Она не знала, как долго просидела над письмом, переводя взгляд со сложенного листа белой бумаги на страницу поисковика в телефоне. Но когда подняла голову, часы, вмонтированные в микроволновку, показывали без пяти двенадцать, и она потянулась, с резким беспокойством осознав, что газ был включен все это время. Хэл встала и выключила обогреватель, прислушиваясь к щелчкам внутри остывающего прибора, и мысленно прибавила еще пятьдесят пенсов к уже лежавшему рядом счету за газ. И тут взгляд ее упал на фотографию на каминной полке.
Фотография стояла там лет десять по меньшей мере, но теперь, взяв в руки, она посмотрела на нее словно другими глазами. На снимке были изображены девочка лет девяти-десяти и женщина на брайтонском пляже. Держась за руки, они смеялись, подняв головы навстречу порывистому ветру, одинаково забавно взметнувшему их длинные темные волосы. Фотография дышала такой свободой, такой близостью двух людей, что сердце у Хэл стиснуло от боли, к которой она почти привыкла за последние три года.
Девочка – это сама Хэл. И все-таки другая Хэл, не девочка с фотографии стояла сейчас перед камином с коротко, под мальчика, подстриженными волосами, пирсингом в ушах и татуировкой на спине, чуть выглядывающей из-под выреза поношенной футболки.
Девочке на фотографии не нужно было делать пометки для памяти на коже – все, что она хотела помнить, находилось совсем рядом. Та девочка не носила черное – у нее не имелось причин для траура. Возвращаясь домой, она не опускала голову, не поднимала воротник, поскольку ей не от кого было прятаться. Ее окружало тепло, сытость, а прежде всего – любовь.
Еда совсем остыла, Хэл завернула ее в бумагу и затолкала в мусорное ведро, что стояло в углу комнаты. Во рту пересохло от соли, горло болело, и вдруг показалась уютной мысль о кружке горячего чая перед сном. Она сделает чай, оставшимся кипятком наполнит грелку, тогда простыни будут не такими холодными, и это поможет заснуть.
Чайник зашумел, и Хэл пошарила в шкафчике, висевшем над раковиной, в поисках коробки с чайными пакетиками. Но рука наткнулась на другое – словно она действительно искала другое. Не на легкую картонную коробку, а на стеклянную бутылку, наполовину пустую. Хэл не нужно было снимать ее, чтобы понять, что это такое, но тем не менее она достала бутылку и прикинула вес на руке – за стеклом заплескалась маслянистая жидкость. Водка. Она теперь редко пила, ей не нравилась женщина, которой она стала, – со стаканом в руке; но потом ее взгляд упал на письма, что лежали на кофейном столике, и она быстрым движением открутила крышку и щедро плеснула водки в чашку, предназначавшуюся для чая.
Когда закипел чайник, она поднесла чашку ко рту, вдохнув едкий, слегка бензиновый запах, глядя, как в тусклом свете, падающем от уличного фонаря, колышется натянутая поверхность жидкости. На мгновение вдруг возникло предстоящее ощущение – огненное жжение, а потом легкий гул в ушах. Но затем что-то ее остановило, и, вылив водку в раковину, она сполоснула чашку и заварила в ней чай.
Идя с чашкой в спальню, Хэл с некоторым беспокойством поняла, что забыла про грелку. Ладно, не важно. Она слишком устала, чтобы еще возиться, а чай горячий, такой замечательный. Хэл не раздеваясь свернулась в постели, отхлебнула чаю и уставилась в яркий экран телефона.
На нем была найденная в «Гугл-картинках» раскрашенная открытка, наверно, 1930-х годов, с изображением сельской усадьбы. Длинный фасад светлого дома с георгианскими окнами увит плющом. На шиферной крыше больше десятка каминных труб, все разные. Сзади дом продолжался пристройкой – вроде бы из красного кирпича и в другом стиле. Перед домом раскинулся пологий газон. Поперек открытки тянулась надпись: Перед поездкой в Пензанс мы чудно пили чай в имении Трепассен.
Значит, это и есть имение Трепассен. То самое. Не скромный коттеджик, не часть викторианского таунхауса с претенциозным названием, а настоящая загородная усадьба.
Да с долей, пусть и небольшой, такого наследства можно не только оплатить все счета, можно куда больше. Можно вернуть уверенность, которую Хэл потеряла после смерти мамы. Даже пятьсот фунтов дадут ей передышку, в которой она так нуждалась уже много месяцев.
Часы в верхней части экрана показывали половину первого, Хэл понимала, что надо спать, но не закрывала телефон. Наоборот, она села в кровати – от пара, поднимающегося от чашки с чаем, запотели очки – и продолжила поиск в Интернете, гуляя по страницам и чувствуя странную мешанину возникающих эмоций, согревающих ее больше, чем чай.
Тревогу? Да. А еще страх, и в немалой степени. Но больше всего то, на что она не осмеливалась много лет. Надежду.
На следующее утро Хэл проснулась поздно. Солнце уже взошло и косыми лучами пробивалось сквозь занавески в спальне, а она лежала неподвижно, чувствуя смешанное со страхом возбуждение и пытаясь сообразить, чем оно вызвано.
Вспомнив, она съежилась, как будто ей пару раз крепко саданули по почкам.
Страх – это стопка счетов на кофейном столике, а еще хуже счетов – два напечатанных письма, отправленных не по почте… А вот возбуждение…
Ночью Хэл пыталась убедить себя, что все это ерунда. Тот факт, что Эстер Вестуэй жила в Трепассене, еще не означал, что она в самом деле владела этим огромным имением с открытки. В наши дни ни у кого не бывает таких больших домов. То, что она там умерла, еще не значит, что имение было ее собственностью. Скорее всего, сейчас там дом престарелых.
А экономка? – шептал голос в глубине сознания. А эти слова – «позаботится о комнате»? Ведь так бы не писали о доме престарелых, правда?
– Не важно, – сказала Хэл вслух, испугавшись звука собственного голоса в безмолвной квартире.
Она встала, оправила помятую одежду и нацепила очки. Прилаживая их на нос, строго посмотрела в зеркало.
Не важно, владела ли Эстер Вестуэй комнатой, или флигелем, или коттеджем на территории Трепассена, или всем этим чертовым имением. Несомненно, произошла ошибка. Она не бабушка Хэл. Деньги принадлежат кому-то другому, вот и вся история. Завтра она напишет письмо мистеру Тресвику и все объяснит.
А сегодня… Хэл посмотрела на часы и покачала головой. Сегодня у нее едва осталось время принять душ. Часы показывали двадцать минут двенадцатого, и она почти уже опоздала на работу.
Хэл стояла под душем, горячая вода молотила по черепной коробке, выбивая оттуда все мысли, когда, заглушая шум воды, опять послышался шепот: А если это правда? Ведь ты получила письмо? У них есть твой адрес, они знают, как тебя зовут.
Нет, если начистоту, это все-таки ерунда. Единственный дедушка и единственная бабушка Хэл умерли много лет назад, до ее рождения. И бабушку звали не Эстер, ее звали… Мэрион?
Может быть, Мэрион – второе имя? Так ведь бывает? Одно имя на каждый день, а другое для документов. А что, если?..
Заткнись, сказала себе Хэл. Немедленно заткнись. Ты знаешь, что это ерунда. И просто уговариваешь себя, потому что хочешь, чтобы это было правдой.
И все-таки голос присмирел, и Хэл, скорее для того, чтобы он не вернулся, закрыла воду, закуталась в полотенце и прошла в спальню. Под кроватью стоял тяжелый деревянный ящик. Она его вытащила, поморщившись от скрежета колесиков по деревянному полу и понадеявшись, что соседи снизу не балуют себя долгим валянием в постели по утрам.
В ящике в полном беспорядке были навалены важные бумаги – страховка, арендный договор на квартиру, счета, ее паспорт… Хэл поднимала слой за слоем, чувствуя себя археологом собственной истории. Договор на приобретение пакета телевизионных каналов – мимо, счет за ремонт прорванной трубы – мимо. Дальше, вниз – к прослойке, где была сплошная боль: свидетельство о смерти мамы, копия ее завещания, полицейский протокол, мамины выцветшие водительские права. Под документами темнела сложенная аккуратным квадратиком вуаль – тонкий черный газ, обшитый капельками гагата.
Ком встал в горле у Хэл, когда она откладывала ее в сторону, стараясь поскорее проскочить горькие воспоминания и перейти к более древним слоям – бумагам, которые считала нужным хранить мама, сложенным аккуратнее, – сама Хэл совала документы абы как. Там были конверт с ее собственными экзаменационными сертификатами, программка школьного спектакля с ее участием, ее фотография вместе с давным-давно исчезнувшим ухажером, на которой она выглядела очень робкой.
И наконец пластиковая папка с аккуратной надписью: Важное – метрики, а в ней два красно-бежевых документа, заполненных от руки, наверху – корона с пышным орнаментом. Заверенная копия – значилось в верхней части листа. Сначала Хэл: Хэрриет Маргарида Вестуэй, родилась 15 мая 1995 года. Мать: Маргарида Вестуэй. Род занятий не обозначен. В графе «Отец» был крепкий прочерк, словно чтобы никто не посмел заполнить квадратик по собственному усмотрению.
Под этой метрикой лежала другая, более старая, с более отчетливыми потертостями на сгибах. Маргарида Вестуэй. Мама. Взгляд Хэл переместился к графе «Родители». Отец: Уильям Ховард Райнер Вестуэй, род занятий: бухгалтер, а ниже: Мать: Мэрион Элизабет Вестуэй, девичья фамилия: Браун. У бабушки род занятий тоже не обозначен.
Ну что ж, так тому и быть.
Она не осознавала, как же сильно надеялась на чудо, пока все не лопнуло, а соблазнительные мысли об оплате долгов и какой-то там уверенности не сдулись подобно воздушному шарику.
Значительность состояния… – заманчиво шептал голос прямо в ухо. Наследники по завещанию… члены семьи…
Это по отцу, продолжал голос, пока она одевалась. У тебя ведь есть и вторая бабушка.
Хэл с горечью мотнула головой. Если наше подсознание и может нас выдать, то подсознание Хэл как раз этим сейчас и занималось.
Годами она выдумывала истории про своего отца, сплетая все более сложные для подружек в школе, чтобы скрыть, что она ничего не знает, и злость на мать за то, что та так мало ей рассказывает. Он то был летчиком, который потерпел аварию и упал в море. То полицейским, внедренным в преступную среду, которого начальство потом заставило вернуться к настоящей жизни. То знаменитостью, имя которого раскрыть нельзя, иначе их затравят таблоиды и на жизни отца можно будет поставить крест.
Наконец слухи дошли до учителей, кто-то кому-то что-то сказал, и мама, отведя Хэл в сторонку, рассказала ей правду. Оказывается, с ее отцом мама провела один вечер в брайтонском ночном клубе и больше его не видела. У него был испанский акцент, а больше мама ничего не знала.
– Ты даже не спросила, как его зовут? – недоверчиво нахмурилась Хэл, и мама, закусив губу, покачала головой. Щеки у нее пылали, и ей было так неловко, как Хэл, пожалуй, еще не видела.
Прости, сказала мама. Я не хотела, чтобы ты узнала все так, но нужно же положить конец этому… Она запнулась, из деликатности не произнеся слова, вертевшегося на языке, но Хэл даже семи лет от роду была достаточно проницательна и догадалась о том, что не было сказано.
Этому вранью… А правда в том, что ее отец не представлял собой ничего особенного. Кем он был, где жил – она понятия не имела и вряд ли когда-нибудь узнает. Скорее всего, вернулся себе в Испанию, или в Мексику, или откуда он там приехал. Но одно она знала точно: его почти наверняка звали не Вестуэй.
Так что откуда бы ни взялась ошибка, она явно не отсюда. Но это ошибка. Где-то перепутались проводки. Может быть, в другом городе живет еще одна Хэрриет Вестуэй, имеющая все права на наследство. А может, это какие-то охотники за наследниками. Когда умирает человек, не имеющий прямых наследников, деньги обращаются в пыль, если только душеприказчики, чтобы поживиться, не разыщут каких-нибудь родственников, сколь угодно дальних.
Где уж там правда, но деньги не ее, она не может на них претендовать. И на это голосу ответить было нечего.
Хэл торопливо засунула бумаги под кровать и оделась. Куда-то подевалась щетка, но она, как могла, пригладила волосы руками и осмотрела себя в зеркале у входной двери. Лицо напряженное, бледнее обычного, непричесанные мокрые черные пряди придают вид ненаписанного персонажа «Оливера Твиста». Макияж, пожалуй, мог бы исправить положение, но это не ее стиль.
Когда она надевала не просохшее с ночи пальто, голос напоследок шепнул: А знаешь, попробуй-ка ты их получить. На это мало кто способен, но если кто и выцарапает эти деньги, так это ты.
Заткнись, сказала про себя Хэл, заскрежетав зубами. За-ткнись.
Она сказала так, не потому что не поверила. А потому что это было правдой.
О проекте
О подписке