Начиналась облава, от которой уйти будет не просто. Если вообще удастся уйти.

Они влетели в ложбину, поросшую ивняком. Не сбавляя скорости, с хрустом ломая подлесок, промчались через дубовую рощицу на пологом склоне. Вломились в густой, но небольшой лесок, на время скрывшись от погони. И все же это была лишь недолгая отсрочка.

За спиной, справа и слева, слышались азартные крики и хруст веток. А лошадь Бельгутая выдыхалась.

– Бросай! – Тимофей снова повернулся к нойону. – Бросай, говорю, крысий потрох, пока головы не лишился!

Бельгутай пленника не бросил. Он вдруг резко натянул повод, останавливая лошадь.

– Ты что творишь, дурень?! – взорвался Тимофей.

И осекся.

Увидев то, что степняк уже разглядел среди деревьев.

Тоже дернул повод на себя.

* * *

Что это?!

В зелени леса зияла клубящаяся, сочащаяся тьмой дыра размером с небольшие ворота. Ворота?.. А ведь так и есть. Ворота в ночь средь бела дня. Мглистое ничто, небрежно раздвинувшее листву и неведомым образом изогнувшее древесные стволы и ветви.

Хотя нет, это была все же не сплошная чернота. Если присмотреться… Частое мерцание парящих ни-в-чем разноцветных искорок (синие, красные, оранжевые, зеленые, фиолетовые, розовые, они походили на свечные всполохи за цветными витражами) позволяло разглядеть бесконечный прямой коридор с неровными колышущимися стенами, полом и потолком. Коридор уходил в никуда. В нем не было видно ничего, кроме искрящейся тьмы и шевелящегося мрака.

ЧТО?! ЭТО?! А впрочем, какая разница? Тимофей улыбнулся. Разверзшийся перед ними путь вел в неизвестность, но зато он уводил отсюда! Не все, выходит, дороги перекрыты латинянами. Эта – нет. А не к ней ли так спешил черный бесермен? Если так, то должна же она куда-то привести!

За спиной стучали копыта, звенело железо, кричали люди и хрипели кони. Погоня приближалась, и размышлять было некогда. Бояться тоже.

Промелькнула в воздухе и канула где-то в разверстой черной дыре арбалетная стрела. Ага, значит, не все самострелы преследователей еще разряжены.

– Бельгутай! – крикнул Тимофей. – Туда! Быстро!

Недолгое замешательство отразилось в глазках-щелках татарского нойона, но вот он уже правит к темному разрыву в зеленой стене. Низенькая мохнатая кобылка мотает гривастой головой, не желая вступать в пугающий мрак. Но опытный наездник охаживает лошадь плетью, сминает волю животного, заставляет преодолеть инстинктивный страх.

Верный гнедок под Тимофеем тоже заплясал, заартачился, отступил назад. Тимофей гикнул в поджатое ухо, наподдал пятками. Ударил плашмя мечом, болью изгоняя страх.

Конь перестал пятиться. Всхрапнул, шагнул вперед. Осторожно, медленно. А надо бы быстрее.

Еще один удар по крупу окончательно сломил упрямство жеребца. Гнедок сорвался с места. С отчаянным и жалобным ржанием ринулся вперед. Одним прыжком влетел в искрящуюся черноту. Очутился там почти одновременно с обезумевшей лошадкой кочевника.

Тьма окружила, окутала и поглотила их. Пригасила звуки леса, отсекла шум погони. А потом и вовсе свело на нет. Всё. Все звуки. Весь шум. Даже лошадиные копыта во мраке не стучали, как прежде. Копыта бесшумно отталкивались от чего-то мягкого и пружинящего.

Странное ощущение… Они словно скакали по толстому, влажному слою хвои и опавших листьев сквозь дремучий ночной лес с единственной тропкой-просекой. И будто сплошная стена деревьев сливалась с чернотой пасмурного неба, а землю, хвою и листья под копытами укрывали чернильные ручьи, едва различимые в скупом свете мерцающих гнилушек.

И все же это был не лес.

Это был прямой, как жердь, нескончаемый проход сквозь ничто. Проход, в котором едва-едва смогли бы разъехаться двое верховых. Эта была дыра, проткнутая в пространстве, нора без изгибов и разветвлений, но с подвижными и расплывчатыми очертаниями. Впереди, где поблескивали искорки, темнота размягчалась, становилась податливой и едва-едва осязаемой. Перед лошадиными мордами она была подобна расступающемуся туману. Однако там, где путеводных искорок не появлялось вовсе, тьма обращалась в упругую стену. Шарахнувшийся влево конь Тимофея сразу же на нее наткнулся. Да и сам Тимофей явственно ощутил бедром мягкий холодный толчок. Словно уперся в чью-то неживую плоть.

Границы сплошной непреодолимой черноты сжимались и разжимались. Искорки впереди то расширяли проход, то, наоборот, сбивались под натиском черных стен в сияющую цепочку – так, что уже не представлялось возможным скакать стремя в стремя. Можно было только друг за другом. Но при этом всегда ясно было, куда именно нужно скакать. Вперед и прямо. Только вперед, только прямо.

Бельгутай что-то кричал. Но об этом Тимофей догадался лишь по раскрытому рту степняка. Никаких звуков здесь, в этом странном месте, по-прежнему не рождалось и не умирало. Наверняка из лошадиных глоток тоже вырывалось ржание, но и лошадей слышно не было. Тимофей вдруг понял, что кричит сам. Кричит и не слышит себя.

Потом глаз уловил в мерцающем сумраке справа движение – слабое, медленное. Странное, чуждое. Которого быть не должно. Тимофей перестал кричать, повернул голову. Стрела! Арбалетный болт, влетевший сюда еще до того, как въехали они. Или это уже другой – пущенный им вслед?

Оперенный снаряд словно парил в воздухе. Висел рядом, у правого виска Тимофея. Он двигался чуть-чуть, едва-едва. То на полпальца вперед, то на полпальца назад, уходя под конский скок то вверх, то вниз. Судя по всему, стрела летела с той же скоростью, с какой скакали всадники. Или с близкой к ней скоростью. Или с тем же отсутствием скорости – сейчас это трудно было определить наверняка. Скорее всего, и скорость, и пространство, и время здесь не имели значения. Хотя, возможно, значение их было иное, непривычное, непонятное, непостижимое.

Тимофей завороженно смотрел на болт, пущенный из мощного самострела и зависший у лица. Смотрел и видел в мерцающем сиянии разноцветных искр все, в деталях и подробностях. Толстое оцарапанное древко. Массивный туповатый наконечник, чуть выщербленный по краю. Оперение из плотной бересты…

Тимофей непроизвольно потянул к стреле руку: тронуть, взять, убедиться, что она есть, что не привиделась. Не успел. Арбалетный болт начал отставать. Не падая, не прекращая полета, не меняя траектории, стрела ушла назад, будто не имела больше сил состязаться с всадниками.

Стрела отдалялась. Сначала медленно. Словно выдыхаясь в затянувшемся полете.

Потом – быстро. Будто ее пустили снова. Только на этот раз – оперением вперед.

Провожая стрелу глазами, Тимофей оглянулся.

И не увидел ничего, кроме искрящегося мрака. Сзади пала плотная завеса, отсекая все, что оставалось за спиной. Зато впереди…

Свет! Далекий, едва различимый, но настоящий солнечный свет, совсем непохожий на разноцветное мельтешение колдовских искр.

Темная завеса впереди поднималась, будто кто-то гостеприимно откидывал полог шатра.

Тьма заканчивалась. Так быстро? Так скоро?.. Или, быть может, на самом деле уже минула целая вечность?

Залитое светом окно с неровными сжимающимися и расширяющимися краями стремительно приближалось. Выход? Да, это должен быть выход. Если то, куда они вошли, было входом.

Окно приближалось. Надвигалось. На них, на тьму. Быстрее, чем летит стрела. Быстрее, чем проносится мысль.

Тимофей успел разглядеть облака и скалы, сумел различить чей-то смутный размазанный силуэт. Как вдруг…

Яркая беззвучная вспышка слева вдруг разорвала черную стену упругого мрака.

И сразу резкий рывок. Туда же – влево.

Словно и его самого, и коня захлестнуло петлей огромного аркана, и кто-то невидимый потянул к себе добычу.

Дернулся под седлом жеребец. Ухнуло сердце, провалившись куда-то в сведенное спазмами брюхо. На миг остановилось дыхание. Краем глаза Тимофей заметил: Бельгутая тоже что-то неумолимо тащит вслед за ним.

* * *

Темный коридор раскололся надвое. Вернее, из одного большого и прямого прохода их утянуло в только что возникшее тесное ответвление, где не было уже ни тьмы, ни переливчатой игры маленьких искрящихся звездочек. Где был свет, но не солнечный. Иной. Бело-голубой. Похожий на свет застывшей молнии – яркий, слепящий, холодный. Свет, в котором невозможно видеть ничего, кроме самого света.

Перестав что-либо понимать, и не пытаясь даже, Тимофей просто вцепился в повод и отвернулся от слепящего потока. Сзади скакал (летел? падал?) Бельгутай с пленником поперек седла. За Бельгутаем клубилась искристая тьма, озаряемая бликами новых вспышек. Беззвучные молнии рвали коридор в клочья, и их яркий свет причудливым образом мешался с мраком. Разноцветье искр слабо, едва заметно подкрашивало эту мешанину хаоса. Мелькали чьи-то тени. Чьи? И тени ли это вообще?

Погоня? Латиняне преследуют их с Бельгутаем даже здесь? Или это не латиняне вовсе? И что? Неужто поймали? Вырвали?

Кто? Как? Куда?

Вопросы, вопросы… Вихрь вопросов в голове. И ни одного ответа.

Их снова вышвырнуло из света во тьму.

И опять тьма была не кромешной. Только теперь светили не искры – огни. Факельные огни, между которых влетел Тимофей.

И будто лопнуло что-то. Исчезла обволакивавшая его глухая ватная пелена. Вернулись… ворвались в уши звуки. Истошно-жалобное ржание. Крик – Бельгутая и его, Тимофея, тоже. Стук копыт, звон железа. Эхо, отраженное от стен.

Какое эхо?! Какие стены?!

Перед глазами промелькнул низкий сводчатый потолок, который вдруг возник из ниоткуда и едва не сбил шлем с головы.

Что это? Подземелье?!

Тимофей инстинктивно пригнулся к гривастой шее скакуна. И в тот же миг почувствовал, что падает. Вместе с конем. И с коня…

Разгоряченному сознанию все происходящее казалось каким-то замедленным, неправдоподобным и неестественным. Гнедок, рухнувший на подломившиеся ноги, перевалился через голову. Тимофей кубарем покатился с седла. На миг в поле зрения попала вывернутая назад конская морда, оплетенная ремешками узды. Оскаленная, в клочьях пены пасть с закушенными удилами между крупных желтых зубов. Глаз, едва вмещавший в себе ужас, боль и безумие, рвущиеся наружу. Поджатые уши. Разметавшаяся грива.

Потом конь остался где-то позади, а Тимофей все катился, катился… В бешеном калейдоскопе мелькали каменная кладка, земляной пол, горящие факелы.

Сзади упала лошадь Бельгутая. Тимофей, распластавшийся, наконец, на твердой земле, видел, как рухнули со степной кобылки ханский посол и бесермен-полонянин. Бельгутай практически сразу вскочил на ноги, вырвал из ножен саблю, чудом удержавшуюся на поясе. Замер, занеся изогнутый клинок над головой. На полу слабо зашевелился пленник – то ли приходя в себя, то ли пытаясь освободиться от пут.

Мохнатая татарская лошадка поднималась, ошалело тряся головой. А вот гнедок Тимофея встать уже не сможет. Ободранные бока, мелко подрагивающие переломанные ноги, неестественно вывернутая шея… Верный конь умирал. В темном влажном зрачке отражалось пламя сбитого факела. Еще несколько факелов горели на стенах. Правда, странно как-то горели: ярко, с треском, но без дыма и чада.

В стене сзади зияла дыра с рваными краями. Словно и не каменная кладка это, а мягкий войлок, пробитый гигантской рогатиной. Нет, не пробитый даже. Прожженный. Дыру заполнял слепящий голубовато-белый свет, который так и норовил выплеснуться наружу. Но не давали.

Чуть в стороне (а иначе попросту смели бы и затоптали), в небольшой темной нише стояла согбенная фигура в распахнутом темно-синем кафтане. Поверх кафтана – алый плащ-корзно с крупной золотой застежкой на правом плече. На голове – отороченная соболем шапка. На ногах – зеленые сафьяновые сапоги. Человек у пробитой стены широко раскинул руки, будто ловил кого-то.

Или удерживал.

– Кто это, Тумфи?! – негромко и настороженно спросил Бельгутай.

Тимофей ответил не сразу.

Неужели…

У Тимофея аж дух перехватило. А ведь точно он! Горбатый князь-волхв! Угрим Ищерский!

Да, человек у стены был не просто пригнут к земле. Он был переломлен и перекошен выступающим наростом, которого не скрыть ни княжеским кафтаном, ни воинским доспехом. Именно по горбу, еще не видя лица, Тимофей и узнал князя.

– Тумфи? – не унимался Бельгутай, – Кто этот шаман?

– Это князь, – пересохшими губами ответил Тимофей. – Мой князь.

– Угорим-коназ? – изумленно прошептал степняк. – Но что он здесь делает, Тумфи? И где мы вообще?

– Не знаю, – шепнул Тимофей.

И это чистая правда. Подземная зала, в которую они перенеслись неведомым образом, была ему незнакома.

Тимофей огляделся. Очень, кстати, странная зала. Достаточно просторная, но все же, как выяснилось, малопригодная для скачек, она, судя по древности кладки, была возведена в незапамятные времена. А вот кем, зачем и где? Тимофей покосился на князя. Только он мог знать ответы. Но Угриму, похоже, сейчас было не до разговоров.

Горбун с усилием сдвигал раскинутые руки. И, словно повинуясь ему (а скорее всего, без всяких «словно», а именно повинуясь), дыра в стене сужалась и затягивалась буквально на глазах. Как рана, окропленная поочередно мертвой и живой водицей.

Там, где только что полыхал свет, проступали тесаные каменные глыбы – грязно-серые, шершавые, массивные, намертво сцепленные друг с другом уже не столько крепящим раствором, сколько временем и собственным весом. Срастающиеся плиты постепенно душили и вбирали, втягивали в себя голубовато-белый разрыв.

Прошло еще несколько мгновений. Князь-горбун уже держал руки не раскинутыми в стороны, а прямо перед собой. И неумолимо сводил их все ближе и ближе. Так, наверное, хлопают в ладоши, находясь в густом киселе.

От сияющей бреши в стене, через которую проскочили два всадника, теперь оставалась небольшая щель, напоминавшая узкую, неестественно длинную бойницу. Но едва княжеские длани коснулись одна другой, как слепящий свет погас. Щель исчезла. Порванная ткань пространства стянулась, не оставив следа.

Сплошная кладка, незыблемая и неподатливая, как скальная порода, сомкнулась окончательно. Проход в никуда закрылся. Или выход из ниоткуда.

Князь вытер пот со лба. Бросил через плечо:

– Ну, здравствуй, что ли, Тимофей.

И лишь потом повернулся.

– Здрав буди, княже, – Тимофей едва расслышал собственный голос. Слова с великим трудом протискивались сквозь пересохшие губы.