Он не успел додумать эту мысль до конца. Чуть поодаль, в темноте, за скамейкой, на которой уцелела только одна продольная рейка, шевельнулось нечто, что Николай Степанович поначалу принял за опрокинутую набок урну. В тот же миг на другой стороне Пьяной аллеи словно из-под земли опять взметнулся хриплый воющий крик. В этом крике не было ничего угрожающего, зато явственно слышались боль и страх. Поэтому, дернув стволом автомата в направлении, откуда кричали, прапорщик коротко скомандовал: «Алишер, проверь!», а сам кинулся за покалеченную скамейку. Голый парень остался один в свете фар «бобика». Но ненадолго.

Сержант и старший прапорщик вынырнули из темени почти одновременно. Переверзев, придерживая автомат одной рукой, другой волок за шиворот отчаянно упиравшегося коротко стриженного детину лет двадцати-двадцати двух в майке-сеточке и широких белых шортах, испакощенных какой-то гадостью. Ибрагимов вел, поддерживая под локоток, долговязого парня примерно того же возраста, в застиранном спортивном костюме. Долговязый, опираясь на сержанта, подволакивал негнущуюся ногу и жалобно выл. Как только Ибрагимов отпустил его, долговязый перекосил небритую мосластую харю, шлепнулся на зад, обхватил обеими руками явно поврежденную нижнюю конечность и принялся громко стонать, закатывая глаза.

Втащив детину в шортах на свет, Переверзев двинул ему стволом автомата по ребрам, рявкнув:

– Стой ровно!

Детина коротко ойкнул и полуприсел, закрыв голову руками – словно не сомневался в том, что за первым ударом немедленно последует второй. А Николай Степанович вдруг прищурился и крепко уцепил его за подбородок, заставив поднять лицо.

– Р-руки опусти!

Детина поспешно повиновался.

– Крачанов, – проговорил прапорщик несколько удивленно. – Вячеслав Тихонович. Тебя и не узнать. Вон какой вымахал. Я уж думал, больше мы с тобой не встретимся. Давненько не виделись.

Вячеслав Тихонович Крачанов, более известный как Славик Карачун, глянул на Переверзева исподлобья. Над левой бровью Славика красовалась свежая фиолетовая шишка.

– Язык отнялся? – строго осведомился прапорщик.

– Так меня… Николай Степаныч… – забубнил Карачун, – месяц назад только по УДО отпустили…

– Достукался все-таки, придурок, – цокнул языком Переверзев, – сел. Верно говорят, таким, как ты, хоть кол на голове теши. Сколько раз я тебе предупреждал, помнишь?

– Да я… Николай Степаныч…

– Зачем пацана раздели, уроды?

Тут Карачун выпрямился и затараторил сбивчивой скороговоркой:

– Не было такого, Николай Степаныч! Мы его и пальцем не тронули! Мы с пацанами вот тут сидели, курили… А он – как набросится на нас, гнида паскудная!..

– С пацанами? – тут же уцепился за слова Карачуна Переверзев и кивнул на стонущего долговязого. – Из этого твоего дружка можно, конечно, двух поменьше выпилить, но он пока что в единственном числе. Кто еще с тобой был?

Славик досадливо поморщился.

– Давай, давай, – подбодрил его Николай Степанович. – Сам проговорился, чего теперь вертухаться? Я тебя за язык не тянул. Кто с вами еще был?

– Ну… Ну, Серега Бармалей еще…

– Где он?

– Убег, Николай Степаныч! – Славик вытаращил глаза, видимо, стремясь отобразить на лице искреннее возмущение. – Этот псих нас гвоздить стал, а Бармалей, скотина, тут же на лыжи встал. Разве так делают?

Переверзев перевел взгляд на голого. Тот смотрел на прапорщика спокойно. И молчал.

– Крачанов, – снова обратился к Карачуну Николай Степанович, – ты же Крачанов, а не Андерсен. Что ты мне здесь сказки рассказываешь? Ты что, не понял еще, что на новый срок себе заработал? Тем более, говоришь, условно-досрочно тебя освободили. Вот и загремишь по полной программе, с плюсиками. В твоих интересах не запираться сейчас, а рассказывать правду и только правду.

Славик молитвенно сложил руки и несколько раз притопнул:

– Да я и так правду рассказываю! Ей-богу! Вот век воли не видать! Чтоб я сдох! Гадом буду!.. – он бы, наверное, продолжал сыпать клятвами и дальше, но тут из «бобика» раздался насмешливый голос Монахова:

– Чего ты насел на него, Степаныч? Дай ему конфетку, а этого голожопого гаврика вяжи! Неужто не видишь, кто тут терпила, а кто преступник?

Переверзев даже не обернулся к Лехе. Он работал. От былой его мрачной неразговорчивости не осталось и следа.

– Крачанов, потерпевший – вот он, перед тобой стоит, – продолжал он, удивляясь, между тем, что голый даже и не пытается прояснить ситуацию. – Какой смысл тебе отмазываться?

– Да не этот он… не потерпевший! – выкрикнул Славик, с ненавистью косясь на голого. – Говорю же, сидели, курили, никого не трогали, базарили между собой. А он, сука, выскочил откуда-то, не пойми откуда, и начал нам люлей раскидывать! Спортсмен хренов! Одному – на! Второму – на! Третьему – на! Четвертому… – Карачун осекся и втянул голову в плечи.

– Четвертый, товарищ прапорщик, сказал, – обратил внимание Переверзева добросовестный Ибрагимов.

– Слышу, – усмехнулся Николай Степанович. – Так вас четверо было, Крачанов? Один утек, вы двое здесь, где еще один? Только не начинай снова лепить мне, что вы – четверо здоровых лбов – огребли от парнишки. И одежда его где? Он сам, что ли, себя раздел?

– Да он и был голый! Я ж говорю, псих. Извращенец какой-то, без трусов по аллее бегает!

– Где четвертый, Крачанов?! – заревел прапорщик так грозно, что Славик вздрогнул и потухшим голосом сообщил:

– Да вон там… ну, за столбом. Саня Тузик. Этот маньяк ему башку, похоже, проломил.

– Алишер, проверь, – скомандовал Переверзев. – Твоя дылда одноногая никуда не денется… Ну, ты, упырь! – пихнул он ногой долговязого. – Хорош симулировать!

Сержант Ибрагимов побежал туда, куда указывал Крачанов. А Николай Степанович решил, что пришло время поговорить с потерпевшим.

– Тебя как зовут-то? – смягчив голос, спросил он.

– А ну, присядь, раздвинь ягодицы и предъяви документы! – дурашливо строгим голосом присовокупил Монахов.

Голый и не посмотрел на него.

– Да ты не бойся, все уже… Все кончилось, – сказал Переверзев. – Эти гоблины тебя больше не тронут.

По лицу голого и не было заметно, что он боялся. К тому же Николай Степанович сейчас только разглядел, что парень, хоть был перепачкан с ног до головы, но повреждений на теле, вроде бы, никаких не имел. В отличие от Славика Карачуна и его кореша.

– Вперво имею нужду сообщить, – произнес парень, – что не обладаю правом говорить с вами, господин полицейский. До того времени, покуда вы не изволите доставить меня к Предводителю.

Голый как-то странно говорил. Тщательно чеканил каждый слог. Старательно подчеркивал интонацией ключевые слова. Будто стремился к тому, чтобы ни частицы выданной им информации не ускользнуло от внимания собеседника. И это настолько не походило на обычную манеру разговора, что в голову Переверзева тотчас толкнулась мысль: «Иностранец, что ли?»

– Чума-а! – выдохнул Монахов.

– Я ж говорил, что он псих! – обрадовался Славик Карачун.

А Николай Степанович кашлянул и спросил:

– Ты кто вообще такой?

– Я есть урожденный дворянин, – сказал голый с таким видом, что эти его слова немедленно все объяснят.

Переверзев во все глаза уставился на голого.

Обычный парень. Невысокий, крепко сбитый. Смугловат. Темные волосы пострижены аккуратно и коротко. «Татуировок и шрамов не имеет», – машинально отметил еще прапорщик. Да не похож он на сумасшедшего! Взгляд ясный и серьезный. Стоит прямо. Ничего такого, за что можно было зацепиться взглядом – парень и парень. Но почему-то чем-то… чужим, чем-то нездешним от него веет.

Тут вернулся сержант Ибрагимов. Тот, кого он вел – коренастый молодой мужик лет уже под тридцать с густо татуированными плечами, в черной майке-«алкоголичке» и потертых джинсах, – ступал нетвердо, снуло мотал головой и имел вид только что проснувшегося с тягчайшего похмелья. Не дойдя нескольких шагов до четверых стоящих у «бобика», он вдруг шатнулся в сторону и присел на корточки, а потом его вырвало.

– Видали, как его этот чумовой уделал? – воскликнул Славик. – Саня, ты как, братан?

Вместо ответа мужик выдал еще один мучительно надрывный «залп».

– В «скорую» звонить надо, товарищ прапорщик? – предположил Алишер. – Очень плохо у него…

Голый парень вдруг тронулся с места – так неожиданно, что Николай Степанович не успел его остановить, и подошел к Тузику, покачивающемуся на корточках над лужей собственной блевотины.

– Э! Э! – предостерегающе завел было Алишер.

– Уберите его от Саньки! – взверещал и Карачун. – Вы ж менты, вы че? Куда смотрите?!

Но и Алишер сделать тоже ничего не успел. Голый, склонившись над страдающим мужиком, запрокинул ему голову, после чего указательным и большим пальцами поочередно надавил куда-то под глазами. Тот крякнул и обмяк. Уложив Тузика на асфальт, парень развернулся к Переверзеву.

– Сюминут у него необходимость спать, – сказал парень, – и убереженным быть от всякого беспокойства.

– Ты врач, что ли? – проговорил Николай Степанович, тут же сообразив, что в силу возраста парень практикующим медиком точно быть не может.

– Сюминут… – хихикнул Монахов. – Это что – сию минуту, что ли?

И тогда в голове старшего прапорщика что-то щелкнуло. Странная речь… Манера четко проговаривать каждый звук в высказывании – это не акцент ли какой?.. И держится как-то не по-нашему. И, наконец, познания в медицине…

Да это ж иностранный студент из этого… СГМУ. То бишь, Саратовского государственного медицинского университета.

По роду своей деятельности Николай Степанович терпеть не мог всего мутного, не поддающегося объяснению. И теперь Переверзев даже вздохнул от облегчения, как вздыхает всякий человек, только что разгадавший трудную загадку.

Действительно, среди представителей среднего класса всяких Марокко, Алжиров, Индий и Танзаний находилось немало охотников отправить своих отпрысков учиться медицинским премудростям именно в Россию; в Москву, Питер, Волгоград и прочие города, где при медуниверситетах функционировали иностранные отделения. Тому имелось, по меньшей мере, три весомых причины. Во-первых, плата за обучение в России в десятки раз ниже, чем в гораздо более престижных США, Германии или Англии. Во-вторых, практика. Одно дело приноровиться щелкать кнопками на хитрых аппаратах и пичкать пациентов эффективными, но жутко дорогостоящими медикаментами, и совсем другое – уметь невооруженным глазом определить причину недуга и назначить лечение, что называется, подручными средствами. Ну и, в-третьих, что бы там не говорили высоколобые европейцы или узколобые американцы, но базовые знания российские медицинские вузы давали основательные. Иностранцам, получившим образование в России, нужно было только подтвердить на родине свою компетентность, сдав экзамены по соответствующим дисциплинам, и получить лицензию, дававшую право на практику по всему миру. Лицензия же Минздрава РФ, естественно, нигде, кроме самой РФ, не котировалась.

Правда, не всем иностранным студентам удавалось успешно закончить российские вузы. И дело тут было вовсе не в языковом барьере (для преодоления коего существовали подготовительные отделения, где иностранцев на протяжении полугода обучали русскому языку по особой программе). Дело было в том, что чужеземные недоросли, вырвавшиеся за пределы родных государств, в большинстве которых алкоголь и прочие греховные радости либо находились под запретом, либо стоили бешеных денег, пускались, как говорится, во все тяжкие. Получая ежемесячно от родителей на карманные расходы суммы, которых любому российскому студенту хватило бы на год безбедной жизни, ребятки быстро становились знатоками и завсегдатаями местных ночных клубов, баров, кафе и ресторанов. К культуре пития юные иностранцы приучены не были, вследствие чего частенько упивались до соплей и становились жертвами обмана, а также и обыкновенного разбоя со стороны таксистов, сотрудников увеселительных заведений да и просто гопников. А бывало – и не так уж и редко – сами будущие медики куролесили так, что попадали в полицию уже не в качестве потерпевших, а в качестве нарушителей общественного порядка. В общем, сотрудникам отдела полиции Октябрьского района (на территории этого района располагались общежития иностранных студентов) скучать не приходилось.

«Эк, его занесло-то, – подумал в тот момент старший прапорщик Переверзев, – наверное, к девке какой поперся. И нарвался на свою голову… А, главное, на русского как похож! Если б рта не раскрыл, не отличить… Дворянин, говорит… А, может, и правда – какой-нибудь принц, десятый сын двенадцатой жены. У папашки бабла не хватило отправить постигать науки туда, куда и старших братьев отправил…»

– Так как дело-то было? – снова спросил Николай Степанович у голого.

Тот покачал головой, упрямо поджав губы.

Переверзев нахмурился:

– Ты это… брось дурить! Тут тебе не твое Лимпопо! Дворянин!.. На родине на своей выкобениваться будешь!..

Говоря это, прапорщик глядел прямо в глаза голому парню. И заметил, что эти его слова будто бы… задели парня. Голый словно что-то хотел спросить… но снова промолчал.

– Одежда где его? – спросил прапорщик у Славика.

– Я ж говорю вам, Николай Степаныч, не было никакой одежды!

– Крачанов, не доводи меня!

– Не было одежды, Николай Степаныч!

– Алишер, проверь, – сказал Переверзев. – Фонарик возьми в бардачке…

Поиск одежды голого не принес никаких результатов.

– Который убег, он унес, – предположил вернувшийся сержант Ибрагимов.

Это было похоже на правду.

– Ладно, – сказал Переверзев Алишеру. – Поехали в отдел, там разберемся. Этих троих назад, терпилу – между собой посадите.

– Степаныч! – запротестовал Леха Монахов. – Я с голым мужиком в одной машине не поеду!

Николай Степанович махнул в его сторону рукой, что, вероятно, должно было означать: «Хватит болтать!», и подтолкнул Славика Карачуна к «бобику».

– Да Николай Степаныч… – загундосил Славик. – Чего разбираться-то?.. И так же все ясно…

– Конечно, ясно, – подтвердил Переверзев. – Банальный гоп-стоп.

* * *

Через час Переверзев курил с дежурным сержантом Комлевым во дворе отделения, у крыльца.

– Н-да… – промычал Комлев, мусоля в пальцах сигарету. – Не получается гоп-стоп-то, а, Степаныч? Преступники есть, потерпевший есть, а дела нет. Эти охламоны в три горла орут, что это пацан их уработал. А пацан молчит, как партизан на допросе у полица… Тьфу ты! Только предводителя какого-то требует.

– Врут они, – сказал Переверзев. – Непонятно, что ли? Крачанов вообще на условном… Думаешь, ему охота обратно на зону?

– Может, врут. А, может, и не врут. Только – если терпила рот не раскроет – они так и соскочат. Неужто они так его запугали-то? Чего он молчит? Хрень какую-то плетет…

– Да не их, наверно, он боится, – проговорил прапорщик. – Он начальство свое университетское боится. Чтоб папашке не сообщили. Надо в деканат ихний звонить, пусть сами разбираются.

– Чего? – поднял брови Комлев. – Какой деканат?

– Ну как? – в свою очередь удивился Переверзев. – Он же этот… иностранный студент, да? Из медуниверситета. Слышал, с каким акцентом говорит?

Комлев покрутил головой и хихикнул.

– Степаныч, а ты вообще иностранцев-то тех видел? – спросил он.

– Издалека…

– А сам с ними лично общался хоть раз?

– Ну… – пробормотал Николай Степанович, – ни разу. Постой, ты хочешь сказать, этот голожопый русский, что ли?

– А с чего ты взял, что он нерусский?

Старший прапорщик промолчал.

– Вообще-то, да, – вдруг сказал Комлев. – Есть в нем что-то эдакое… ненашенское. Говорит-то чисто, но как-то… не так. Вроде как по-старинному, что ли… Ну уж не иностранный студент – это точно! Надо же было такое придумать!..

Он посмотрел на часы и подытожил:

– Лучше так сделать, Степаныч: ты его доставил, я его принял. Оформлять пока не будем. Пусть опера разбираются, кто он таков и почему молчит, это их хлеб. Терпила до утра посидит в обезьяннике, подумает. Может, утром сам все расскажет. Что, на самом-то деле, нам голову ломать? Мы люди маленькие, так ведь?

Переверзев кивнул – Комлев говорил дело.

– А гопоту разогнать из отделения, – согласился прапорщик. – Оформи им распитие в общественном месте. Их-то личности секрета не представляют. В случае