Глава 7

От Эмайыги свернули к урочищу Хаммаст. Оттуда – к поселению Моосте. Стороной прошли Мехикоорму. Диковинные названия эстонского приграничья между владениями братства Ливонского дома, дерптским епископством и новгородскими землями вызнавали у перепуганных местных жителей. Те поначалу принимали их за немцев и едва языка не лишались от страха. Понятное дело: что прусские, что ливонские тевтоны были любезны и обходительны только со своими земляками – переселенцами из Германии. Аборигенов же на захваченных землях христовы рыцари ни в грош не ставили. Могли и зарубить под горячую руку, либо сжечь заживо. Просто – забавы и устрашения ради.

Роды, чьи вожди отрекались от дедовых богов, принимали немецкую веру, отдавали крестоносцам в бесправные холопы и подневольные вои своих людей, да откупались великой данью, еще могли рассчитывать на снисхождение. Остальным оставалось прятаться в глуши и уповать на оберегу лесных и болотных духов. Но не все чудины-эсты при виде незнакомых вооруженных всадников втягивали головы в плечи. Однажды их встретили стрелой.

Вылетела она из неприметного схрона в густом кустарнике. Ударила точнехонько в грудь Освальду. Да просчитался лучник: костяной, с частыми зазубринками, наконечник охотничьей стрелы не одолел доброй кольчуги двойного плетения, упрятанной под теплый плащ. Наконечник обломился и застряв в мелких звеньях.

Добжинец взвыл – не от боли, от гнева. Пришпорил коня. А из укрытия в кустах уже выпорхнул одинокий лыжник. Молодой – мальчишка еще. Волчья шуба, волчья шапка… Под серым мехом – копна длинных белобрысых волос. Лук в налучье – за спиной. Тул со стрелами – на бедре.

Широкие, подбитые прочной шкурой с лосиных ног лыжи скользили по насту легко, но спасти своего хозяина от всадника не смогли. Снег тут был не вязкий. А к лесным скачкам рыцарь-разбойник оказался привычен. Хоть и вел беглец преследователя за собой хитро – к веткам, что пониже, да поковарнее, поляк умело объезжал препятствия, не сбавляя скорости, уворачивался от растопыренных древесных лап, и мчал, мчал дальше.

Освальд настиг наглеца меж двух буреломов. Сбил лесного стрелка конем. Уж занес меч, да вовремя распознал неумелую брань на немецком. Понял, что немцев же и бранит молодой лучник. Добжинец опустил клинок. Захохотал, спешился, поднял вываленного в снегу молодого эста на ноги. Долго объяснял по-немецки, что сам не крестоносец и к германцам симпатии не питает. Нескоро, но вроде убедил. Привел за собой запыхавшегося лыжника, объявил тоном, не терпящим возражений:

– Пойдет с нами. Будет вместо Богдана.

Вейко – так звали горячего эстонского парня – промышлял в здешних местах охотой и не смог устоять перед соблазном подстрелить немецкого рыцаря, за которого принял Освальда. Причина для подобного поступка у мальчишки имелась: пару лет назад во время похода на Изборск крестоносцы вырезали всю семью Вейко. За то лишь, что его род посмел вести мену по мелочам с рыбаками-русичами, заплывавшими с противоположного берега Чудского озера: любая торговля с восточным соседом в орденских владениях каралась жестоко. Сам паренек спасся чудом. Когда пришли немцы, он как раз гостил у тех рыбаков на русской стороне.

По-русски, кстати, эстонец говорил заметно лучше, чем по-немецки, что весьма порадовало Бурцева. Правда, молодой лучник казался скрытным, нелюдимым и не по годам молчаливым, но для охотника-одиночки это, пожалуй, нормально. Главное, Вейко обещал провести их кратчайшими охотничьими тропками хоть до самого Пскова. А знающий проводник был бы сейчас неплохим подспорьем к карте фон Берберга.

– Пойдем через Моосту, – сказал Вейко.

Неторопливо, протяжно, смешно сказал. И в то же время серьезно, сурово, сердито даже. Почти как зрелый муж.

Бурцев предложил парню хотя бы на время сесть в седло. Эст презрительно сплюнул. Буркнул:

– Потом как-нибудь. И так уж засиделся, вас в засаде дожидаючись. Размяться надо.

Деловито заскрипели по снежку лыжи на лоснящемся меху. Бурцев и Освальд, переглянулись, пожали плечами.

…К Моосте подъехали уставшие, замерзшие, злые. Не то чтобы мороз стоял лютый, но доконал мокрый липкий снег, поваливший сразу после встречи с Вейко. Все же весна-красна была пока только на календаре. А вокруг – мерзко, промозгло. И на душе не лучше.

Моостовскую деревеньку в пару дюжин дворов окружал старый покосившийся частокол. Бревна – облеплены снегом, заостренные концы прячутся под белыми шапками. Грубо прорубленные бойницы и широкие щели меж раздавшимся дрекольем забиты обледенелой коростой.

Хищных зверей, да, может быть, небольшую шайку лихих людей такая ограда остановит, но никак не воинский отряд. Странно как-то тут было. Не похоже, чтобы деревню кто-то разорял. Ни пожарищ, не трупов, ни проломов в оборонительном тыне. Впрочем, нет здесь и признаков жизни. Нет движения, нет следов на свежем снежке. Молчат вездесущие звонкоголосые детишки, безмолвствует скотина. Не слышно собачьего лая. Не видать дымов над круглыми отверстиями в низких – почти вровень с сугробами – тесовых крышах.

В Моосте царило запустение. Ворота… да какие уж там ворота – калитка частокола, в которую едва-едва пройдут крестьянские сани, распахнута. Обе створки плотно увязли в снегу. Давненько их не запирали. По всему видать: в леса подались жители деревеньки – пережидать лихую годину. Тяжко, небось, и беспокойно жить сейчас простому крестьянину, да под немецкой пятой.

Перед открытыми воротцами слежался хороший плотный наст – копыта в снег не проваливаются, но и не разъезжаются по льду: скачи – не хочу. Хоть в полный галоп пускай лошадь по гладкой равнине. Поля, наверное, тут или лужок какой укрылись под белым покрывалом. Позади деревеньки тоже виднеется почти безлесая пустошь – только не такая плоская: более бугристая, холмистая, кочковатая с редкими деревцами – гниленькими, сухонькими и кривыми, да с чахлым болотным кустарником.

Путники раздумывали недолго. Чего думать-то: и людям, и коням отдых потребен, а какое-никакое человеческое жилье все же лучше, чем очередная ночевка в лесу – в снежной норе или под еловым шатром. Бурцев глянул на товарищей. Заснеженные усы Освальда висели понуро и безрадостно. Сам рыцарь смотрел вокруг хмуро, в седле сидел нахохлившись, что твой воробей. Ядвига куталась в теплый плащ добжиньца, да только вряд ли промокшая шерсть хоть немного согревала сейчас девушку. Сыма Цзян до самого носа натянул огромную шапку. Не сразу и поймешь, что азиат… Лыжник Вейко, так и не севший на лошадь – тот вообще едва передвигал ноги, хоть и пыжился изо всех сил, скрывал усталость. Нет, как ни крути, а передохнуть нужно. Бурцев первым направил коня к распахнутым воротам.

Двигались мимо приземистых покосившихся домиков осторожно, опасливо. Чудинские жилища – убогие, но для засад такие годятся, как нельзя лучше. Проехали шагом всю деревеньку. Снова уперлись в частокол. С этой стороны он был еще ниже и плоше – так себе, оградка от зверья. В нескольких местах тын прогнил и покосился, перекособочился от времени. Видно, беспечные хозяева не очень-то и боялись нападения с тыла.

Здесь тоже был вход. Лаз, точнее. Еще одна – теперь уж одностворчатая хлипкая калитка, без претензий на большее. И тоже распахнута настежь. А за калиткой… За калиткой тянулась стежка следов. Такие же следы сбегались к узкому выходу от ближайших домов. Или все моостовцы уходили из родной деревни гуськом и притом совсем недавно, или… Или сюда кто-то пришел!

Человек, до сих пор прятавшийся по ту сторону частокола, распрямился, поднялся в полный рост, шагнул в открытую калитку. Скуластое лицо, злые глазки-семечки, черные брови, редкие усики… Человек был в теплом тулупе поверх кожаного панциря. В железном шишаке с меховой оторочкой. С луком в руках. С натянутым луком. С мощным степным луком, от которого нет спасения.

Глава 8

– Пся… – изумлено выдохнул добжинец.

– Стоять, – тихо, сквозь зубы приказал Бурцев. – И молчать! Никому не дергаться!

Он лихорадочно прикидывал, кого из них выцеливает лучник и будет ли незнакомец в самом деле стрелять. Ядвига и Сыма Цзян послушно натянули поводья, остановили коней, замерли. Освальд все же потянулся за мечом. Вот тут-то все и произошло.

Боковым зрением Бурцев уловил движение. Из дверных проемов низеньких домишек выскакивали воины в теплых стеганых штанах и плотных боевых халатах, в доспехах буйволовой кожи, в островерхих колпаках, с саблями на боку, с луками за спиной, с веревками в руках. Посыпался снег с ближайших крыш – там, как оказалось, тоже таились люди. Всего в засаде сидело человек десять. Все пешие. На конях, пожалуй, можно было бы уйти, если б не…

Мелькнули в воздухе змеящиеся арканы. Петля из жесткого конского волоса захлестнула плечи и руки. Бурцев инстинктивно попытался сбросить веревку, да куда там! Сильный рывок… Он увидел собственные ноги, нелепо дрыгнувшие над конским крупом. Затем последовало неловкое болезненное падение. Грохнулся б об землю – расшибся бы, на фиг, но снег несколько смягчил удар.

– Алга! Тизрек!^[5] – орал лучник в шишаке из стали и меха. Вот кто здесь главный…

Тетиву стрелок так и не спустил. Спрятав оружие в наспинный чехол, он бежал к пленникам сам и подгонял своих воинов, вязнувших в снегу. Что ж, могло быть и хуже. Услышав знакомую речь, Бурцев перевел дыхание. Ошибки быть не могло. Наши… татары, то есть. Но все равно свои, родимые. Что они здесь делают – сейчас не важно, главное…

– Не сопротивляться! – громко крикнул Бурцев. По-польски – лишь бы рычащий от ярости Освальд понял. – Это не немцы!

Напрасно надрывал глотку. Сопротивление в их положении – нереально. Нападавшие повыдергивали арканами из седел всех четверых. В веревочной петле дергался, бился и сыпал проклятьями только Освальд. Ядвига – та больше визжала от страха. Сыма Цзян вообще не шевелился. Лежал молча, неподвижно. Шапка сползла до самого подбородка и о происходящем китаец мог только догадываться. Если, конечно, старик вообще не потерял сознание от неожиданного падения. А похоже на то…

Но Вейко? Где Вейко-то?! Опа-на! Да вот же он. Стоит себе как ни в чем не бывало, лыбится хмуро, недобро. И ведь ни один татарин эстонского лыжника не трогает. Так он что же, с ними заодно? Специально навел за засаду? Ну парень, ну, мать твою, Иван туды ж, растуды ж Сусанин…

Полонян вязали ловко и умело. Быстро, со знанием дела каждому впихнули в рот по вонючему кляпу. С Ядвигой, правда, вышел прокол. Недооценили степняки прыть легницко-кульмской девчонки. Улучшив момент, полячка ловко взбрыкнула ногами – свалила степняка с веревкой, извернулась змеей, выскользнула из ослабшей петли, вскочила… Предводитель кочевников заступил было путь, да куда там! В лучших традициях американского футбола девица протаранил татарина, отбросил в снег.

И со всех ног рванула к распахнутой калитке.

Кочевники потянули из-за спин луки и стрелы.

– Юк!^[6] – грозно взревел из сугроба вожак.

С чего бы это «юк»-то? Бурцев вытянул шею. Ага, вон оно что!

К деревеньке по узенькой протоптанной стежке меж заваленными снегом рытвинами двигалась цепочка всадников. Ядвига тоже заметила новую опасность. Выскочив из Моосты, девушка свернула с тропки, побежала прямиком через неровную заснеженную пустошь к лесу. Бежала тяжело – проваливаясь все глубже и глубже, пока…

– А-а-ах! – донесся отдаленный вскрик.

И полячка по самые плечи ухнула в яму. Ловушка? Нет… всего лишь торфяник, присыпанный свежим снежком. И незамерзающий, притом, – из-под потревоженного белого покрова дыхнуло облако пара. Бурцев чертыхнулся. Болото ведь тут гиблое, непролазное даже в зиму – можно было и сообразить, почему моостовцы не огородились с этой стороны как следует.

Татары вытаскивали беглянку все тем же арканами. Вскоре Ядвига – грязная, взмокшая, перемазанная в густой вонючей жиже – крепко увязанным тюком лежала рядом с Бурцевым, а степняки выводили из укрытия – плохонького сарайчика возле деревенского частокола —низкорослых мохнатых лошадок. В узкую калитку, смотревшую на болото, влетел всадник. Резко осадил норовистого жеребца, закружил возле полонян. Взметнувшийся из-под копыт сырой снег сыпанул в лицо.

– Ай, молодец, Юлдус! – наездник довольно скалился татарину в шишаке. – Всех взял! Ловко взял!

Тот, кого назвали Юлдусом, улыбнулся в ответ:

– Ага, всех четверых повязали, Кербет. Никто не ушел. Но за то Вейко спасибо – он их сюда привел.

Общались эти двое на вполне сносном русском, точнее – древнерусском. Что было весьма странно!

Молодой горячий конь так и плясал под Кербетом. Блестел конусовидный шлем, клепанный из двух частей. Длинная мелкокольчатая бармица закрывала затылок, уши, плечи, шею, горло и застегивалась под самым подбородком. На верхушке шлема развевались ленточки красного сафьяна, вдетые в маленькое колечко.

Весело звенел доспех. Кольчуга с разрезами в подоле, облегчающими посадку в седле, доходила до колен, рукава – до локтей. Воротник – высокий, жесткий, стоячий, благодаря вплетенным в проволоку кожаным ремням, являлся дополнительной защитой для шеи. На предплечье – двустворчатые наручи. Кисти рук прикрыты сафьяновыми рукавицами, обшитыми железными бляхами и кольчужными звеньями. Маленький легкий круглый щит, которым в бою можно не только отражать вражеские удары, но и при случае хорошенько вдарить левой, болтался у седла. На боку висела длинная – больше ста сантиметров – сабля и кинжал с раздвоенной головкой рукояти. На плечах… Войлочная бурка, что ли? А что, плотная свободно висящая ткань – и от холода защитит, и рубящий удар вражеского клинка ослабит, отклонит в сторону.

Странный всадник со странным именем уверено держал поводья. Джигит, ничего не скажешь! Причем в прямом смысле этого слова: нос с горбинкой, жесткие черты лица и колоритные усики выдавали в нем … горца.