Может, подумала в этот момент Татьяна, что зря двенадцать лет назад, когда развелись, не вернулась к своим в Проклово или не пошла к паспортистке, чтоб та выписала ее с этого адреса и прописала по другому – пустые дома тогда копейки стоили… Найти хозяина, заплатить, и теперь бы не надо было ломать голову, как быть. Или сына прописать отдельно… Да. Но кто же, действительно, знал тогда, кто же знал… Вот бахнуло, и сотни людей поняли, что они в западне, ловушке. И Масляковы – дальше других от спрятанного выхода.
– Хоть бы как-нибудь уж две однокомнатки получить, – сказала Татьяна. – Андрей все равно отдельно пока… снимает. А там, когда из нас кто помрет, то объединить, ему оставить.
– Ну да, ну да… Но кто даст две… Лишнюю ванну, туалет… хе-хе…
Татьяна посмотрела на Юрия, как на дурашливого взрослого ребенка. Без злости, но с сожалением. Сказала:
– Андрею надо позвонить. Может, он что подскажет. Тем более – в городе. Там понятней, как и что.
– Ну да, надо, – без всякой надежды согласился Юрий.
По соседству, через три двора, тоже шел тяжелый, требующий много слов, которые никак не находились, решения, которого никто не видел, разговор. И Виталька Синицын, так смело ёрничавший на собрании, сейчас имел растерянный, беззащитный вид. Скрючился на лавке перед печью, курил сигареты одну за одной, слушал, что говорит десяток собравшихся у них дома людей. Слушал и пытался выудить из разговора, похожего на ливень с порывами ветра, мысль, которая бы могла всех устроить. И тогда бы этот длящийся уже не первый час разговор-ливень прекратился, и все бы, довольные, успокоенные, разошлись, занялись делами.
– Да как мы там будем? Ка-ак? – плачуще вопрошала мать, Надежда Павловна, теребя выписку из реестра с их будущим жильем. – Нас вон сколь… это Катерины с Никитой не считая… И всех – в одно! Здесь четыре семьи, и всех в одну квартиру?!
– Четыре семьи – четыре комнаты, – мрачно кхэкнул старший брат Витальки, Лёха, отец двух ребятишек.
– Хватит смеяться уже! – Мать пристукнула кулаком по столу. – Досмеялись вот, досмеялись!..
– Да никто не смеется… Откажемся переезжать на таких условиях – и точка.
– Под конвоем переселят, – ответил средний брат, Артем.
Их было три брата и еще сестра, Катя. И все прописаны здесь, в родном доме. Точнее, домов было два: в старом жили отец с матерью и одинокий Виталька, а в новом – Артем с женой и дочкой и Лёха с семьей. Так все устроились, что у каждой семьи был свой выход на двор, свои кухни. В общем, не мешали друг другу… Катя жила у мужа, Никиты Акулова – поженились в позапрошлом году. Надо было и прописку сменить, но всё руки не доходили, да и не держали это в голове – пустяк, формальность. И паспорт-то многие месяцами не видели: лежит он в шкафчике, в жестяной коробке спокойно, и пускай лежит. А вот, оказалось, от штампика судьба зависит. Вписали Катю в реестре к родителям и братьям, а не к мужу.
В разговоре участвовали и родители Никиты, и их второй сын, двадцатилетний Саня, который собрался жениться на местной девушке. Родители девушки хотели переезжать в Ачинск, Санины же родители решили остаться в районе.
– На худой конец в Колпинск, – говорил старший Акулов. – Но лучше – в Таежный, его топить, слышал, не будут… Я отсюда не уйду. У меня тут с семнадцатого века все. Заимку в горах скатаю и буду…
– И будет он! – взвилась вдруг его жена Тамара; Виталька качнул головой: «Вот он, новый порыв ветра». – И будет!.. А мы?! Мы-то как?
– И вы со мной. Я еще могу…
– Не поеду я ни в какой Таежный! И в Колпинск я не хочу!
Акулов недоуменно уставился на жену. Кажется, она впервые позволила себе так вот кричать, так решительно с ним не соглашаться… Акулов был здоровый пятидесятилетний мужик, давно жил своим хозяйством, охотой, рыбалкой. Продавал то, что добывал, откармливал в стайках, и деньги на жизнь всегда были. Жена с сыновьями помогали, все делали эти годы одно дело размеренно и дружно, и вот жена взбунтовалась. Тем более – в чужом доме.
– Выпала возможность пожить как людям, а он – заимка! Тут Минусинск предлагают, Сосновоборск… Абакан, люди говорят, какой хороший город стал…
– И что тебе этот город? – не повышая голоса, но угрожающе сгущая бас, спросил Акулов. – Задыхаться там?
– Буду жить нормально. Хоть на унитазе посижу.
– Нет, надо, конечно, в город, – неожиданно для Витальки поддержал его отец. – Квартира, всё… Только настоять, чтобы не так вот – всех в одну…
– А Катерину с Никитой как? – вспомнила мать, оглянулась на них, державшихся за руки, будто им сегодня же разлучаться навек, и заплакала. – Как не по-людски-то все!..
Никита и Катя почти два года прожили в пристройке, сами по себе, привыкли к независимости, а тут опять оказались детьми, прилепленными к родителям: Никите полагались метры вместе с его родителями, Кате – с ее…
– Ехать надо, добиваться, чтоб пересматривали, – сквозь плач говорила мать и была сейчас такой старой и жалкой, что у Витальки защипало пальцы.
Он поглядывал на братьев, крупных, женатых мужиков, на их жен, корпусны́х, рожалых. Но сейчас все они тоже, как Никита и Катя, выглядели, будто маленькие перепуганные дети – всех испугала перспектива оказаться в тесном пространстве квартиры вместе, возле одной плиты, с одним туалетом, одной стиральной машинкой. Племянники сидели рядком, натутуршившись; они напоминали вынутых из норы полумесячных волчат… Все собравшиеся, от почти стариков-родителей до этих пятилетних-семилетних ребятишек, крепкие, здоровые, знающие, как жить здесь, в деревне, были теперь растеряны, бессильны, прибиты. И Витальке хотелось рвануть в город и там жестко, лаконично всё объяснить тем, кто руководит переселением… И вот он возвращается с пачкой ордеров на жилье. Отдельная квартира своим родителям, отдельная – родителям Никиты, и семьям братьев – отдельные, и Сане с невестой – тоже. Нормальные квартиры – по две, по три комнаты. Даже тем, у кого детей пока нет. Но будут ведь…
Приехал Андрей, сын Масляковых.
– Ну чего тут у вас? – спросил не то чтобы с пренебрежением, но так, как спрашивает богатырь у бьющихся над плёвым, с его точки зрения, делом лилипутов.
Юрия этот его тон задел и в то же время обнадежил. Может, действительно сейчас Андрей возьмет и раскидает, словно кучу гнилушек, проблемы.
Вслед за бывшей женой и сыном поднялся в избу, сел к столу.
– А вы вместе опять? – удивился и обрадовался Андрей. – Молодцы-ы…
– Погоди, – Юрий поморщился от этого «молодцы-ы», – тут такое дело, что мозги можно вывихнуть.
– Сынок, чай попьешь? Поешь? – жалобно спрашивала Татьяна.
– Ну, чай… На работе еще надо успеть показаться. – Сын уселся, оглядел просторную кухню. – Что, сносят нашу деревеньку… Нас пытались вербовать на зачистку, но местные отказались…
– Позавчера собрание было, опрашивали, кто куда поехал бы… Списки у них, кому какое жилье положено… И нам, – Татьяна кашлянула, глотая слезы, – нам на троих вот две комнаты. Мы говорим: сын взрослый…
– Да я… – перебил было Андрей, но Татьяна не дала:
– Сын взрослый у нас, и мы сами в разводе уж столько. Все трое отдельно, адрес только один.
– Они говорят, – вступил Юрий, – по закону – правильно. С одного адреса – в одну квартиру. А у людей тут сплошь и рядом – по одному адресу десять человек. Вот Синицыны…
– Да что нам Синицыны! – всплеснула руками Татьяна. – Нам о себе думать надо. Нам-то как?
– Ну, может, это знак судьбы, – улыбнулся Андрей.
– Что – знак судьбы?
– Чтобы вас свести. Ведь это ж смешно уже, правда, – в одной ограде столько лет, а живете, как эти…
– Живем и живем, – голос Татьяны моментом стал сухим и твердым, – и кому какое дело. Не жалуемся. А если нас в одну клетку… Ты представь только, как мы там втроем!
– Я и хотел сказать: я как снимал, так и буду снимать пока. Тем более я с девушкой сейчас. Может, и серьезно получится…
– Это с той, с Дашей?
– Нет, другая… Потом познакомлю.
– А это, слышь, – вспомнил Юрий, – мы комиссии сказали, что ты на очереди стоишь, как солдат…
– Участник боевых действий, – поправила Татьяна, будто это уточнение было важно сейчас.
– Ну да… И они сказали, что первоочередной становится очередь по переселению.
– Мы возмутились с… с отцом… Только им это…
Андрей хотел что-то ответить, но передумал. Покривился, как от боли, потер ладонью подбородок.
Щелкнул электрический чайник, и Татьяна тяжело поднялась, налила чашку чая. Потом, подумав, налила еще две. Поставила на обеденный стол. Достала из буфета печенье, сахар. Постояла над столом, как бы вспоминая о чем-то, села.
– Ла-адно, – выдохнул сын протяжно, с угрозой кому-то. – Ладно, таких, как я, у нас много, мы им устроим, если действительно… Главное – пока никаких бумаг не подписывать. На своем стоять. Пускай решают.
– Подписывать не будем, ясное дело, – отозвался Юрий. – Насильно нас вряд ли станут – другое время… Хотя и три квартиры вряд ли дадут.
– А если и дадут, – заговорила Татьяна, – то по одной комнате, где и не развернешься. А тебе, – обратилась к сыну, – свою жизнь устраивать надо. Тридцать два года, а все так – один по съемным углам…
– Ну, не по углам, и не один.
– Да это тебе кажется. А скажут, чтоб освободил до конца недели, и другую снять не получится. И что? Вот тебе и углы… Свое жилье надо, свое! И семью. Детей. – И, разойдясь, Татьяна стала планировать, как устроить жизнь сына, да и свою на новом месте: – Может, дом перевезти? Об этом на собрании не было разговора, но ведь можно, наверно… Всем бы места хватило.
– Как его перевезешь? – пробормотал Юрий. – Сруб разве только… Как это все разбирать, раскатывать… штукатурка, ба́лки… И кто нам землю даст?
– Дадут, – убежденно сказала Татьяна. – Заявление написать, потребовать. Такие хоромы – три комнаты жилых, кухня вот, двое сеней… их тоже теплыми сделать можно… Или, – нашла другой вариант, – доплатить за комнату. У меня семьдесят тысяч лежит. У отца тоже, наверно, что есть.
– Тридцать с чем-то, – поспешно, чтобы не по-думали, что жалеет денег для дела, объявил Юрий.
– Вот! И у тебя, сынок, найдется.
Андрей усмехнулся:
– Да это не деньги. Надо хотя бы полмиллиона. Или кредит брать.
– Нет, без кредита. Я столько случаев слышала…
– Кредит тоже под что-то дают, – продолжал сын, – просто так не выложат деньги. А может, все-таки… – Он глянул на мать, на отца. – Может, сойдетесь? Ведь легче же вместе…
Юрий, до того глядевший в пол и лишь изредка поднимавший глаза на говоривших, затяжно посмотрел на Татьяну. И она показалась ему сейчас – именно после слов Андрея – помолодевшей, симпатичной, близкой. Захотелось, как раньше, подойти, сжать ее плечи, притянуть к себе… Те обидные слова, что говорила она ему много лет назад, что кололи, не давали покоя, теперь забылись, вернее – потускнели, потеряли смысл… «Почему, действительно, не быть вместе? Ведь по-настоящему же никогда не расходились, всё рядом. И будем рядом, хоть и переедем отсюда… Сын у нас…» И он сказал:
– Я, в принципе, не против.
Лицо Татьяны исказилось – то живое напряжение, с каким, как казалось Юрию, она ждала его ответ на слова сына, превратилось в гримасу страдания и злобы.
– Не против? – не крикнула, она вообще редко кричала, а как-то полузадушенно прошипела. – Не против? В принципе?
– Мам, – голос Андрея, – чего?..
– А чего? Чего он?.. Захотелось – разбежался, теперь надо – сбежался.
– Я от тебя не убегал, – ответил Юрий. – Ты пошла на разрыв.
– Ну дак, конечно! Если ты в самое трудное время предал просто.
– Как это – я предал? – Юрий ненавидел выяснять отношения и в тот раз просто отправился жить во времянку, чтоб не выяснять…
– А так. Так! – распалялась Татьяна. – Когда муж вместо того, чтобы опорой быть, прячется, как страус, – как это назвать? Единственное, что мог, – принести бутылку и сказать: «Будем на лучшее надеяться!» Вот же!..
– Да когда я пил?!
– Не скажу, что запивался, но и не делал ничего. Сидели здесь без копейки, без ничего, когда сын там, в Чечне этой, под пулями…
– Мам, но ведь обошлось, – сказал Андрей. – Прошло. И не хуже других живем.
– Не хуже? Хуже! Раньше надо было искать выход, а не сейчас. Двадцать лет было… Тогда еще и дом можно было продать, и купить тебе отдельный… Как теперь-то нам?!
Юрий поднялся, пошел к двери.
– Ну вот видишь, – тут же как-то торжествующе сказала бывшая жена, – опять уходит. Так же и тогда уходил. Только начну разговор – он уходит.
– Да я покурить.
– Курить!..
– Мама! – выкрикнул Андрей. – Хватит… Чего теперь злиться, через столько лет? Решать нужно.
– Ну а как с ним таким решишь? Не против он… в принципе… Все я знаю, как ты тут по деревне к каждой одиночке лез, паспорт совал, что развелся.
Юрий дернулся:
– Да когда это было! И что – мне одному легко, думаешь?
– Ну вот и ступай к ним!.. Что-то ни одна не приняла.
– Го-осподи! – Юрий присел у порога; Татьяна сухо плакала, Андрей, большой, взрослый, какой-то лишний здесь, безвольно согнулся на стуле, постукивал ногой в остроносой туфле.
Казалось, так вот они и будут мучиться втроем, пока с улицы не войдут и не скажут: «Ну что, готовы? Покидаем помещение, грузимся».
Хоть на словах почти все жители Большакова были за то, чтобы держаться до последнего, добиваться самых лучших условий, но на деле уже через месяц-полтора после собрания дома стали пустеть. Уезжавшие оправдывались:
– Ну а чего ждать? Другого не будет. Пока хоть квартиры дают, а потом – хрен его знает.
Собирали вещи в коробки и мешки, сносили, свозили на берег, а с него – на подходящий, чаще всего уже забитый вещами переселенцев с верховья реки паром. Что-то ломалось, билось, что-то мочило дождем; люди ругались, проклинали всё подряд, но тащили это уже ненужное, поломанное барахло на палубу, пихали в свободные щели, ставили коробку на мешок, ящик на коробку… В конце концов паром медленно отчаливал, посылал оставшимся прощальный взвой сирены и полз дальше, в сторону плотины. За километр до нее была широкая пристань, склады, но все это временное, обреченное на скорое уничтожение и затопление. От пристани вела дорога к городу, за которым начинался огромный мир с десятками и сотнями других городов и сел, поселков, деревушек, по которым распылялись жители Большакова. Распылялись, терялись, исчезали…
Большаково – село некрупное. И, казалось бы, расселить его можно за неделю. Да когда-то за сутки целые народы грузили на транспорт и отправляли за тысячи километров. Было такое. Но теперь все делалось вроде бы по закону, с соблюдением прав, и процесс шел медленно, кое-как.
Первые семьи покинули Большаково еще в конце семидесятых, когда электростанцию только начинали строить. Но их дома заняли другие – дальняя родня или приезжие. Да и некоторые из местных вернулись – не прижились на чужбине. И по существу село и теперь не выглядело обреченным на гибель.
О проекте
О подписке