Под утро опустился густой туман. Сразу стало сыро и холодно. Фридрих Ульман поднял воротник старенькой форменной тужурки, поежился. Дрянная погода – и так промерз до костей, а тут еще моросить начало. Сейчас бы стопку шнапса, яичницу с ветчиной и забраться под теплое одеяло. От мысли о яичнице засосало в желудке. Когда он в последний раз ел яичницу с ветчиной? Пожалуй, еще до войны. Э-э, зачем врать самому себе? В прошлом году на рождество Марта ухитрилась угостить их яичницей. Настоящей, с подрумяненной душистой свининой.

Ульман потоптался на месте, помахал электрическим фонариком. Черт побери, в таком тумане все равно ничего не видно и в десяти шагах. Достал свисток, пронзительно засвистел.

Издалека донесся протяжный гудок паровоза. Туман заглушал звуки, и Ульману показалось, что это гудит не старенький маневровый паровоз, а какой-то мальчонка забавляется игрушечной дудочкой. Такой же, какую Фридрих подарил когда-то сыну.

Вспомнив об этом, старик улыбнулся в усы. Горсту тогда не было и двух лет. Он сидел на горшке, розовощекий, толстенький, в рубашонке выше пупка, и победно дудел в только что подаренную трубу. Дудел, почти не переставая, несколько часов, пока мать не отобрала игрушку. Но это привело к еще худшему: Горст заревел громче трубы. Потом уцепился за юбку матери, закричал: – Моя музыка!… Отдай музыку!…

Марта для порядка шлепнула Горста по голому заду. Но малыш не выпускал юбку и громко верещал – мать наконец вынуждена была капитулировать. Горст залез под кровать и, вероятно, в знак протеста затрубил так, что Марта зажала уши и выбежала на кухню.

Медленно надвигались из тумана вагоны. Ульман вскочил в тамбур первого вагона и изо всех сил засвистел. Паровоз замедлил ход, лязгнули буфера. Сцепив вагоны, Фридрих быстро направился вдоль колеи к паровозу.

– Уже пять, Клаус, – тихо сказал седому машинисту, который высунулся в окошечко. – Он должен быть через полчаса…

Машинист кивнул и исчез в будке. Паровоз тяжело запыхтел и, набирая скорость, растворился в тумане.

Ульман немного постоял, как бы собираясь с мыслями, и направился к диспетчерской.

В небольшой комнатке перед диспетчерской, где рабочие переодевались и обедали, Фридрих задержался на несколько минут. В углу сидел человек с болезненным, морщинистым лицом. Он поднял на Ульмана невидящий взгляд и не ответил на приветствие.

– Что с тобой, Курт? – спросил Ульман, но тот отвернулся.

– Не трогай его, – посоветовал кто-то из рабочих, куривших возле дверей. – Плохая весть о сыне…

«Теперь у Курта…» – подумал Фридрих и вдруг поймал себя на мысли, что эта новость почти не взволновала его. Воспринял ее как нечто естественное, обычное – и ужаснулся.

«Кажется, его Генрих моложе Горста на год, – подумал он. – Значит, парню было уже девятнадцать… Но у Курта еще двое…»

Подсел к другу, положил на плечо тяжелую, мозолистую руку.

– Не растравляй себя, – произнес тихо, почти шепотом. – Это легче всего – растравить…

Курт бессмысленно посмотрел на Фридриха.

«Он постарел на десять лет», – подумал Ульман, заметив глубокие морщины под глазами товарища.

– Не надо убиваться, – повторил. – Тут уже ничего не поделаешь.

– Генрих был лучшим учеником в гимназии, – вслух Продолжал свои мысли Курт, – и если бы он потерял только пальцы, как твой Горст, то мог бы стать неплохим математиком…

Фридриху стало не по себе, словно он виноват перед другом. Понимал: он тут ни при чем. Что ж, ему повезло, сын возвратился, – и все же неловкость не проходила. Не мог найти слов, чтобы утешить убитого горем Курта. Похлопал его по плечу, тяжело поднялся и вышел во двор.

Ульман постоял несколько минут у ворот, дождался, когда из будки выглянул вахтер, перекинулся с ним несколькими словами. Попросил у вахтера прикурить, угостил его сигаретой и, надвинув на лоб кепку, быстро пошел вдоль высокого забора.

За углом прижался к мокрым доскам, опасливо огляделся вокруг. Постоял несколько секунд, прислушиваясь, рванул плохо прибитую доску и еле протиснулся в узкую щель.

За забором, в тупике, стояли разбитые товарные вагоны. Ульман пролез под ними, миновал будку стрелочника и осторожно, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза, пошел к маневровому паровозу, который пыхтел на запасном пути.

Увидев Фридриха, седой машинист кивнул ему и начал выпускать пар из котла. Белое облако закрыло маленькую фигурку, что прижалась к вагону.

Прошло минут пять. Ульман напряженно вглядывался во мглу, но ничто, кроме дыхания паровоза, не нарушало тишину.

– Проклятый туман, ничего не видно, – пробурчал сердито, но тут же выругал себя. Туман – это хорошо, туман скрывает и его, а он, старый дурак, недоволен.

Донеслись голоса. Ульман чертыхнулся и спрятался в тамбуре. Люди вынырнули из тумана совсем близко, прошли, размахивая фонарями и громко разговаривая, И вновь тишина. Наконец, кажется, он…

Приближался кто-то высокий и неуклюжий, насвистывая веселую песенку. У Ульмана екнуло сердце. Как только человек поравнялся с паровозом, выпрыгнул из вагона.

– Это ты, Фридрих? – спросил высокий, вздрагивая и отступая на шаг.

– Привет, Карл, – подал руку Ульман, – Ты чего испугался?

– Прыгаешь, как черт в аду. Под самым носом, – вымученно улыбнулся Рапке.

– Не думал, что ты такой нервный…

– Теперь у всех нервы знаешь какие…

Они двинулись узким коридором между вагонами. Ульман на миг оглянулся, поймал внимательный взгляд машиниста и подал ему незаметный знак рукой.

– Ты что-то сказал о нервах… – искоса глянул на Рапке. – Что ты имел в виду?

– Да ты что, вчера только родился или как?… – ответил тот вопросом.

– Голова полысеть успела, а никак в толк не возьму… – наигранно удивился Фридрих.

Рапке боязливо оглянулся, остановился и внимательно посмотрел Ульману в глаза.

– Слышал вчерашнее сообщение ставки фюрера? Русские наступают…

– Ну и что же? – спокойно ответил Ульман. – Наши сокращают линию фронта.

– Сколько же можно сокращать?

– Границы рейха несокрушимы. Вспомни последнее выступление фюрера!

– И ты веришь во все это?

Ульман, не отвечая, повернулся и пошел. Рапке поспешил за ним, шаркая подошвами по мокрым шпалам.

– Ты умный человек, Фридрих, – начал он, горячо дыша Ульману в затылок, – и не можешь не понимать, что все начинает разваливаться…

Фридрих остановился. Слева, постукивая на стыках рельсов, быстро накатывался товарняк.

– Ты имеешь в виду… – начал многозначительно.

– Когда-то ты, кажется, был социал-демократом? – быстро прошептал Рапке. – И мне говорили, что до сих пор не изменил своих взглядов…

Ульман резко остановился.

– Кто говорил?

Рапке ощупал Ульмана внимательным взглядом, на миг оглянулся. Передний вагон почти поравнялся с ними. И тут Фридрих толкнул Рапке в грудь. Пытаясь удержаться, тот схватился за плечо Ульмана, по Фридрих ударил его коленом в живот я толкнул прямо под вагон.

Рука Рапке скользнула по буферу, но вагон уже свалил его колеса накатились… Ранке еще успел закричать, но в тот же миг паровоз засвистел.

Не оглядываясь, Ульман нырнул под вагоны, что стояли на соседней колее, пробежал с десяток метров, снова пролез под вагонами, нащупал щель в заборе, осторожно выглянул. Темнота и туман хоть глаз выколи…

Ульман свернул в первый же проулок, шел быстро, заложив руки в карманы и тяжело дыша. Только теперь вспомнил – ему давно хотелось пить. Жажда мучила, и он облизывал губы. Кажется, за углом, на соседней улице, колонка Ульман ускорил шаги.

Вода текла тонкой холодной струйкой – Фридрих пил жадно, громко хлебая, и никак не мог напиться.

Кирилюк отстегнул парашютные стропы и осмотрелся вокруг. Метрах в ста – редкий лиственный лесок, совсем рядом – линия высоковольтной передачи. Поежился – если бы немного левее, опустился бы как раз на провода…

Ноги вязли в торфянике. Петро отнес парашют к небольшому холмику рядом с лесом. Там было суше и в случае чего можно скрыться в кустарнике.

Начал складывать парашют. Работал быстро и ловко, как учил инструктор. Улыбнулся про себя: еще вчера такой же работой занимался на подмосковном аэродроме… А сегодня он уже на земле враждебной Германии.

Кирилюк закопал парашют, аккуратно закрыл землю дерном и, сверившись с компасом, зашагал через лес к дрезденскому шоссе.

Небо посветлело. Лес был редкий, лишь кое-где путь преграждали заросли кустарника. Петро по возможности обходил их, чтобы не запачкаться или, не дай бог, порвать модное пальто из драпа мышиного цвета.

Шел, часто останавливаясь и осматриваясь вокруг. В случае чего лучше переждать где-нибудь в чаще – нелегко будет объяснить, почему богатый коммерсант совсем не в туристской одежде на рассвете блуждает по лесу, к тому же вдалеке от шоссейных дорог и больших населенных пунктов. Правда, до автострады, как оказалось, было не так уж и далеко. Через полчаса Петро совсем неожиданно для себя увидел в нескольких шагах километровый столб и широкую ленту асфальта – значит, летчик немного ошибся в расчетах.

Кирилюк сверился с картой: столб был прекрасным ориентиром – в полутора километрах на юго-восток автостраду пересекала железная дорога. Здесь, возле моста, будет удобно дождаться машины.

Лесной тропинкой Петро вышел на проселок, соединяющий автостраду с соседним селом. Не торопясь подошел к мосту. Под навесом автобусной остановки не было никого – Кирилюк облегченно вздохнул и поставил свой кожаный саквояж на большую скамейку для пассажиров.

Проехало несколько грузовых машин, но ни одна не остановилась. На бешеной скорости промчался закрытый «опель-адмирал».

Но вот и автобус, старая, потрепанная машина с высокими баллонами газогенератора. Он тяжело отошел от остановки, оставляя за собой шлейф черного дыма. Петро, примостившись на заднем сиденье, сразу ощутил облегчение – приятно чувствовать себя в Германии солидным коммерсантом Карлом Кремером, у которого в саквояже несколько пачек крупных банкнотов и драгоценности в секретном отделении.

Не глядя на кондуктора, Петро сунул ему деньги. Тщательно пересчитал сдачу и спрятал в кожаный кошелек.

Убрав его, Карл Кремер натянул мягкие лайковые перчатки, оперся на палку с серебряным набалдашником и задремал. По крайней мере так подумал кондуктор, который сразу проникся уважением к этому еще молодому, но такому респектабельному господину.

Автобус, чихая и дребезжа, набирал скорость. Карл Кремер сквозь полуопущенные ресницы следил за дорогой. Ни одного населенного пункта – автострада вынесена из городов и сел, – только леса с увядшими листьями да поля.

Движение постепенно усиливалось. По шоссе мчались преимущественно грузовые машины. Карл Кремер провожал их оценивающим взглядом, стараясь сразу определить и запомнить характер грузов.

Увидев тяжелый «мерседес», соображал: «Третий грузовик с минами. Да, мины, ошибки быть не может, именно в таких ящиках их и перевозят. К тому же в каждой машине – охранник. Значит, где-то поблизости изготовляют мины. Не там ли, справа от шоссе, где заводская труба? Как раз оттуда вынырнула груженая машина, точно такая, как и те, которые он видел раньше. Знак, что въезд запрещен. Значит, военный объект. Постой, какой это километр? На сто тридцать седьмом километре дрезденского шоссе на восток от автострады – завод по изготовлению мин…».

Карл Кремер знал: о сто тридцать седьмом километре он уже не забудет. Левицкий учил его запоминать десятки цифр, лишь взглянув на них.

У Карла потеплело на сердце при воспоминании о Левицком. Этот пожилой уже подполковник относился к нему, как к сыну. Правда, он требовал от Петра Кирилюка почти невозможного: в течение двух-трех месяцев усвоить то, что в нормальных условиях люди осваивали годами. Семь часов сна – все остальное время отводилось на занятия. Левицкий давал Кирилюку только два свободных вечера в месяц. Можно себе представить, как ждал их Петро – ведь в эти вечера он встречался с Катрусей.

Она работала в военном госпитале. Ни разу не опоздала на свидание, – может, знала, что у Петра рассчитана каждая минута, а может (он тешил себя этой мыслью), приходила раньше потому, что сама не могла дождаться встречи…

Они бродили по московским улицам или просиживали где-нибудь на лавочке в парке почти до одиннадцати, когда ему уже пора было возвращаться… Петро не любил ходить с Катрусей в кино или в театр – все равно почти все время смотрел только на нее. Ему больше нравилось вот так просто сидеть, смотреть и слушать, слушать Катрусю… О чем бы ни рассказывала она – о своих раненых или неприятной стычке с главным врачом, о письме брата Богдана или впечатлении от последнего фильма…

Особенно любил он минуты, когда Катруся читала письма от Богдана. Не только потому, что Богдан был его другом и каждая весточка от него волновала и радовала, – видел, как светилась от счастья Катруся, читая листки, исписанные крупным почерком.

Богдан огорчался тем, что ему не удалось после освобождения Львова пойти в армию. Его избрали секретарем горкома комсомола, и теперь он целыми днями бегает по городу – организовывает молодежь на работы по расчистке улиц, направляет на производство, чтобы скорее наладить выпуск необходимой фронту продукции, создает первичные организации. Сначала Богдану казалось, что всю эту его бурную деятельность нельзя сравнить даже с небольшим боем. Но скоро, описывая, как им удалось наладить ремонт танков, признался: и в тылу можно быть полезным.

А Львов стал действительно глубоким тылом: советские войска подходили к границам Германии, и чуть ли не каждый вечер Москва озарялась огнями, салютуя в честь все новых и новых побед.

Во время одного из таких салютов Левицкого и Кирилюка вызвал генерал Роговцев.

Он исподлобья взглянул на них, жестом приглашая садиться.

– Как дела у старшего лейтенанта?

– Подвигаются, – тихо, но четко ответил Левицкий. – Думаю, за пару месяцев, учитывая военную обстановку, будет подготовлен.

– Значит, через два месяца? – переспросил генерал. – А нельзя ли ускорить?

Подполковник развел руками:

– И так темпы невероятные…

– Жаль, жаль… – как бы в раздумье, произнес Роговцев. – И все же придется ставить точку… Вы не возражаете, старший лейтенант?

Кирилюк с шумом отодвинул стул, встал:

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Сидите, сидите… – поморщился тот. – И вообще лучше б вы забыли об этом. У нас строевая подготовка – не самое главное.

Левицкий осторожно улыбнулся. Он хорошо знал слабость генерала: Роговцев любил истинно подтянутых военных. В то же время генерал понимал, как иногда важно разведчику не выдать своей военной выправки.

– Карл Кремер, – прищурился Роговцев, – никогда не служил в армии. К тому же, кажется, у него что-то там с ногой, он ходит с тростью и не должен иметь военной выправки. Это может дорого ему обойтись.

– Но ведь с Карлом Кремером покончено три месяца назад, – начал Кирилюк, – и…

– В том-то и дело, что не покончено, – прервал его генерал. – Ювелир Кремер снова должен появиться на горизонте. Конечно, при других обстоятельствах и в другом месте.

Роговцев достал из стола папку с бумагами, перелистал их.

– Вы знаете, где находится сейчас группенфюрер СС фон Вайганг? Хотя откуда вам это знать? Так вот, Вайганг теперь является особоуполномоченным рейхсфюрера СС в Саксонии. По полученным из Берлина сведениям, он возглавляет отдел Главного управления имперской безопасности «037-С», который дислоцируется в Дрездене.

Генерал поднял глаза, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова.

Подполковник сидел, небрежно откинувшись на спинку стула, словно ничто на свете не интересовало его, и меньше всего какой-то группенфюрер СС. И только по тому, как он, едва приподняв брови, быстро взглянул на генерала, можно было определить: сообщение глубоко взволновало его. Кирилюк ничего не понял. Широко открытыми глазами смотрел то на генерала, то на подполковника.

– Разрешите? – решил наконец нарушить молчание. – Вы имеете в виду прежнего губернатора дистрикта ^[1], моего, так сказать, опекуна и покровителя?

Роговцев кивнул.

– Я прошу вас, – сказал он, внимательно глядя на Кирилюка, – напомнить нам некоторые детали вашего знакомства с Вайгангом. Или, еще лучше, расскажите все по порядку. Что случилось после вашего побега из лагеря?

– В ночь на девятое ноября сорок первого года, – начал Кирилюк суховато-протокольным стилем: привык – приходилось рассказывать свою биографию не раз, – из лагеря, расположенного во Львове, был совершен групповой побег военнопленных. Я был ранен в ногу…

Генерал остановил его.

– Это мне известно в деталях. Итак, после побега вы с вашим другом Богданом Стефанишиным укрылись в доме, принадлежавшем его сестре Екатерине Стефанишиной. Она и познакомила с вами одного из руководителей львовского подполья, Евгения Степановича Зарембу. Так?

– Так точно. Евгений Степанович приходил к нам несколько раз – я понял, что он прощупывал меня и Богдана. Однажды он появился поздно вечером и был явно взволнован. Тогда же устроил мне целый экзамен по немецкому языку. Вероятно, мои познания в немецком устроили его, потому что на следующий день Заремба рассказал мне о Карле Кремере.

– И сразу предложил вам сыграть его роль?

– У него не было другого выхода. В условиях подполья не так то легко найти человека, свободно владеющего немецким.

– Так… так… – согласился Роговцев. – Заремба объяснил вам, что партизаны на шоссе Мостиска – Львов обстреляли легковой автомобиль. Пассажиры машины были убиты. Из захваченных документов стало ясно, что одним из них был Карл Кремер. Он вез рекомендательное письмо из Бреслау от своего дяди ювелира Ганса Кремера губернатору дистрикта группенфюреру СС фон Вайгангу. Вы помните текст письма?

Кирилюк на мгновение зажмурился. Как мог забыть? С этого письма и началась его карьера разведчика. Но почему разведчика? Только сейчас его научили кое-чему, а тогда?… Просто он выполнил свой долг, как сумел… Вероятно, профессиональный разведчик гораздо лучше использовал бы предоставившиеся возможности…

– Ганс Кремер писал, – начал он, – что его племянник Карл хочет открыть во Львове ювелирный магазин и просил своего старого друга Вайганга оказать ему в этом содействие. Он писал губернатору на «ты», что также свидетельствовало об их близких отношениях. Из письма явствовало, что Вайганг никогда раньше не встречался с Карлом Кремером. Это и натолкнуло Зарембу на мысль проникнуть в дом группенфюрера с помощью рекомендации. Но Карл Кремер должен был хотя бы приблизительно ориентироваться в делах семьи Кремеров. Заремба достал документы, и я под видом ювелира Германа Шпехта, друга Карла Кремера, выехал в Бреслау, чтобы собрать сведения о Гансе и Карле Кремерах. Без этого Вайганг мог сразу разоблачить меня.

– Когда вы приехали в Бреслау? – спросил Роговцев.

– В конце ноября.

– Точнее…

– Двадцать шестого.

– Минуту… – Генерал начал листать бумаги, лежащие в папке, а Кирилюк смотрел, как быстро бегают его пальцы, и видел и не видел Роговцева: вспомнил, как приехал в Бреслау, огромный серый немецкий город…