– Видишь как, Ванька, не сдюжил штабс-капитан. Не снес невыносимую ношу. Цепляться начал. А за что, сам не поймет. На кой ему эта его жизнь? Что он с ней делать будет? Так и ждал бы всю жизнь, пока его у кремлевской стены похоронят. Не понимают люди… Вообще ничего не понимают. Живут как во сне. Нет, чтоб прислушаться к себе, например. К звукам отдельным в мироздании окружающем. Да хоть книжки умные почитать. Чай не глупей тебя люди писали. Почитал, узнал про все, свои мысли добавил. И вот живи. Ясно же все. Вот Бог. Вот порог. Выйди за него и иди. Иди не останавливайся. Иди не оглядывайся. Смотри только вперед. Только ввысь. На небо, то есть. А куда же еще? Куда смотреть? Некуда. Вот ты ведь тоже в Бога веруешь? Веруешь, вижу. И тоже думаешь, небось, что, мол, как же он это так все хитро и запутано тут устроил. За грехи не наказывает. Подлецов и воров возвышает. Да и сами служители Его – попы. Редкостные мерзавцы. Пробы негде ставить. Молодым невинным детям позволяет умереть. А стариков больных, иногда столько грехов на них висят неотмоленных, продолжает тянуть через десятилетия их уже не нужной жизни. Какую они пользу приносят, если ума у многих из них нет. И посмотри на историю. Историю с большой буквы. Историю мировую. Что в ней? Войны, интриги, убийства, стяжательства, прелюбодеяния, измены. Преобладание смертных грехов в делах и поступках над добродетелями. Ну не может Всеблагой Бог этого делать. Значит, есть Сатана. Сатана он враг мира и его владыка. Это как раз понять можно. Владеет он миром и ненавидит его одновременно. Это очень объяснимо. Да и примеров таких среди людей найти можно. Много. И вот ему, каким-то образом Бог разрешает творить в этом мире зло. Почему? Почему не погубит он это порочное и премерзкое существо. Ты не задумывался, Иван? Вижу, не задумывался. А я задумывался. И скажу тебе так. Всеблагой Бог он не виден на фоне непорочной же и чистой природы Космоса. Как белое на белом. Не видно. Виден он только на фоне черного. На тени Зла. Добро только так видно. А Бог есть добро. Это вне всяческих сомнений. А так как вся эта Мистерия грандиозная для нас, для человеков разыгрывается, Бог для того Сатану создал, чтобы увидели мы его. Отца нашего. И мы все его увидели. А теперь нам зло искоренить надо. Черноту убрать. И станем мы белыми на Белом. И вернемся к Господу нашему. Я просто излагаю, из-за того, что времени нет совсем. А так все сложнее намного и мне самому до конца не понятно. Но суть я тебе вкратце изложил… Начал я искать источник вселенского зла. Смотреть на людей внимательно стал, а и присматриваться. Слушать стал. Слышать. Истории интересные. Люди раскрываться стали. Сначала замирают. Потом как с горы на салазках. Хоп. И не остановишь. А съезжают. Останавливаются. И вот рассказ закончен. Стал я рассказы записывать. Да не абы какие. А все с грехом, с раскаянием. Писателем можно сказать заделался. На многие романы листов накопилось. Сотни. И я в тюрьму напросился через одного тюремного начальника, сказал, что материал на книгу собираю. О нравственном бытии Российской Империи. Пустили меня к висельнику одному. Его повесить должны были, но перенесли исполнение приговора. Открыли дверь, предупредили, что, мол, если что… Дверь закрыли. Он сидит в кандалы закованный. Взгляд потух. Смотрит сквозь меня. Я на столе поодаль от него листы разложил, чернильницу. Манжеты надел. Думаю, какой вопрос задать. А он, не дожидаясь вопроса, и говорит: «Узнать вашбродие хотите, как я жену и своих детей на тот свет отправил? Извольте». И начал рассказывать. Спокойно, без эмоций. Ни один мускул на лице не дрогнул. Улыбается даже. Милый человек. Смотрю. Хороший. В Бога верует. И рассказывает о сем ужасном происшествии как о чем-то внешнем совсем. Как будто не в его жизни это произошло. Как будто он о соседе своем рассказывает. Я пишу, а сам понимаю – в нем, в душегубце этом, зла нет. Не он это зло. И вокруг него зла нет. Человек спокойно говорит, улыбается даже. Умиротворение. Я подумал, что, наверное, зло все в прошлом осталось. Там оно. Но если так, то почему его человека этого несчастного не выпустят тот час же? Зачем казнить его, и еще больший грех на душу брать? Повесят бедолагу, и что с этого? В мире зла меньше останется? Нет. Нравственный тупик. С философом тут с одним общался. Обсуждали мы с ним природу зла, и почему Бог зло это допускает. А мне философ. Бородатый, солидный господин, после поданных кофе и ликеров и говорит. «Видите ли, батенька, зло, как категорический императив, сложно отождествить с имманентной сущностью Бога, но оно вполне конгруэнтно Вашему ощущению бытия». Если конечно я правильно запомнил и точно воспроизвожу. Да-с. Диковинный и страстный человек был этот философ. И напоследок он мне сказал следующее: «К попам только не ходите с этой, в общем-то, простой философской задачей. Попы окончательно всё в Вашей голове перепутают. В этом они непревзойденные мастера». Я и не хотел идти. Ведь любой священник, особенно православный, может только лишь цитировать священное Писание. Не более. На свои осмысленные выводы они не осмеливаются. Положение обязывает. Да и не принято это у нас. У нас тексты учи, заповедям следуй и вся недолга. Но зло есть, оно противоположно добру. Это и ребенок заметит. И если, логично предположить, что источник добра – это Бог. То источник зла – это значит человек. Кому же еще быть. И что есть зло. Зло – это сопротивление Божьему добру. Выставление препонов Великому замыслу Бога. Но во вне нас, зла нет. Это любой внимательный зритель заметит. Значит источник зла люди, а Сатана – внутри нас. Значит, мы и есть – коллективный Сатана. Значит, тело наше – это его частичка. А душа наша – часть Бога. Вот и борется душа с телом самой непримиримой борьбой. Бог с Дьяволом. И страшно мне стало. И понял я, что я и есть Дьявол. Я борюсь с Богом в неистовстве грехов и низменных желаний своих. И я желаю победы телесного над духовным. Плотского, мирского, развратного и грязного над пречистым. Я не на той стороне, где правда, Иван. И никого на стороне правды нет, никого. Он один против нас всех. И Он – прав. А мы не правы. Мы лишние в этом абсолютно чистом мире. Мире, где звучит постоянно ангельская хрустальная музыка. Где высшие эманации создают Вселенную. Мы по ошибке здесь. Заляпали все грязью. Застроили заводами. Зачадили трубами. Осквернили войнами. Мы должны уйти, добровольно. Ибо Бог нас не гонит, нет. Мы здесь для того, чтобы ощутить свое несовершенство, свою низость. Ведь Он нас так любит. Он отправил нас, как детей своих на заклание. Всех и каждого. Как Христа. Каждый должен умереть, в мучениях, в страхе. Без надежды на продолжение, в одиночестве, усиленном абсолютным безразличием окружающих. Укрепи же мой дух, не дай сойти с пути перед окончательной победой духа над плотью. Друзья мои смогли сделать все, как и должно. Друзья мои, я горжусь Вами и, как и положено капитану тонущего судна, последним покину его. Хотя я и полковник. Полковник… Вот опять начинаю ощущать боль. Боль – уйди. Как же тяжело выдержать это мучение. Как напряженно. Никакими словами не передать, Ванька. Какую муку я терплю вот уже несколько лет. Какую муку. За что брат? Ни с того, ни с чего на тебя набрасывается болезнь и начинает убивать тебя. Никакой силы воли не хватит, чтобы противостоять столь жуткой, столь всесокрушающей болезни. Дай я сяду. Мушки в глазах, пятна. Свет. Ваня. Я не чувствую ничего. У меня руки немеют. Холодно как. Разотри мне руки. Что это, неужто смерть? Неужто вот так? Непотребно. Исподтишка. Нет стой! Мне еще сказать надо. Мне еще минуток несколько дай! Я сказать Тебе кое-что должен. При Ваньке! Чтобы он слышал. Чтобы я, говоря ему слова эти, сам вник бы в их простую суть. Отпустило. Спасибо. Дай я встану на колени. Помоги. Слушай же меня! Я давно собирался сказать тебе это! Всё духу не хватало! Как можно сказать такое? Самому Богу! Итак… Слушай… Не могу, но надо! Всё. Вот. Я прощаю Тебя!!!! Сказал и легче стало. Дальше! Я прощаю Тебя за всё. За то, что ты создал такой прекрасный внешний мир! Но ты не спрашивал меня, нравится ли мне море Мертвое, например. Или. Почему у нас не два солнца? Не две луны. Я к главному сейчас приду, но мне издалека заход сделать нужно. Вот я и делаю. Я прощаю тебя за то, что Ты отправил меня сюда не по моей воле. А даже если и по моей? Какой у меня ТАМ был выбор? Я не помню. Я прощаю тебя за то, что я ничего того, что случилось до моего дня рождения, не помню. И что будет после моей смерти, я по большому счету не знаю. Только догадываться могу. И зачем жил на этой Земле, я так и не понял. Прощаю тебя за это. И за то, что так никого и не полюбил. Что счастья не увидел. Что в печали, страданиях и боли прожил я недолгую жизнь свою. И ни одно моя молитва не была исполнена. Хотя бы услышана? Ты меня сейчас слышишь? Подай знак!!! Нет. Тишина. Прощаю тебя за то, что ты… так все интересно обставил. Как будто тебя нет. Вот. Слышишь? Я простил тебя. Тебе легче от этого? Мне легче. И я благодарен Тебе за это. Благодарю тебя за то, что ты создал такой прекрасный, такой совершенный мир. Благодарю тебя за то, что ты ни на секунду не оставлял меня. Всегда был рядом. Даже не рядом. Ты был везде. И снаружи меня. И внутри меня. Я благодарю тебя за это. За то, что всю мою жизнь преподавал мне отличные, утонченные, безупречные уроки. За то, что я их так и не выучил. За эту неизвестность и счастливое беспамятство. За то, что я так и не вспомнил, что было до моего рождения и за то, что я так, возможно и не узнаю, что будет после моей смерти. За то, что каждую секунду обучал меня искусству Любви, иногда очень жестоко. Но иначе ведь нельзя? Благодарю тебя за то, что ни одна моя молитва так и не была услышана. За то, что ты сейчас слышишь меня, смотришь на меня. И мне хорошо. И Тебе хорошо. Боль прошла. И опять надежда до следующего приступа. А еще врут, что на войне все болячки проходят. У меня вот не прошли. Но сейчас что-то во мне не хочет умирать, а хочет, как штабс-капитан Шарко сбежать… Да не за что цепляться. Я ведь сам не знаю на кой мне жить. Рассмешить всех вокруг только. Давай Иван, палач ты мой драгоценный, добровольный. Только саблей. Не смей пулей. И мешок на голову не одевай. Хочу в глаза твои смотреть. И ты, будь другом, глаз не отводи.

– Не смогу я, Ваше Благородие. Святой истинный крест не смогу. В глаза то. Стыдно мне. Стыдно.

– Сделай, родной, для меня. Я вот тебе и крестик дам. Золотой. На, возьми. За него много денег дадут. Не отказывайся. А то и носи. Этот крестик и от пули, и от штыка. Да от всего. Ты пока его не снимешь – не умрешь. Я вон сколько лет… Лет. Столет… Маюсь. Возьми. Ты его всегда отдать кому угодно сможешь. Да и просто в озеро выкинуть. Если захочешь. Без последствий. Без… Возьми. Надень. Так. Теперь можно. Давай. На тебе мою саблю. Кровь… Любовь… Серебро… Золото…

Я смотрю в глаза тебе, вышвысокобродие. В глаза сильного, мужественного человека. Они у тебя голубые, как почти у всякого русского. Сабля в сердце легко вошла. Крови нет. В глазах вижу беспокойство, которое стало на нет сходить. Уходить. И вот совсем в глазах радость появилась. Все. Умер. Саблю обтер ветошкой, что лежала под ногами. Ветошку в карман положил. Тело полковника ударилось об пол. Что мне теперь делать? Я чувствую жар по всему телу. Сердцебиение. А то вот как войдут сюда? Что мне делать? Ведь убьют сразу, разбираться не будут. То есть может и будут. Но сначала убьют. А потом разбираться будут. Как всегда в России-матушке. Что с глазами? Вижу пятна. Больше ничего. Пятна светящиеся. Слышу звуки. Что со мной? Господь наверно наказывает. За четыре смертных греха. Нет. Вернее скажу. За один четырехкратный смертный грех. И еще за сребролюбие. Глаза начал тереть. Вот ведь напасть. Как же всегда не ко времени все это. И ног не чую. Ноги отнялись. И сердце внутри. Бух-бух. Бух. Бух. Провалилось. Умираю тоже что ль? Бух. Бух-бух. Бух-бух-бух. Завелось. Отдышался. Открыл глаза. Пятна. Но кое-что проступать начало. Пол деревянный. Темный. Краской покрашенный. Грязь на нем. Травинки. Камешки. Щели большие в некоторых местах. Им бы пол, конечно, по-хорошему, перестелить бы. Стены и потолок побелены. На полу перед входом в горницу половик положен. У печки лежат мои боевые командиры. Неживые. «Как дело сделаешь, уходи сразу. Не подвергай себя опасности. Нас как найдут, так люди добрые и похоронят». Это мне полковник так сказал. Значит, тому так и быть. Может сапоги с них снять и в вещмешок. Сапоги то хорошие, яловые. Их за хорошие деньги потом можно будет продать. А побегу я все равно. Дезертиром стану, это решено. Вернее верного. С такими деньгами. Мне только один путь – на родину. В Вешки. А там разберемся. Там разберемся. Прости Господи. Но я их всех обыскиваю. Каждую складочку. Каждый кармашек. Вот у штабс-капитана часы. Именные, наверное. Надписано на них не по-русски. Золотые. В карман. Так кольца обручальные. Легко снимаются. Господин полковник. Господин полковник! Что же с вами делать? У Вас вот кольцо не снимается. Маслом что ли каким смазать? Или мылом. Что за бутылка стоит? Понюхал. Керосин. Не люблю запах керосина. Полил на руку. Растер палец керосином. Не снимается. Вот напасть. Убегать надо. Все я от них взял. Сапоги уложил. Вещи. Золотые вещи. Деньги, что мне полковник дал, я еще раньше под подкладку зашил. Обрез под шинель повесил. Знаки отличия сорвал. Документ мне писарь справил. Лесами. Лесами. Дойду. Ну, все господа. Земля Вам пухом. Так образа. На колени встал. Господи, Иисусе Христе, прости меня за грехи мои вольные и невольные. Прости… Встал, одел папаху. Выхожу. Оглянулся. Эх!!! Полковнику оно все равно уже без надобности. Другие снимут. Взял штык и палец полковнику отрезал. Прости. Прости ради бога. Не хотел я. Бес попутал. Кольцо какое. Отродясь такого не видел. Блестит в темноте. Как такое может быть? А одену я его. А что? Бросить его? Ай, красота! Померить только. Впору. Как на меня сделали. Я слышать звуки перестал. Уши мне что ли проткнули острым чем-то. Звук какой неприятный. Ну хоть не глухой я. Канонада. Или просто молотом огромным по земле бьют. И сердце ему вторит. Поесть надо перед дорогой. Разложил яйца, сваренные вкрутую. Хлеб. Картошечка вареная. Ах, хорошо перед дорогой, да картошечки. Соли нет. И запить нечем. А и не надо. Закурить самосаду. А потом пойду. Закрою глаза. Блаженство. Милая жена моя Алевтина Матвеевна. Свидимся ли еще когда-нибудь? Дети мои… Отец… Мать… Сестры… Один я у них… трава… Березки… Шило… Шью что-то… Не смотрите на меня господин полковник. Не смотрите. Кольцо Вам все равно без надобности. Кто другой забрал бы. Да Вам и палец уже без надобности. Какая разница Вам с пальцем или без пальца в земле сырой лежать? А я жив пока. Ну не смотрите. Стыдно мне. Так стыдно. «Поздно, Ванька. Что ж ты раньше не ушел? Теперь поздно». Сморило вроде. В хате тишина. Нет никого. Речь какая-то на улице. Не русская. Ох ты. Немцы. Фронт прорвали? Или разведчики? Попал. Если человек пять. Револьверы надо взять. Вот я дурья башка. Сапоги взял. А револьверы. Так, четыре. Полные барабаны. Только у полковника. Один выстрел он, по-моему, сделал. Два в карманы шинели. Два в руки. Застегнуться на все пуговицы. Стою, жду. В обеих руках револьверы. Никогда я с двух рук не стрелял. Шаги. Пот по всему телу побежал. Так, ни звука. И дышать тихохонько, как мышка. Шорох. Скрипит что-то. В темноте не видать ничего. К стене осторожно отошел. Вжался. Скрипнула дверь. Руки с револьверами по направлению к сеням. Дрожу. Господи спаси и сохрани. Сохрани и спаси. Кто-то в сенях медленно движется. Не могу думать. Не знаю, что делать. Ужас сковал тело. Присел. От напряжения руки сводит. Ничего не слыхать. В проеме что-то ощущается. Кто-то что ли… Вглядывается. Шаг в горницу. Человек. С ружьем. В мою сторону пошел. Меня не видит. Как это сейчас происходит? Что за наваждение? Будто не я это сижу на корточках весь мокрый от пота. Неподвижно. И он, солдат этот. Неподвижно замер. Если выстрелю – всё. Прибегут остальные и тут такая потеха начнется. Ага. Увидел он меня. Кольцо на правой руке блеснуло. Сейчас стоит, рассуждает. Ну, если ты сейчас медленно начнешь винтовку с плеча снимать, я точно выстрелю. Так. Он это тоже понял. Стоит. Думает. Учащенно дышит. Главное не делать резких движений. Тогда все хорошо будет. Развернулся и медленно пошел к двери. Что делать? Стрелять? Нельзя же его так отпускать. Палец на курок надавил. Ещё чуть-чуть и выстрелю. Курок. Палец. Боек. Барабан. Патрон. Вышел он. Так. Сейчас или лимонку бросят, или забегут впятером и расстреляют в упор. Где подпол? Где же он? Где кольцо? Открыл крышку погреба. И пулей вниз, упал на мешки мягкие какие-то. Крышка захлопнулась. Звон стекла и оглушительный взрыв. Сверху на меня посыпалась пыль, земля, камешки. Лимонку бросили. Суки! Мешки подо мной тихо застонали. Люди. Наверху затопали, забегали. Выстрелы послышались. «Всё, четыре трупа». Русские. Так. Сейчас откроют погреб. Наверху отблески огня. Видать хата загорелась. Чего делать? Отполз. Да это дети. Мальчик и девчонка. Я им пальцем показываю около губ – сидите тихо, ни звука. Они поняли. А пожар-то разгорается. Деньги все. Вот из-за денег в какую историю влип. Останусь живым, али нет, непонятно. Из погреба выхода нет, это точно. Наверху шаги, ходят, бегают, не разберу, что они там делают. Надо решаться. Или выходить наверх и стрельбу начинать, или здесь под землей себе пулю в лоб пустить. Вот такая боевая обстановка. Но пулю в лоб, это ж как после всего того, что здесь произошло. Денежки, золото. «А ну, – шепчу детям, – если жить хотите. Открывайте подпол осторожно. Вылезайте медленно. Руки подымайте. И плачьте, плачьте. А я – за вами». Мальчишка сообразительный оказался. Быстро открыл крышку погреба и со словами «Дяденьки не стреляйте» с поднятыми руками начал медленно подниматься из подпола. А за ним и сестренка его побежала. Я за детьми присматриваю, выглядываю. Дети в проеме исчезли. Я быстро, как чертик из табакерки раз. И обоих врагов вижу. Одного и второго. Револьверы прямехонько на них направлены. Бах-Бах. С двух рук. Оглянулся, а больше никого в хате нет. Прислушался – тишина. Только дети на полу плачут. Всхлипывают и мальчишка своим телом малышку прикрывает. За окном ни звука. Только снег все валит и валит. Да огонь разгорается, готовится стать настоящим пожаром. Мое все при мне. Я детей с пола поднимаю. «Не бойтесь, душеньки, теперь у вас все хорошо будет». Подталкиваю их к двери. Выходим. Давайте. Снежок падает. Тишина. Благодать. Воздух свежий. Жить-то как хорошо, Господи. Я детям помог теплее укутаться.

– Вас как звать?

– Меня Ванька. А сестренку – Машенька.

– Ванька. Тезка значит. И меня Иваном. Зови меня просто дядя Иван. А где родители ваши?

– Мамка умерла. Мы одни здесь. Все ушли. Мы картоху сырую едим, – Маша плакала.

– Пойдем зайдем куда-нибудь, погреемся. Я вам заодно хлеба дам.

Детишки побежали впереди меня по хрустящему снегу. Я поспешил за ними. Думал, что делать мне с ними. Со свалившейся на меня обузой. Потерял я их из виду. Стал оглядываться по сторонам. Высматривать их. Как сквозь землю провалились. Пострелята. Оглянулся. Огонь разгорелся. Здоровенное пожарище. И огонь на соседей перекинулся. Ветер сильный подул. Сгорит, всё сгорит.

– Дядя Вань, давай быстрее сюда, а то Машенька кушать очень хочет, плохо ей совсем.

Я зашел в хату. Снял вещмешок, развязал его полностью и, порывшись, вынул хлеб. Отломил два куска и отдал детям. Они начали его жадно есть. Мне не хотелось, и я затянул самосаду. Сижу, курю. Думу думаю. Что мне с детьми делать? С собой я их не возьму. Оставлять их… Помрут. Хоть так крути, хоть сяк, все равно негодно получается. Плохо не по-христиански. Мысль ужасная в голову лезет. Ужасная, но естественная, в продолжение всего того, что только что тут сотворилось. Ладно. Этого я точно не сделаю. С грехом таким непосильно мне жить будет. Горький ком к горлу. Как же это я подумать о таком мог? Пес я пес. Каяться всю жизнь буду. Кающийся злодей. Не отмолю. Нет. Нет.

– Дядя Вань, а ты что плачешь? У тебя тоже кто-то в войну умел?

Лапочка. Буковку «р» не выговаривает. Подошла. Волосы беленькие, глаза голубенькие. Крошки хлебные по всему личику. Подошла, гладит. Я обнял ее, сам плачу уже не стесняясь никого, по головке светленькой глажу ее. Ванька тоже подошел, стоит, смотрит на меня. Глаза на мокром месте. Как же они мне детей моих напомнили. Милые, любимые. Война меня совсем без сердца оставила. Превратила в сурового, безжалостного солдата, для которого убить человека, что плюнуть. Ах ты чтоб… И ведь убивал, не думал, что живые люди передо мной. И их вот хотел. Милые мои. Не плачьте, не бойтесь. Дядя Ваня вас в обиду не даст. Машенька. Ванечка. Поцеловал их. Слезы утер. Шум за окном. Всадники проскакали. Нас не заметят. Мы огонь не зажигаем. Печку не топим. Не шумим. Поди ж ты найди нас. Холодновато конечно, но мы сейчас укутаемся. Надышим. Вроде щелей нет, холодом с улицы не тянет. Я положил на печь мешковину, уложил детей, накрыл их шинелью.

– Вань. А вы в подполе долго просидели?

– Нет. Не долго. Мы сразу до того, как вы с дядьками зашли… Мы бежали от вас, испугались. В подпол нырнули. Всё слышали… Ты зачем их убил? Шибко попросили?

– Да Вань. Шибко попросили.

– Как так? Грех же это.

– Ты спи, спи. Вон Машенька уже второй сон видит.

– Ты с нами… Теперь ведь ничего больше не случится?

– Не случится. Спи.

Спят, мои дорогие. Носики сопят. И не холодно. Сяду, покурю. Подумаю. Помечтаю. Вот прихожу я с ними домой в Вешки. Иду. Ванька меня за одну руку держит. Машенька за другую. И идем мы по дороге прямо к дому. Вижу, стоит Алевтина Матвеевна. А вокруг вишня цветет. Все белым бело. Май, значит. Запахи. Война, стало быть, закончилась. В семье у нас мир и достаток. Только, как же я с ними пойду в такую даль. Я, сам-то, подумал, как доберусь, все спланировал. Но один. А с ними я не дойду. Ну не получается у тебя Иван. Если правильно… Жаль их. А меня не жаль? А жену мою? Всех жаль. Зря я расчувствовался. Нельзя так. Война вон. Если поймают, то и расстрелять могут. Ежели под горячую руку, али чего… А коли война не кончится, как я ораву такую прокормлю. А и спросят меня, откуда, мол, дети. Да и Ванька понятливый, видел все. А ну как расскажет. Вот и выходит я намерениями своими благими вымостил себе и им дорогу прямо в ад. Господи, за что мучаешь? Ежели ты есть. Укрепи. Подскажи. Посоветуй. Что делать? Молчишь. Всегда молчишь. Не хочешь разговаривать с защитником веры православной христианской? Ну, твое дело. Вы ведь все… Все меня бросили. И их бросили. Их то, за что? Ведь нет в них, в ребятишках этих, никакого греха. Не первородного, никакого. За что ж им это? Где же справедливость? Нету её. Но если нет справедливости, то от меня тоже не ждите. Ничего хорошего от меня не ждите. Лучше б я одноногий пришел домой. Тогда бы зато с чувством выполненного долга. С крестом на гимнастерке ходил бы. Жил бы. Уважали бы меня. И спрос с инвалида маленький. Жизнь у него ровная и простая. На своем месте. Так. Вздремнуть бы, да сон не придет. Вишь, как разволновался. А придется подлый поступок совершить. Если только подлый, а вдруг и губительный? Но с другого боку, если б я их не встретил. Так бы они здесь и маялись бы. Так бы и ходили, пока с голоду не умерли. Я никакой не спаситель. Моя хата с краю. С краю. У всех хата с краю. Пойду тихо под утро. Никого не разбужу. Шинельку возьму. Да как же я шинельку то возьму? Ведь я ж их прикрыл. О да они как в нее закутались. Без шинельки нельзя. Что ж за напасть-то. Не смогу я им в глаза смотреть. Не смогу. А шинельку забирать буду – разбужу. Не смогу объяснить. Ничего объяснить не смогу. Решай вопрос. Решайся. Я не знаю, что делать. Знаешь. Не знаю. Знаешь. Я не могу. Можешь. Вопрос вот как ребром стоит. Или ты, мил человек живой остаешься и мелким шагом по-тихому до дому добираешься. Либо погибаешь с обузой этой неизбежно. Выбор. Они все равно не жильцы были. Ты же знаешь. Или с голоду померли бы. Или с холоду. А может, кто найдет их и в санитарный поезд сдаст? И шинельку мою заберет, однако. Решиться не могу. Если я их сейчас заколю, то все в крови испачкается. Подозрение вызывать буду у посторонних людей. Значит надо их разбудить. Шинель забрать. А уж потом их на тот свет отправлять. Нет. Шинель заберу, скажу, что на разведку пошел. Оставлю их здесь и не вернусь боле. Факт. Так и сделаю. Просыпайтесь, скажу, родные, дядя Ваня сейчас на разведку сходит, осмотрится все честь по чести. Подошел к ним. И тихохонько начал шинельку свою тянуть. Тихо, тихо, вот, так. Освободил. Машенькину руку. Не проснулись. Вот удача-то. Оделся, застегнулся на все пуговицы. Взял вещмешок. Вышел на улицу. Вдохнул полной грудью морозный январский воздух. Как будто заново родился.