Глава 03

Быстро уехать со двора мызы не получилось. Вначале ротмистр совсем уж было собрался уезжать верхом, на польских конях, но потом, обследовав повозку Комарницких, обнаружил, что в ней лежат припасы: копченое мясо, несколько свежих еще хлебов, мука, крупа, бутыль какого-то масла и пара фляг с бимбером. Чуев из одной отхлебнул и остался доволен – не та пакость, которой их потчевал французский капитан, а вовсе даже недурственно.

– Вполне приличный бимбер, можно сказать, даже хороший, нас пан Комарницкий не раз таким угощал, – с одобрением в голосе сказал гусар, вытирая усы. – И бросать провиант будет неправильно, когда еще сможем добыть другой… Путь до Дриссы неблизкий.

– Поехали в телеге. – Трубецкой осторожно потрогал повязку на ранах, не то чтобы болело, но зудело и намекало, что боль не исчезла, а временно отступила и обязательно вернется.

Резаные раны не слишком опасны, но довольно болезненны. А сивуха не лучшее дезинфицирующее средство. Антибиотики – в прошлом… в смысле – в далеком будущем, и любое воспаление может обернуться гангреной или заражением крови. И еще есть такая штука, как столбняк. У Трубецкого, естественно, были сделаны прививки… через два века будут сделаны, в следующем тысячелетии. Это же тело в лучшем случае привито от оспы… Если привито. Екатерина Великая пыталась вводить это замечательное новшество, даже сама сделала прививку, но вовсе не факт, что Трубецкие доверяли какой-то там медицинской гадости больше, чем нательному крестику да молитве.

Крестик, во всяком случае, на шее висел. Даже те, кто обирал бесчувственного князя, на него не позарились. Свои, наверное, промышляли, православные.

– Ладно, – пробормотал Трубецкой, – живы будем – не помрем…

Ротмистр принес одежду и обувь. Чистую, без крови, присмотревшись, понял Трубецкой с облегчением. Достал, наверное, из запасных вещей поляков – Стась фигурой был похож на Трубецкого, поэтому его одежда подошла, вплоть до нижнего белья, все было простым, но удобным и прочным. Впору оказались даже сапоги.

Сам ротмистр переодеваться не стал. Доломан гусара был залит кровью, но Чуева это не смущало, он просто не обращал на это внимания. Его вполне устраивало то, что это не его кровь, а противника. А мундир снимать и в статское переодеваться – недостойно это офицера. Нет, к Трубецкому это отношения, конечно, не имеет, у него ситуация, извиняюсь, совсем даже другая, не голым же, прости господи, по здешним лесам и оврагам шастать… А вот если мундир есть – пусть даже и в крови, – то снимать его офицеру невозможно. Мундир – это не просто так, это вам не машкерадный костюм, господа…

– Знаете ли вы, Сергей Петрович, почему у изюмских гусар красный доломан? – как бы между прочим спросил у Трубецкого Чуев. – Не синий, не зеленый, а именно красный?

Старая шутка, подумал Трубецкой, только слышал ее он раньше про красные рубахи гарибальдийцев, чтобы крови не было видно при ранении. Было еще продолжение про Муссолини…

– Полагаю, потому, – сказал князь, – почему нет у гусар коричневых чекчир…

Ротмистр задумался, пытаясь сообразить, о чем это подпоручик и не попрание ли это чести изюмских гусар, но потом на лице Чуева появилась улыбка, расплывавшаяся все шире и шире, от уха до уха.

– А ты, брат, острослов! – Гусар хлопнул Трубецкого по плечу. – Гусарам коричневые чекчиры и впрямь ни к чему… Придумал ведь…

Гусар покачал головой, потом спохватился, оглянулся почему-то на дом и снова стал торопить Трубецкого с отъездом:

– Береженого, как говорится… – Ротмистр помог Трубецкому встать и медленно, но настойчиво повел его к повозке поляков. – Хорошо, что ляхи коней не распрягли…

– Хорошо, – подтвердил князь. – Только чего мы так торопимся? Ведь ночью можем заблудиться… Или телегу перевернем. Когда сюда ехали – все время колеса по выбоинам да по корням стучали. Сломаем колесо – и все, дальше придется верхом… И припасы бросим…

– А мы не быстро поедем, – пообещал ротмистр. – Потихоньку, полегоньку… Я коней поведу, пойду впереди повозки, а там уж и рассвет скоро… Сколько той ночи…

Часам к четырем и рассветет, подумал Трубецкой, это правда. Тогда вообще непонятно – зачем выезжать затемно. Передремнуть оставшееся время, а потом – без опаски поломки и как можно быстрее…

– Давай-давай… – Ротмистр подсадил князя в телегу. – Справишься, ваша светлость, с вожжами? Как думаешь?

– Справлюсь. А может, пистолеты и штуцер сразу зарядим? Нехорошо с разряженным оружием… – Трубецкой внимательно смотрел в лицо ротмистра, пытаясь понять, чего это гусар так суетится. Взрослый, бывалый человек, а ведет себя будто нашкодивший мальчишка, глаза вот опускает, время от времени бросает быстрые взгляды на избу и тут же, словно обжегшись, отводит их.

– Зарядить? А, да, нужно зарядить, это вы правильно сказали, князь. Я… – Ротмистр огляделся по сторонам. – Потом и зарядим. Как рассветет, так и зарядим… Ночью-то, один пес, никуда из пистолета не попадешь, разве что себе в ухо… Я порох и пули вот на передок бросил, пистолеты положил… и поляков, и французов… Чего тут в темноте возиться? Вот солнце встанет…

И взгляд на избу. И виноватый взгляд на князя. И сообразив, что попался, ротмистр вздохнул тяжело и почесал в затылке.

– Живой? – спросил князь.

– Кто?

Трубецкой молча смотрел на ротмистра.

– А… Французик этот? Так помирает. Я глянул – он уже хрипит. Ручкой эдак дергает… ногой опять же… Агония – как есть агония…

– Что ж вы мне сказали, что убил я его? – ласковым тоном поинтересовался Трубецкой. – Нехорошо…

Князь спрыгнул с телеги, взял саблю, которая так и лежала без ножен, и пошел к конюшне.

– Так чего время терять? – воскликнул гусар. – Ну не помер он – чего возиться? К утру дойдет. К утру все раненые помирают… кому суждено… А мы что – ждать его последнего вздоха будем? Много чести лягушатнику, честное благородное слово! Исповедовать да соборовать мы не сможем – и я не поп, и он, поди, безбожник. Поехали, князь, а?

Трубецкой взял один из заготовленных поляками факелов – они, наверное, собирались пытать московитов долго, факелов у стенки лежало много, – зажег от костра.

– Ну дался тебе этот капитанишка… – Чуев попытался заступить подпоручику дорогу, но тот, усмехнувшись, обошел его.

В неверном свете факела, бьющегося на ветру, лицо подпоручика вдруг показалось Чуеву старым… нет, даже не старым, а… древним, словно было молодому человеку на самом деле несколько тысяч лет, а не чуть более двух десятков, огоньки дрожали в его глазах, тени превращали это лицо в жутковатую маску варварского божества… И ротмистру Чуеву, человеку храброму и не суеверному, вдруг стало страшно, будто в глаза смерти заглянул.