К концу второй недели карантина «банда» земляков пополнилась еще одним членом.

Им стал… вот именно, тот самый Гуманоид. И на то, что Командор принял решение завербовать бывшего детдомовца в свою компанию (несмотря на все странности последнего), были вполне определенные причины.

Гуманоид на зависть всему призыву следовал требованиям армейской дисциплины легко и привычно (можно было подумать, что он служит не две недели, а, по меньшей мере, пятый или шестой год), а уж по части физической подготовки ему и вовсе не оказалось равных. Нормы, которые остальные новобранцы едва-едва тянули, он выполнял без всякого труда; казалось, если будет нужно, детдомовец сможет показать результат, превышающий эти нормы в два-три раза. Такое впечатление складывалось отчасти потому, что в первые дни службы Гуманоид не скрывал удивления по поводу низкой физической подготовки абсолютного большинства новобранцев. Сам он как будто и вовсе не уставал. Женя лично видел, как в свободное от занятий время, когда все остальные падали там, где стояли, чтобы отдышаться, свесив бессильно на грудь пунцовые распаренные физиономии, Гуманоид замирал в какой-нибудь диковинной и неудобной позе, причудливо сплетая конечности… и через какой-то период времени медленно и сосредоточенно перетекал в другую позу – еще более диковинную и неудобную, которую спустя пару минут менял на следующую… На это, конечно, обращали внимание. Кто-то с неудовольствием цедил: «Йог недоделанный, выпендрежник…», а кто-то выбирал минутку, чтобы подойти и спросить, чем это он занимается. Гуманоид объяснял охотно, но… непонятно. Про какие-то ступени, столпы величия духа, векторы энергии, открытие сознания межпространству… Разбираться в подобной белиберде ни у кого не было ни сил, ни времени. Ну, увлекается, видно, какой-нибудь восточной мистикой парень, и фиг с ним. Хотя мог бы и поскромнее себя вести, найти для своих упражнений укромный уголок или вообще пока угомонился бы. Нормальные люди с ног валятся от нагрузок, а он как назло узлом завязывается. Как-то к Гуманоиду подошел давешний старшина с тем же обычным вопросом: чем это он занят? Гуманоид с ходу понес про свои векторы и межпространство, а старшина послушал, почесал живот и предложил (в шутку, конечно): валяй, потренируй этими векторами боевых товарищей, а то ты вон какой неугомонный, а они как пьяные мыши – еле с лапки на лапку переползают. Те из парней, кто был поближе, не сомневались, что Гуманоид ответит шуткой на шутку – мол, не проблема. Но этот детдомовский ниндзя серьезно так покачал головой и сказал:

– Лишено смысла. Прежде, чем улучшать имеющуюся систему, надобно понять: имеются ли для того ресурсы?..

Старшина хмыкнул и отошел.

Впрочем, Гуманоид, когда к нему обращались, всегда был готов подсказать или помочь, что выгодно отличало его от других новобранцев, которые и со своими-то обязанностями справиться не могли, что уж говорить о взаимовыручке. Несмотря на это, отношение основной массы новобранцев к Гуманоиду нельзя было назвать доброжелательным. Уж очень этот парень был… не таким, как все. Впрочем, предусмотрительного Командора это не смущало. Как понял его Женя, он просто хотел подстраховаться на тот неизбежный случай, когда срочников нового призыва разместят в казарме с дедушками.

Так и случилось, что по завершении второй недели карантина Командор, посовещавшись с Двухой, самолично подослал безотказного Сомика пригласить Гуманоида на дружеский поздний ужин, откушать закупленных в чипке состоятельным Командором нехитрых местных деликатесов. Гуманоид не отказался.

* * *

Ужин состоялся, понятное дело, после отбоя. Расположились на койке Сомика, которому, как обычно, полагалось после трапезы убрать «со стола». Женя разлил по пластиковым стаканчикам лимонад «Буратино» и, прокашлявшись, посмотрел на Командора, предоставляя возможность ему сказать вступительное слово.

– Ну, что, амигос? – заговорил тот, по обыкновению снисходительно улыбаясь. – Вот и, как в песне поется, «you’re in the army now…». Уже две недели как. Осталось еще ровным счетом пятьдесят таких недель. Что хотелось бы отметить – не так уж тут и напряжно, как принято считать на гражданке…

Сомик, боком притулившийся на краешке собственной койки, вздохнул. Рука его, державшая стаканчик, заметно дрожала – как будто посудина была не из почти невесомого пластика, а из свинца. Он-то как раз был из таких новобранцев, кому точно не казалось, что в армии «не так уж напряжно».

– Давайте, амигос, выпьем за нас, за земляков, – провозгласил, не обращая внимания на Женю, Командор. – За нашу, так сказать, «банду».

Он обвел взглядом всех троих своих сотрапезников, как бы подчеркивая то, что и Гуманоид может считать себя теперь членом «банды». Беззвучно чокнувшись стаканчиками, парни выпили.

– Налетай, – пригласил Командор вроде всех разом, но глядя только на Гуманоида. – Угощайся, амиго. Чем богаты, тем и рады.

– Благодарствую, – ответил тот, вытряхнув себе на ладонь печенье из открытой пачки.

Двуха и Командор переглянулись. Они не скрывали усмешки, а Женя Сомик смотрел на удивительного парня с интересом. Его так и подмывало поднять тему того происшествия двухнедельной давности на перекрестке, но… статус его в «банде» теперь был таков, что Командор или Двуха вполне могли тут же поднять его на смех, а то и просто прикрикнуть: «закрой рот!» А становиться в очередной раз посмешищем ему не хотелось.

– Я вот только один момент прояснить хочу, братан, – завел по привычке свой треп Двуха, глянув на Гуманоида, спокойно и с аппетитом поглощавшего печенье и шоколадные батончики. – Ты пацан вроде нормальный, но… Я тут к тебе присмотрелся и понял: слишком много ты о себе понимаешь. Прямо… плюешь на всех.

– Да когда он плевал на кого? – покивав Гуманоиду успокаивающе головой (хотя тот и не думал волноваться), обратился Командор к Двухе. – Чего ты выдумываешь?

– Сейчас объясню! Гуманоид, ты это… не в обиду. Просто – так как мы теперь все вместе – надо, чтобы непоняток среди нас не было. Вот, глядите! Помните, как мы первый раз строем ходили? Впереди Петух споткнулся, и все за ним повалились, как кегли… Смешно же! Все угорали, даже лейтенант – и тот сначала поржал, потом уже орать начал. А ты, Гуманоид – нет, не смеялся. Или вон тот же Сомик подтягивался и с натуги ка-ак дал залп из своей крупнокалиберной, чуть штаны не лопнули. Мы все от смеха чуть не померли. Сомик и сам похихикал. А ты, Гуманоид, не смеялся. Или еще… да мало ли!

– Ну и что? – решил подать голос (раз уж о нем заговорили) Женя. – Может быть, у человека чувство юмора уточненное?

– Или чувства юмора вовсе нет, – сказал Командор.

– Чувство юмора у всех есть, – авторитетно заявил Двуха. – Просто кому-то не западло товарищей поддержать, а кто-то… больно до хрена о себе понимает. Даже если тебе не смешно, когда вокруг все ржут, ты тоже хочешь не хочешь, а заржешь. Вон Серега Шапкин, очкарик, которого из универа с третьего курса поперли, тоже вначале корчил из себя такого… умника: и слова «ложить» у него не существует, и между «одеть-надеть» какую-то разницу углядел… и на матерные анекдоты фыркал, интеллигент, сука, вшивый. Так и он быстро допер, сразу после второго пенделя: если хочешь нормально в коллективе жить, будь как все. Потому что быть как все – это значит не выделываться. А не выделываться – это значит уважать других. А когда других уважаешь, то и тебя уважать будут. Что, скажете, туфта?

– Правда в том, что у тебя словесный понос открылся, – проворчал Командор. – Сладкого переел.

Двуха оставил это замечание без комментариев.

– Люди неуважение всегда чувствуют, – проговорил он. – Даже если умом не понимают. Сомику-то не смешно было, когда над ним ржали. А он со всеми вместе поржал, и получилось, что… как бы не над ним смеются, а просто… над случаем смешным… с каждым может случиться. А наш Гуманоид, видно, считает, что никогда в смешное положение не попадет, такой он великий. Заметили, как он смотрит на всех? Даже на офицеров? Свысока. Как на дерьмо прямо… Интересно, почему это он так, а? Вот скажи мне, Гуманоид, по-братски, без обидок – почему?

– Изволь, – согласился Гуманоид. – Тебя интересовало, почему я не имею обыкновения вместе с остальными вслух потешаться над чужими оплошностями? Ответ весьма прост, – продолжил бывший детдомовец. – Поведение, кое ты определяешь уважением к окружающим, является на деле нежеланием нести ответственность за поступки собственные и своих товарищей. Выходит, подвергая кого-то унизительному осмеянию, ты тем самым снимаешь с себя обязанность помочь своему товарищу преодолеть трудности.

– О-о!.. – искусственно застонал Двуха. – Ну и нудный же ты, Гуманоид!

– Позволь, я договорю. Это недлинно. Я вскоре закончу. Отчего-то принято считать смех мощным оружием против того, чего ты не в состоянии изменить какими-либо другими способами. Однако утверждение это ложно. Смех есть признание собственного бессилия. Не умея или боясь как-то повлиять на ситуацию, человек прибегает к последнему, что ему осталось, чтобы оправдать себя – насмехается на этой ситуацией. В этом смысле смех подобен плачу. Тому, кто не решается преодолеть возникшее перед ним препятствие, остается одно из двух: плакать или смеяться. Понимаешь ли ты меня?

Двуха с минуту пожевал губами, потом махнул рукой:

– Проехали!

И в этот момент раздался глухой стук. Это упал на пол Женя, умудрившийся заснуть стоя.

– Ну, вот, – зевнул Командор, – посмотрите, что наделали – Сомика усыпили своими разговорами. Ладно, амигос, расходимся. А то я сейчас тоже вырублюсь, устал… Ну что, Гуманоид? Значит, договорились? Теперь мы банда – один за всех и все за одного?

– Договорились, – сказал Гуманоид.

– Короче, – решил уточнить Двуха. – Если к нам кто-нибудь прикопается, ты впрягаешься. А если к тебе – мы подпишемся. Так?

– Вестимо, – ответил Гуманоид. – Вступиться за попавшего в беду – дело чести воина.

– Да не за «попавшего» какого-то! – опять рассердился Игорь. – А за меня! Или Командора, или Сомика. За всех впрягаться, впря… это… впрягалка отвалится. Вбей себе в башку: нельзя в армейке выделяться, лезть в каждую дырку! Слышь, Командор, я так понимаю, зря мы…

– Цыть, – отрезал рядовой Каверин. – Все. Хватит базарить. Спать пора.

Сомик, едва шевеля руками, убрал последствия ночных посиделок, а потом упал на койку и уснул мертвым сном. Он не слышал, как тихонько переговаривались лежащие на соседних койках новобранцы Игорь Анохин и Александр Каверин, он же Командор:

– Вот послал Бог землячка, – говорил Двуха. – Не, Сашок, как хочешь, а он мне не нравится. Мало того, что нудный, так еще и много о себе понимает. Зуб даю, на рожон полезет и встрянет. А мы еще и крайние окажемся. Лучше бы с Дроном закорефанились или с Петухом. Они тоже парни здоровые, а держат себя ровно.

– Ты не сечешь, амиго, – зевнув, ответил Командор. – Твои Дрон и Петух – валенки деревенские, типа Сомика. Их психологически нагнуть – раз плюнуть. А Гуманоид любого до смерти забазарит. С такими, как он, обычно вообще не связываются.

– Вот и нам не надо.

– Ну ладно. Решение принято, обжалованию не подлежит. Спи, давай.

Через пару минут оба заснули – сначала Двуха, потом Командор. Впрочем, последнему, перед тем, как он окончательно провалился в сон, пришла в голову неожиданная мысль… Вдруг подумалось рядовому Каверину, что вовсе не «банда» приняла Гуманоида, а наоборот. Этот неразговорчивый странноватый парень позволил землякам присоединиться к себе. Но обдумать это предположение прямо сейчас Командор поленился. А наутро и вовсе о нем забыл.

* * *

А бывший детдомовец по прозвищу Гуманоид еще долго лежал вытянувшись на койке, заложив руки за голову и невидяще глядя в потолочную полутьму.

…Он предпочитал, чтобы его называли именно Гуманоидом, а не Василием Ивановым, как теперь было обозначено во всех его документах. Если обстоятельства сложились так, что пока невозможно носить настоящее свое имя, данное отцом, и фамилию, прославленную предками, пусть он будет просто Гуманоид. По крайней мере, откликаясь на прозвище, он не испытывал вины перед своим родом, история которого уходила в глубину веков – вины человека, отказавшегося от своего имени. Пусть вынужденно и на время отказавшегося, но все же…

Его звали Олег Гай Трегрей до того, как он по странной прихоти судьбы оказался в этом мире. В мире, чужом, хмуром, откровенно враждебном ему и тем, кто хоть сколько-нибудь отличается от всех прочих; в мире, где в любой момент нужно быть начеку. В мире, не похожем на родной мир Олега до такой степени, что попытки осмыслить здешние порядки поначалу едва не поколебали само представление о гармонии мироздания. До того, как попасть сюда, Олег и подумать не мог, что существует место и время, где может быть настолько все неправильно…

Впрочем, обитатели этого мира тоже вряд ли сумели бы полностью принять мысль о реальности существования мира, из которого явился Трегрей. С их стороны понимания жизни, мир Трегрея мог видеться (и виделся!) сусальной сказочкой, полнейшей утопией, ни в коем случае не имеющей права на практическое воплощение.

Сколько Олег Гай Трегрей уже в этом мире? Почти полгода. Но этот мир все продолжает удивлять его. Все здесь перевернуто с ног на голову, перепутано, перекручено – не хаотично, а как будто специально перевернуто: чьей-то злой и вполне ощущаемой волей. И здешние обитатели – как они не похожи на людей из родного Олегу мира, спокойного и надежного, словно большой, давно обжитой дом, где все соседи друг с другом знакомы. Где каждый человек с рождения и до смерти ни на минуту не получит возможности усомниться в том, что он дорог и нужен Отечеству, Государю и окружающим. Где все прочно, понятно, закономерно и гармонично настолько, что ни у кого и мысли не может возникнуть, что бывает по-другому. Вот и Олег понял это, только оказавшись здесь.

В этом мире люди предоставлены сами себе; и, как в жестокой древности, по-настоящему могут рассчитывать лишь на кровных родственников. А со всеми прочими, тем паче с теми, кто принадлежит государственным структурам, необходимо подсуетиться и связать себя узами финансовых либо каких-то других обязательств, чтобы получить некое обоснование собственного места в окружающей реальности. Обоснование своих прав на сколько-нибудь достойное существование. Как тут говорят: «Хочешь жить – умей вертеться». Варианты «служить» и «трудиться» как средства к обеспечению определенного уровня достатка и уважения в обществе здесь не рассматривались вовсе. Нужно уметь «вертеться».

И такое положение дел считалось вполне нормальным. Условия этой суетливой грызни, называемой здесь «жизнью», как и полагалось, определяли сознание населяющих этот мир. Хотя понятия чести, достоинства, долга, уважения к тем, кто тебя окружает, местным обитателям были прекрасно известны, понятия эти являлись для них чем-то отвлеченным, к повседневности не имеющим ровно никакого отношения. Общество знало, что красть, отнимать, предавать, подличать, унижать, пользоваться слабостью и подлаживаться под силу нельзя, нехорошо, а в некоторых случаях подсудно, но с охотой проделывало и первое, и второе, и третье… и прочее. И чаще всего не под давлением обстоятельств, а при любом удобном случае, боясь упустить скользнувшую в мутной воде действительности рыбешку выгоды.

И вряд ли здесь кто-нибудь мог поверить, что где-то на самом деле школы, гимназии и лицеи выпускают юношей и девушек, получивших наряду с обязательным объемом знаний и практических навыков еще и вполне определенный набор верных мотиваций и ценностей, необходимый для дальнейшей жизни во благо всех подданных своего государства. Что где-то правоохранительная система в прямом смысле стоит на страже законности, и мысль о возможности воспользоваться служебным положением в личных корыстных целях воспринимается ее сотрудниками не столько как преступная, сколько как абсурдная, совершенно неосуществимая. Вряд ли кто здесь мог поверить, что у руля Отечества действительно могут стоять те, кто движим именно интересами государства; те, кто полностью отвечает стоящим перед ними задачам и потому способны с должной эффективностью управлять и править. Истинная элита, убежденная в необходимости работать не на себя, а на общество, полностью осознающая громадную ответственность перед теми, кому служит верой и правдой.

Оказавшись в этом мире, Олег не сразу, но очень скоро пришел к убеждению, что все это произошло не случайно. Не зря. У всего всегда есть причина. И причина, по которой он здесь, проста и ясна. Изменить этот мир. Сделать его таким, каким ему должно быть.

И главное, что для этого следует сделать – приобрести как можно больше соратников. Тех, кто, понимая неправильность мира, в котором живут, не станут мириться с ней, как все остальные, а сочтут долгом своей жизни сражаться. И учить сражаться других.

За своих соратников, оставленных на гражданке, в Саратове, Олег был спокоен. Они уже умеют противостоять враждебной силе несправедливости. Они уже знают, что значит сражаться. И они уже знают, что значит побеждать.