Ничего не ответил учитель, только улыбнулся да на всякий случай заготовку, что мальцы подготовили, проверил; та очень даже ничего оказалась. Ребята на славу постарались!

– Вы тогда вот чего, – окончательно придя в себя, отвечал Булыцкий. – Я эти пока сушить буду, – кивнул он на уже готовую пару, – да приглядывать, чтобы вкривь у вас что не вышло. Вот только побольше шерсти надо бы, да скалку другую. Побольше. Ладно хоть заготовил заранее. А то опять – мальцу только впору и выйдут. Эти-то, вон, глядите, и без того малы. А ведь все равно усядут еще; еще меньше станут.

– Уразумели, Никола, – потерев еще не поросший волосом подбородок, отозвался Гойко.

– Ну так и Бог в помощь.

На том и порешили. Булыцкий снова подсел к очагу и принялся и так и сяк вертеть заготовки, следя, чтобы языки пламени ненароком не лизнули драгоценную обувку, а ребята под руководством Гойко – медленно восстанавливать процесс. В этот раз, понятное дело, медленней; видно было, что ребятенки ох как стараются! Иной раз – чересчур даже. Впрочем, Булыцкий, вспоминая свой школьный цех, и не лез совсем, предоставив ребятам право самим разбираться, отвечая на вопросы да, если совсем не так что, подсказывать, что да как.

Так и день пролетел весь: в заботах. Прерывались, только чтобы пообедать, да на молитвы, да если Сергий наведывался да вопрошать начинал, мол, что да как. Видно было, что и настоятеля занял процесс. Настолько, что позволил двоим схимникам труд на себя принять да «во славу Божию» присоединиться к «артели». Тут, правда, конфуз другой вышел: и впятером насилу умещались парни в келье. И это при том, что непосредственно валенки изготавливали трое! А один сушкой занимался, а еще один – шерсти подготовкой. Решили, правда, и это: келью одного из схимников заняли, и теперь работа кипела в двух хибарках. Николай Сергеевич же, чтобы не носиться туда-сюда и, не дай Бог, простуду не подхватить, ушел к «новичкам», предоставив Гойко самому руководить процессом.

Ох, как тот обрадовался! А что: смышленый парнишка. Булыцкий уже и сам поприметил это и теперь прикидывал, что надо бы его поближе к себе держать да наукам обучать. Бригадир ведь, ну никак не меньше! А ведь еще раньше подметил пенсионер, что, если в городе еще как-то выделяются в специализации отдельные смышленые да бойкие, то в деревушках, по большей части своей, все, как один; что надо, то и делают, руководимые старшим в семье. А вот начали мальцы в футбол гонять, так разом и понятно стало – кто во что горазд. Кто – вожак, а кто – просто ловкач, да все одно – вести его за собою надо бы. Начал Булыцкий ремесла новые продвигать, и тут – пожалуйста. Вот уже и мечта забрезжила дерзкая: озадачиться вопросами взращивания лидеров сызмальства самого. Ведь недаром сам все ступени прошел, от октябренка до комсомола. Эх, как жалел, когда упразднили систему эту! А теперь – пожалуйста! Самому теперь возможность представилась создать нечто подобное!

Работа кипела вовсю, что и времени не замечали бег. Уже и шерсть, заготовленную надолго впрок, всю укатали, а на специальных кольях красовались, просушиваясь над очагом, шесть пар неказистых обувок. Была и седьмая, да ее, к немалому огорчению ребятни, спалили ненароком, пока сушили.

За работой семь дней и пролетели. А пока возились – мороз снова ударил, сковав землю да ледяными бельмами залепив собравшиеся лужи. Солнце наконец вывалилось из-за туч, а свежий ветер разметал остатки хмари да бесконечных туманов; оттого и воздух прозрачным стал. До одури, до звона.

– Примерь, отче. – Булыцкий протянул одну из пар готовых валенок зашедшему в гости Сергию. Перекрестившись, тот осторожно принял дар, и так и сяк вертя его, разглядывая со всех сторон.

– Чудны, – наконец довольно подытожил тот. – Да только чуть посырее станет, так и не обуешь.

– Твоя правда, – согласился Булыцкий. – Да не на оттепель обувка-то. На зиму лютую. Заместо сапожков-то.

– Тесны, – примерил валенки старец.

– А ты попробуй, может, разносятся, – огорчился Николай Сергеевич. – Не силен размер подбирать, – развел он руками.

– Угодные ты Богу дела творишь, – улыбнулся в ответ Сергий. – Мученику подобно. Не ошибаются те лишь, кто не делает ничего, а, раз так, то тебе и вовсе кручиниться не о чем, Никола, – улыбнулся старец. – Твои деяния уже вон душ сколько спасли. А еще спасут сколько, только Богу и ведомо.

– Благодарю, отче, – склонился Булыцкий.

– Слыхивал, про печь все грезишь, да все не ладится у тебя, – сменил тему настоятель. Тут Киприану спасибо. Помог. Подсказал слова, какие надо бы говорить Сергию, да и сам чего-то напел, с Сергием с глазу на глаз общаясь. Так, что и оттаял тот, да сменил гнев на милость, да позволил печью заниматься.

– Твоя правда, Сергий, – кивнул головой пенсионер. – Да вот кирпич нужен, а без него беда! Разве из каменьев попробовать, да и то невесть что получается. Вон, смотри, развалилась, – огорченно кивнул он на груду камней; все, что осталось от последнего эксперимента.

– Так не укупишь ведь. Дорог! Вон кремль белокаменный во что обошелся-то! Одним камнетесам сколько уплатили! Так еще и дотащи каменья эти!

– Да мне бы хоть обычных-то каменьев собрать! Ну хоть на одну-то печурку! Мало, что ли, разбросано?! Их бы только поискать!

– Так и Бог тебе в помощь, Никола.

– Людей дай, Сергий. Я вон мальцов упросил, чтобы каменья собирали, да в склады складывали, так сюда перевезти и осталось-то. Да слабы отроки-то! А еще – глину! Оно, как ни крути, а камни-то так просто не уложишь в гору-то.

– Любо тебе, Никола, от молитв смиренных паству отвлекать, – задумчиво отвечал Сергий. – Все неймется тебе, хоть уже и влас седой. А ведь, по-другому поглядеть, так и во благо все твои проделки. Все во имя великого дела да во славу Божию. – Радонежский замолчал, собираясь с мыслями. – Был бы другой кто, не позволил бы. А тебе отказать и Бог не велит. Посему, будут тебе люди, Никола; да ты только не забывай о том, что паства хоть и смиренна, да все одно нет-нет да взропчет. Ты, хоть и во благо все творишь, да уж больно шибок; в месте тихом да уединенном суету все сеешь. Негоже для монастыря смиренного суета эта. От битвы во имя славы Божьей отвлекает. Ты уж не обессудь, Никола, да к посаду тебе ближе надобно бы. А и хоть бы за тын; все глаз меньше любопытствующих покой молитвы читающих тревожить будут.

– Прости, Сергий, покой что тревожу братии твоей, – смиренно поклонился Булыцкий.

– Бог простит, – мягко улыбнулся в ответ тот. – И ты меня, Никола, прости.

– Бог простит, – поклонился он в ответ.

– Ну и слава Богу, – снова улыбнулся настоятель. – Завтра ранехонько и отправишься по каменья да по глину. Оно и славно получается; купец приехал с дарами. Благодарит, что отвадили от похода в Казань весной. Так вот тебе и лошадка, и телега. Дело, видать, богоугодное, раз оно вон как все складывается.

– Видать, да, – почесал затылок Николай Сергеевич. – А что, получается, не ходили купцы туда?

– Получается, – да. Только ты их и поспрошай. Мне дела мирские далеки.

На том и разошлись. Сергий – к купцу, разъяснить, что за просьба у него, да и зачем, а Булыцкий, схватив тачку, – на реку за песком, а потом и к буераку, где глины еще летом заприметил, годной вроде для печи изготовления. Уже вечером, натаскав всего необходимого и вывалив все в одну яму, Булыцкий при помощи Ждана и не ушедших еще сыновей кузнеца принялся тщательно перемешивать все это до получения однородной массы.

– А как застуденеет? – поинтересовался верный Ждан.

– С чего бы?

– Ну, как кувшин. Студенеет. Твердым становится. Как потом выковыривать?

– Так то на солнце да в печи, – усмехнулся в ответ Николай Сергеевич, в очередной раз отмечая смекалистость паренька. – А здесь, вон, и в яме вода, и на улице – холодно. До утра разве что примерзнет, да и то – не беда. А утром, дай Бог, каменьев привезем да приступим, – смахнув пот со лба, выдохнул преподаватель. – А теперь – почивать. – Пацанята послушно кивнули головами и отправились спать.

Уже на следующее утро, со скрипом и стоном, из ворот монастыря выкатилась телега, запряженная невысокой косматой лошаденкой. В телеге, свесив ноги, сидели Булыцкий, Ждан, Угрим да Путша, отправленные Сергием в помощь Булыцкому. Ребятишки окрестные на славу постарались, выискивая каменья, так что осталось лишь собрать их да в одну кучу вывалить и, честно сказать, никак не меньше нескольких дней потратить на все это планировал пенсионер. Оно, хоть и немного надо было поперву-то, а все равно; по раскисшей слякотной дороге оно, пусть бы и с тачкой, а все ж намаешься. А тут – на тебе: телега с лошадкой, да еще и молот, если расколоть чего придется!

Дело ладно спорилось; еще до наступления вечера успели они объехать все, да, набрав полную телегу камней, – а мало ли чего еще сладить надо будет, – двинули по направлению к монастырю.

– А ну, православные, стой! – раздалось из полумрака, да так, что аж лошаденка испуганно всхрапнула. – Куда каменья поволокли, души бесьи? – зашелся кашлем невидимый разбойник.

– А ты кто таков будешь, что тебе кланяться должен?! – крикнул в полутьму преподаватель.

– Можешь и не кланяться, коли животом не дорожишь, – хрипло раздалось в ответ.

– Мы – люди Божьи, – вглядываясь в мрак, выкрикнул преподаватель, – на Отца волю во всем полагаемся. Коли написано, так и живота лишиться не страх! А ты-то чего в темноте рожу прячешь? Страшна больно, иль у самого душонка заячья?!

– Ох, Никола, не переменит тебя ничто. – Из лесу прямо к лошади вышел невысокий коренастый бородач, с закинутым за спину луком.

– Милован? Милован! – расхохотался Булыцкий, ловко спрыгивая с телеги. – Милован!!! – Он радостно обхватил товарища и принялся хлопать по спине и плечам.

– Тише ты! Кости переломаешь! – принялся вырываться тот.

– Прости, Милован. Как ты здесь?

– Да вот, проведать решил – как ты тут. Не наломал ли дров по новой да не учудил чего ли, а то все нянька тебе нужна, – согнулся в кашле бывший лихой. – У, проклятая! – сплевывая мокроту, вновь зашелся кашлем бородач.

– А один чего? А посреди ночи? А как с лихим кто попутает? А Тверд чего? – Николай Сергеевич с ходу закидал товарища вопросами.

– Ох и скор ты, чужеродец, – остановил его Милован. – Ты прими, обогрей, накорми поперву, а потом пытай; чего да как. Чтобы статно все, как у людин почтенных. Оно ведь, дружинник перед тобой теперь княжий! А к тебе, – нахмурившись, перевел он взгляд на Угрима, – брат из грядущего, что ли? Такой же, что ли, горячный?! Тут с одним-то сладу никакого, а с двумя так вообще – беда!

– Угрим-то! – расхохотался Николай Сергеевич. – Все за братьев держат, – поглядев на высокого бородатого схимника, и сложением, и лицом на пришельца ох как походившего.

– В селе все Оглоблей кликали, – скромно улыбнулся монах. – За рост-то.

– А не помню тебя, хоть и при монастыре жил.

– Так я и пришел на исходе лета. Как весть про Тохтамыша пролетела, встал и пошел. Думал, в Москву, в дружину к князю податься, да вот в монастырь попал.

– А татька с мамкой как же? Оставил, что ли? – нахмурился бывший лихой.

– Так ведь Бог прибрал еще о том годе, а из братьев только я и остался. Ни роду, ни племени. Никто, – перекрестившись, вздохнул здоровяк.

– Прости, – тут же смягчился дружинник.

– Не за что тебе прощения просить, добрый человек.

– А ты чего телишься?! – Бородач набросился на трудовика. – Друг не кормленый, не отогретый, а ты тут тары-бары развел! Не так товарища встречают!

– Прав, – ухмыльнулся в ответ преподаватель. – Так идем! – хлопнул он по плечу закашлявшегося товарища. – Да расскажи, чего да как в княжестве? Как Дмитрий Иванович устроил все. Новости, знаешь сам, сюда долго идут. Страсть как интересно!

– А чего не рассказать-то? – расплылся в улыбке тот. – Вот, слушай, Никола…

Следующие полчаса, что вышагивали друзья по размокшей тропинке, Милован, ежеминутно откашливаясь, подробно рассказывал, что да как происходило в Московском княжестве. И, хотя лихой говорил много и непринужденно, а нет-нет и ловил себя Булыцкий на том, что вроде как недоговаривает он.

Княжество Московское, как оно и до нашествия было – улус Золотой Орды до скончания веков, Дмитрий Донской и потомки его – братья младшие Тохтамыша и его родни. Теперь все беды напополам, а за то от Московского княжества дань: четыре тысячи рублей в год^[38] и право самолично решать проблемы с окрестными славянскими улусами, да земли новые присоединять к владениям Золотой Орды. Следующие три года отводятся князю на ран зализывание да хозяйство и дружину в порядок чтобы привести. После того – в походах Тохтамыша брат младший обязан родственника поддерживать, по зову являясь конно, людно да оружно. Союз да договоренности эти скрепивши, в совместный поход отправились на князей удельных; крест целовать заставлять на верность да «поминки» собирать.

Оно хоть и шли не торопясь, силу как бы свою показывая да гонцов наперед рассылая, да тут уж всех на колени поставили. Первым – Рязанского князя Олега Ивановича, давно уже мечтавшего объединить вокруг себя Владимирское да Суздальское княжества. Князь Рязанский услышал отправленных заранее гонцов и даже не попытался организовать сопротивление и попросту открыл ворота, да и сам навстречу с покаянием вышел. За то и свой живот сохранил, и душ православных уберег великое количество. Ну, разве что боярам, перед осадой Москвы утекшим, несладко стало. Их кого и казнили, а кого, холопов лишив, помиловали, по миру пустив. Ну, и земель, понятное дело, не вернули. Разве что самым надежным.

Владимирско-Суздальские же князья, напротив, поступили неосмотрительно. Словно бы желая отомстить за гибель Семена Дмитриевича^[39], утекший с поля боя Василий Кирдяпа ухитрился настроить против Московского князя доживающего уже свой век Дмитрия Константиновича^[40], и тот, собрав нижегородское войско и созвав дружины мордовских князей, двинулся против объединенного войска Дмитрия и Тохтамыша с тем, чтобы успеть занять Суздаль и встретить неприятеля. Впрочем, это ему не удалось, и войска встретились в поле недалеко от Владимира.

Дмитрию Ивановичу не составило большого труда убедить Тохтамыша использовать уже проверенную тактику и действовать двумя отрядами. Тем более что передовой отряд Московский князь вызвался самолично вести в бой, а остатки армии Тохтамыша должны были в прилеске укрыться да по первому сигналу на помощь прийти княжьим войскам. И готовилась сеча великая, и повел Дмитрий Иванович войско на рать Дмитрия Константиновича, но Бог всемогущий вновь на стороне князя Московского оказался. Князь Нижегородский-то^[41] умом слаб оказался да войско так выстроил, что оно тут же в окружение попало, и, видя бесполезность кровопролития, Константинович сам приказал оружие сложить, да целовать крест на верность великому князю Московскому направился.

А пока действо то разворачивалось, шедший тайком отряд Василия Кирдяпы да бояр самых неугомонных, который по задумке Нижегородского князя в тыл объединенному войску ударить должен был, в том же самом прилеске напоролся на резервный полк под руководством Тохтамыша. В схватке той много татар посеченных оказалось, да ко всему еще и насмерть был ранен знатный ордынский военачальник – татарский цесаревич, что ордынцам и лично Тохтамышу обиду личную учинило. Да вот виновника обиды той наказать не удалось. Хоть и неожиданностью полной оказалась встреча та для обоих военачальников, все ж Кирдяпа проворней оказался. Он же и смекнул первый, что, хоть врасплох застал татар, да все равно ни в умении, ни в количестве не тягаться ему с Тохтамышем, поэтому с горсткой самых преданных ему людей, снова утек с поля боя, укрывшись теперь за стенами Твери.

Русское войско потерь не имело, татарское – еще на треть потаяло. Нижегородцам же эта схватка обошлась в четыре тысячи рублей: три с Нижнего Новгорода, да одна – с Суздали. Ну, и мастерами дань. За то – гарантии мира и всяческая поддержка в вопросах борьбы с Борисом^[42]. На том замирились, и Дмитрий Константинович, поцеловав крест, передал войско свое Московскому князю, а сам, за слабостию своей, отправился домой; доживать оставшиеся ему дни^[43]. Теперь уже огромная армия отправилась на приступ Твери, в которой и без того обиженный и оскорбленный князь Михаил^[44] уже приютил и обогрел беглого Ваську с горсткой уцелевших бояр.

В этот раз вперед уже гонцов татарских отправили; настолько Тохтамыша потрясла потеря понесенная, что сам пожелал весть составить князю, предателя за вратами укрывшему. Уж когда получил князь Тверской бересту эту, поздно делать что-то было да в ноги падать. Обезумевшие от ярости и горя татаре первыми ринулись на приступ, неся огромные потери. Взять крепость, правда, с ходу не вышло, и объединенная армия приступила к длительной осаде, в ходе которой основным миротворцем и выступил Дмитрий Иванович. Во многом благодаря именно его усилиям удалось убедить князя Тверского Михаила ворота крепости отворить и сделать так, что уже немногочисленной шайке кочевников не оказали ни малейшего сопротивления, когда они в дома заходили худые и знатные боярские и брали себе то, что вздумается и кого вздумается. Запрет только строжайший на грабеж церквей и кремля. А еще – четыре тысячи к выплате на потери понесенные и на вечное признание себя вассалом князя Московского. Кирдяпу же и бояр тех, которые за то, чтобы предателя принять ратовали, лично Тохтамыш и казнил.

А тут и гонец от Муромского княжества прилетел с просьбой о мире; Федор Глебович^[45] с боярами своими, понимая, что захиревшему княжеству никак не тягаться ни по мощи, ни по могуществу с объединенной армией, решили попросту упредить кровопролитие и сами готовность выразили крест на верность целовать. А коль скоро ни у потерявшего почти всю свою армию Тохтамыша, ни у уставшего от вида крови да слез православных Дмитрия Ивановича не осталось никакого желания вести дальнейшие боевые действия, решено было, что князь Муромский выплатит тысячу рублей и дань мастерами и красавицами и навеки признает главенство Москвы над собой.

Оно в итоге и вышло, что собрали двенадцать тысяч серебром, да в полон тьма-тьмущая народу православного набрана. Восемь, – за два года вперед, – Дмитрий Иванович отдал брату старшему, да тысячу сверх – за души погибших в сечах отважных мужей татарских. За то совсем было поникший Тохтамыш тут же согласился простить недоимки предыдущих лет, а остальные собранные деньги отдал брату младшему – в награду за борьбу с самозванцем Мамаем. А еще обставили Тохтамыша в том, что полон весь скупили; почти семьдесят тысяч человек, среди которых и красавицы, и мастера, и удалы, и бояре даже. Все теперь вкруг Москвы расселяются да быт помаленьку мостят. Тохтамыш же, с остатками некогда грозного войска да с дарами богатыми отправился домой.

И хоть рассказывал Милован все это, словно сказку какую читал, а Николай Сергеевич то и дело мысленно аплодировал великому князю Московскому, дивясь смекалистости да мудрости.

– Помогите! Христа ради, помогите! – донеслось откуда-то из леса. – Не оставьте в беде, православные! Христом Богом молю!

– Слышь, Никола, – встрепенулся Ждан. – Кличет кто-то.

– Чего? – увлекшиеся разговором мужчины и не сразу сообразили, что и в самом деле откуда-то из лесу доносится клич о помощи.

– Есть, что ль, рядом кто-то? Не оставьте в беде, родные вы мои! – снова и снова доносилось из самой чащи.

– Слышь, Милован, – разом насторожился Булыцкий. – Кличет кто-то, что ль?

– На то похоже, – переменившись в лице, отвечал тот. – Кто бы это; лихих уж и нету, путник в ночь – и тот вряд ли пойдет, схимники уж и в монастыре все, а кто с тобой. Смерды – так те – кто по лавкам, кто с мальцами тетешкаются, а кто и с женками подавно. Купец, что ли? – скорее сам с собой разговаривая, рассуждал тот.

– Дух, может, чей, неприкаянный, – вставил подковылявший к мужчинам Ждан.