4

Выходные для него разделялись на две совершенно разные половины. Одна – суббота – была заполнена приятными делами, в ней происходили пусть мелкие, но важные события, воскресенье же обычно получалось днём пустым, длинным и скучным. За воскресенье Чащин успевал устать от безделья так, что в понедельник с радостью мчался на работу… Блоки из нескольких выходных, вроде майских праздников, приводили его в ужас, примерно на четвёртый день он готов был сотворить что-нибудь из ряда вон выходящее – или расколотить телевизор, по которому вечно шли не те передачи и фильмы, или напиться в одиночку, или взять гитару, надеть свой старый прикид, выйти на улицу.

Но суббота приносила Чащину радость. Он просыпался, как и в будни – привык, – в начале восьмого, но не вскакивал с дивана, а спокойно лежал, окатываемый лёгкими, тёплыми волнами дрёмы… Особенно приятно было весной, когда шторы постепенно, по одному, прокалывали лучи встающего солнца, наполняя комнату светом. Но и сейчас, зимой, эти субботние утра тоже были хороши – полутьма, тишина за окном, тишина за стенами, и в такие минуты ни о чём не думается, ничего не вспоминается, не представляется. Странное, редкое состояние покоя.

Потом, медленно ожив, но ожив какой-то малой своей частью, Чащин подгребал кучку дистанционок и вяло, смакуя эту вялость, выбирал, что бы включить: телевизор, ди-ви-ди, магнитофон, радио, компьютер; он начинал вспоминать, какая кассета в магнитофоне, какой диск вставлен в ди-ви-ди, пытался определить, что сейчас может идти по телевизору. И наконец, чаще всего наобум, жал на кнопку Play, убивал благодатную, но уже утомившую тишину и под звуки музыки или голос ведущего поднимался.

В холодильнике обычно ждал «Туборг». Несколько холодных, запотевших бутылочек. И ещё не умывшись, не почистив зубы, Чащин сдёргивал жестяную крышку, улыбался бодрому пуку вырвавшегося из бутылки газа и делал первый, самый сладкий глоток пива – заменителя будничного кофе…

В субботу он принимал не торопливый душ, а ванну. С пеной и морской солью, с листанием какого-нибудь забавного журнальчика. Бывало, даже дремал… Лежал в ванне долго, подпуская горячую воду, гоняя, как ватерпольные мячи, куски пены. Так же, часами, он играл в ванне в детстве, а потом был период, когда несколько лет даже не видел её – общага в Питере и армия – или по месяцу не имел возможности мыться – во время своих панковских скитаний. И потому, наверное, он очень ценил возможность без спешки, с удовольствием полежать в воде…

Готовить не любил. Всю неделю ел бутерброды или курицу-гриль, варил пельмени, сосиски. Но в субботу хотелось сделать что-нибудь необычное, замысловатое… По утрам он экспериментировал с омлетом – готовил его то с поджаренной, мелко нарезанной свининой, то с креветками, то с обилием лука и гренками; с зелёным горошком, сладкий, почти сплошь из помидоров.

После завтрака смотрел на часы. Не машинально, не бегло, а пристально, стараясь поделить циферблат на дольки, каждая из которых символизировала одно из предстоящих дел. Весь день ещё был впереди – большой, хороший, долгожданный. Его личный день… И Чащин надевал джинсы, свободный, грубой вязки свитер, доставал из тайника наличные деньги и шёл на рынок.

Рынок располагался рядом, на Фруктовой улице. Огороженная павильонами и тонарами территория размером с футбольное поле. За шесть лет Чащин успел познакомиться со многими торговцами и не боялся, что ему подсунут тухлятину или кусок мякоти, усеянный раскрошенными костями. И почти автоматически он набивал пакеты обычным набором: немного свинины, немного баранины, розовая, аппетитная говядина, немного телячьей печени, филе индейки. В одном из тонаров торговали полуфабрикатами. Недорогими, но качественными. Чащин любил манты, говяжьи рубленые бифштексы, замороженные овощные смеси… Остальные продукты предпочитал покупать в супермаркете «Копеечка».

Возвращался домой медленно, с удовольствием приподнимая и опуская тяжёлые, туго набитые пакеты – ему редко приходилось прикладывать физическую силу, и иногда он начинал понимать тех, кто регулярно посещает тренажёрные залы. Платить деньги за то, чтобы тягать штанги и качать железные блины на тросиках, Чащин был не готов, но об утренних пробежках и зарядке подумывал.

Заносил покупки домой и тут же опять выходил на улицу. На этот раз шёл в винный магазин «Ароматный рай», выбирал пару бутылок чилийского или аргентинского красного сухого вина; в одном ларьке покупал несколько бутылок «Туборга», пакетики с сушёным анчоусом, а в другом – хлеб. Теперь он был готов к автономному существованию в квартире два дня и обеспечен питанием на будущую неделю.

Уже чувствуя лёгкий голод, Чащин резал часть свинины на большие куски, засыпал специями и принимался за уборку. Было приятно знать, что, наведя порядок, он быстро пожарит мясо и откроет вино… Быстро, но тщательно, не халтуря, стирал пыль с телевизора, мебели, подоконников, пылесосил, мыл пол в комнате. Затем перемещался в прихожую, оттуда – на кухню. Заканчивал туалетом и ванной. Часа в три дня готовил обед, приносил его на подносе в комнату, включал телевизор.

Правда, телевизор чаще всего разочаровывал. Не то чтобы на шестнадцати доступных Чащину каналах нечего было смотреть – просто он начинал искать лучшее, наконец находил какой-нибудь интересный фильм, а когда тот прерывался рекламой, щёлкал дистанционкой дальше, находил другой интересный фильм или передачу, потом пытался вернуться обратно, по пути обнаруживал ещё что-нибудь, что увлекало… Эта чехарда утомляла, и в итоге приходилось гасить экран, копаться в дисках или видеокассетах, путешествовать по радиостанциям…

Вечером, внешне через силу, Чащин садился за компьютер, загружал одну из тех игр, в какие обычно играл. И до поздней ночи, изредка отпивая из бутылки выдохшееся пиво, бросая в рот крошечного анчоуса, строил очередную цивилизацию, отбивался от врагов, захватывал соседние острова, укреплял их крепостями или забирался в тыл гитлеровских войск, взрывал мосты, освобождал военнопленных, громил подземные лаборатории… В конце концов, приятно обессилев, переползал на удобный, купленный им самим в «Икее» диван и засыпал.

А воскресенье было длинным, тягостным, пустым днём. Чащин слонялся по своей маленькой квартире – ни смотреть телевизор, ни играть на компьютере, ни читать не хотелось. То и дело попадалась на глаза стоящая в углу гитара, тянуло к окну – посмотреть, что там происходит снаружи, и, может быть, выйти; дисковый, восьмидесятых годов телефонный аппарат, казалось, перемещался вслед за Чащиным, всячески намекая, чтобы снял трубку, кому-нибудь позвонил. И спасением становились спортивные передачи. Теперь даже удивительно было, непонятно и дико, как ТВ существовало без отдельного спортивного канала.

В детстве, наверное, подражая отцу, Чащин увлекался футболом и хоккеем. Смотрел трансляции, играл с пацанами во дворе; ещё не в памяти, а в ощущениях осталось чувство трагедии, когда футбольный «Спартак» рухнул в первую лигу, когда наша сборная по хоккею проиграла чемпионат мира чехословакам. И потом, когда Чащин слышал фамилии Третьяк, Якушев, Михайлов, Черенков, Сулаквелидзе, Эспозито, Платини, приятно теплело в груди, и он на мгновение погружался детство… Но лет в четырнадцать узнал рок-музыку, поэзию, стал читать серьёзные, переворачивающие душу книги и к спорту потерял интерес. На предложения отца посмотреть какой-нибудь матч лишь хмыкал сочувствующе-презрительно и уходил к себе в комнату, слушал злые и честные песни или читал про Мартина Идена, Раскольникова, о семи повешенных…

Опять заинтересовался спортом недавно, когда стал жить так, как сейчас. На работе, во время перекуров, часто завязывались разговоры о футболе, об Олимпийских играх, в их журнале появлялись анонсы самых ярких спортивных событий недели.

Поначалу Чащин смотрел лишь футбол и хоккей, а потом открыл для себя лыжные гонки, биатлон, бег, прыжки с шестом, бокс, теннис. На последней зимней Олимпиаде не мог оторваться от соревнований по кёрлингу – катание камней по льду оказалось в сто раз интересней и сложней бильярда… Но спортивные передачи, хоть и помогая более или менее терпимо пережить воскресенье, не прибавляли сил – скорее иссушали, высасывали энергию. И, несмотря на все ухищрения, этот день оставался для Чащина тяжёлым, неприятным, лишним.

Лучше бы это произошло в воскресенье, а не вечером в субботу. В воскресенье он, наверное, был бы даже рад такому вообще-то малоприятному, но необычному происшествию.

Сидел за компьютером, сжимая в правой руке мышку, а левой осторожно подавливая на клавиши, стараясь провести своего героя мимо сторожевых вышек фашистов, чтобы взорвать склад с боеприпасами. И в этот момент в дверь позвонили.

На площадке стояла невысокая, немолодая женщина в очках и потёртой лисьей шапке, пальто накинуто на плечи, а под ним странная, резиновая, кажется, блуза… Радостно глянула на Чащина, потом на номер квартиры и изобразила удивление:

– Ой, это шестьдесят седьмая! Простите. Нам в шестьдесят девятую… – И тут же сменила тон с извиняющегося на просительный: – Молодой человек, вы бы не могли помочь? Если всё равно так случилось… Соседку вашу спустить.

– В смысле?

– Я из «Скорой помощи». Врач. Соседку вашу госпитализируем. Из шестьдесят девятой. А некому… Её спустить надо вниз. В машину.

– Ну ладно, хорошо. – Чащин стал прикрывать дверь, женщина схватилась за ручку.

– Вы правда поможете?

– Ну да. Оденусь только.

Их дом был зигзагообразной формы. В каждом крыле по четыре квартиры, а в центре этажа-зигзага – лифт. Соседей в своём крыле Чащин знал в лицо, а в другом ни разу не бывал, даже никогда не заглядывал. Конечно, сталкивался с кем-нибудь из его обитателей у лифта, но утверждать, что этот человек живёт в такой-то квартире, а этот – в такой-то, не мог. Шестьдесят девятая находилась не в его отсеке. Чужая, неизвестная территория.

Шагнул – дверь была настежь – в тёмную, забитую коробками, палками, мешками прихожую и тут же попятился обратно. Пахло тяжело, удушливо прелью, лекарствами, чем-то скисшим, гниющим. К тому же увидел часть комнаты, как раз ту, где одевали старуху. Чащин её узнал – раньше постоянно торчала на лавочке возле подъезда. Сейчас над ней, сидящей на табуретке, хлопотал сухощавый, седоватый мужчина, тоже уже почти старик, – пытался вдеть старухины руки в рукава кофты. Рядом – врачиха с ворохом одежды. Оба тихо, зловеще приборматывали, будто читали молитву для мёртвых, старуха же при каждом прикосновении к себе стонала, но стонала не горлом, а как-то утробно, глубинно… Казалось, это из неё растекается удушливый, отравленный, заразный запах.

На площадке Чащин несколько раз с силой хыкнул, стараясь выбить из лёгких воздух квартиры. Прислонился к стене, прикрыл глаза… Может, сбежать? При чём он-то здесь? Вернуться к себе, запереться…

Скрежетнули замки в двери с номером семьдесят два. На пороге появился молодой – хм, тоже молодой – человек в хорошем пальто и тренировочных синих штанах; в кроссовках. Увидел Чащина, приостановился.

– Что, там?.. – кивнул на открытую дверь.

Чащин пожал плечами.

Молодой человек обернулся:

– Я сейчас, зая. Замкнись.

– Побыстрей только. Ладно? – приятный, почти детский голос в ответ.

Чащину представилась миниатюрная девушка в халатике. Слегка припухшее от долгого сна личико, гладкие ноги, тёплая ложбинка между грудей. Коротко, больно кольнуло что-то похожее на тоску. И тут же исчезло: вспомнил жену (или подругу) этого молодого человека – встречал несколько раз возле лифта и у мусоропровода. Ничего хорошего…

Стояли с молодым человеком почти напротив друг друга, стараясь глядеть в разные стороны, друг друга не замечать, и одновременно друг друга изучали, отмечали каждое движение. Как в коридоре поликлиники или в ГАИ.

«А можно познакомиться, – неожиданно пришла Чащину мысль. – Тоже наверняка сидит где-нибудь в офисе. Не грузчик, по крайней мере, из универсама… В гости ходить то ко мне, то к нему… к ним. Футбол вместе смотреть». Он усмехнулся этой идее; молодой человек вздрогнул, метнул на него взгляд и уставился куда-то под потолок. Переступил с ноги на ногу.

Шаги в шестьдесят девятой. Торопливые, сбивчивые. Лицо врачихи.

– Ой, хорошо как! Молодцы, ребята!.. Проходите-проходите, мы готовы.

Квартира была двухкомнатная и когда-то, кажется, неплохо обставленная. Широкая и высокая, от потолка до пола, стенка с остатками сервизов и хрусталя, огромный советский телевизор «Рубин» с фанерными боками, толстоногий обеденный стол, диван, кресло. На полу бесцветный от соринок ковёр… Но всё это было загромождено бесчисленными коробками и мешками, кусками линолеума. И пахло, как и в прихожей, – едко, тошнотворно; так пахнет от бомжей в подземных переходах.

– Спасибо вам, парни, спасибо! – залепетал полустарик и потянул старуху с табурета: – Давай, подымайся. Пошли.

Старуха, белоголовая, с розовыми проплешинами, нетолстая, но оплывшая, охнула. Показалось, осела ещё грузнее.

– Ребята, берите её под руки, – стала руководить врачиха. – Совсем сил у неё нету. До машины бы довести хоть как-нибудь.

Чащин подошёл с правой стороны и взял за предплечье. Молодой человек – слева. Приподняли. Сделали шаг к двери. Старуха не шагнула, а стала валиться вперёд. Чащин сжал её крепче обеими руками, а молодой человек поступил смелее – обхватил старуху за поясницу…

Она сдавленно стонала, подбородок дрожал, но – Чащин с жутью чувствовал это – ни одна жилка в её руке не напрягалась. Там, под кожей, было не по-живому мягко. И, казалось, стоит потянуть сильнее – рука оторвётся, как крыло разваренной курицы.

Кое-как довели до лифта. Полустарик подставил под старуху табурет. Её посадили, но продолжали держать. Врачиха переминалась, прислушиваясь, едет лифт или нет, и какой – грузовой, пассажирский. Потом вдруг встрепенулась, возмущённо сказала полустарику:

– Квартиру-то закройте! И оденьтесь. Вы же с ней поедете. Оформлять.

– А, ну да, ну да! – Он убежал, вернулся в серо-зеленом плаще…

Старуха была совсем не похожа на ту, какой Чащин привык её видеть. Шесть-пять-четыре-три года назад она, крупная, с завивкой на голове, сидела возле подъезда и подозрительно смотрела, как он выходит из дома или входит, что у него в руках. Однажды, после взрывов домов, как-то даже поинтересовалась, что несёт в большой сумке – Чащин как раз шёл с рынка, – и она перегородила ему путь в подъезд; пришлось вынуть кусок мяса и потрясти у неё перед глазами. Тогда только успокоилась… Иногда он видел, как старуха тащит от мусорных контейнеров какие-то свёртки, фанерки, старые плинтусы, стулья, треснувшие цветочные горшки. Был случай – Чащин столкнулся с ней у мусоропровода; соседи делали ремонт и загромоздили подъездный закуток ломаной мебелью, рваным ковролином. Старуха копалась в этом хламе; увидев Чащина, попросила-потребовала переставить коробку с битой плиткой, чтобы пробраться в глубь завала. Он отказался, она обозвала его как-то обидно.

Если бы знал, что это она живёт в шестьдесят девятой, наверняка отказался бы. Хотя… Сейчас она стала совсем другой – бессильной и жалкой, и в лице появилось что-то беззащитно-просительное, как у совсем маленького ребёнка, которого незнакомые люди несут неизвестно куда, и, боясь кричать, он взглядом просит не делать ему плохо, принести обратно к родителям. На улице Чащин натыкался иногда на такие взгляды младенцев и стариков…

Последние года полтора её не было видно; Чащин про неё и забыл. Но, оказывается, она продолжала жить в своей квартире со своим мужем (или кто ей этот полустарик в плаще), продолжала, может быть, копаться в мешках и коробках, перебирая накопленное добро. И вот – окончательно обессилела… А что она делала, какой была десять лет назад? Двадцать? На вид-то ей не так уж и много – слегка, наверно, за семьдесят.

Первой из лифта выбежала врачиха, спустилась по короткой лестнице к стальной двери на улицу. Чем-то её закрепила. Закричала водителю:

– Сергей! Серёжа, открывай приёмник! Носилки выкатывай! – Потом Чащину и его напарнику: – Ведите сюда.

Ступеньки оказались самым трудным участком. Ноги старухи подгибались, она заваливалась то назад, то вперёд. Чащин почувствовал, что сил держать и одновременно передвигать её уже не хватает.

– Блин, – выдохнул давно забытое слово. – Не получится.

Молодой человек тоже заметно устал и с готовностью отозвался:

– Да. И как?..

– Чёрт его знает. – Чащин оглянулся на полустарика в плаще, тот затравленно улыбнулся.

Оставалось ещё пять ступенек (три они кое-как преодолели), а там – прямоугольник дверного проёма, через который в подъезд надувает морозный ветерок. На улице, слева, – та самая лавочка с высокой удобной спинкой, на которой любила сидеть старуха… «За руки бы, за ноги», – пришла мысль, и опять возникло ощущение отрывающегося крыла разваренной курицы…

Вернулась врачиха, с начальницким недоумением воскликнула:

– Ну что вы, ребята?! Ведите…

– Как вести? – неожиданно раздражённо, во весь голос спросил молодой человек. – Уроним. Она не идёт совсем.

– Да?.. – Лицо врачихи стало туповато-растерянным; так они все стояли, не зная, что делать, довольно долго. Чащин не вытерпел:

– Давайте быстрее. Отпустим сейчас…

– А я что могу?! – взвилась врачиха. – Я понесу, что ли?!

– Вы не орите…

Врачиха снова выбежала на улицу:

– Сергей, иди сюда! Быстро! Сере-ожа!

– Ну и попали, – шёпотом проворчал молодой человек. – С какой вообще радости…

И Чащин зачем-то сказал:

– Лет через тридцать, может, и нас так же будут.

Вошёл водитель в синем комбинезоне. Лет сорока пяти, крепкий, хмурый. Коротко и деловито осмотрелся, оценил ситуацию. Стал подниматься.

– Просил же эластичные носилки выдать, – вздохнул устало. – Нет, не хватает у них, видишь ли… А как без них… Ладно. – Не дойдя двух ступенек, повернулся к старухе спиной. – Ложите на спину и с боков держите. Крепко только, а то соскользнёт.

Он согнулся, и на его спину Чащин с напарником опустили старуху. Та издала особенно жуткий стон, вроде бы даже попыталась сопротивляться – под кожей задвигались какие-то живые ниточки. Но тут же снова обмякла.

– Поехали. – Твёрдо ставя ноги, посапывая, водитель стал спускаться.

В дверном проёме возникла новая сложность – идти так, как по лестнице, не было места. Но всё же удержали, миновали благополучно. А там ещё ступенька и стоящие наготове высокие носилки. Чащин с молодым человеком опустили старуху на них.

– Ох-ха-а, – выпрямился водитель, поиграл торсом. – Молодец, бабуля, даже не намочила. – И подмигнул ей: – Ниче, ещё поживём, всех их помучаем. А?

Носилки закатили внутрь белой с красной полосой на боку «Газели».

– Ну вот, – врачиха облегчённо вздохнула. – Слава богу.

– Табуретку там… отнесите, – попросил полустарик. – Оставьте у двери. А то ведь… – Полез вслед за носилками.

Не дожидаясь благодарности и новых просьб, Чащин побежал домой… Позже, вспоминая, с чего началась кутерьма, неразбериха, он определил именно этот вечер: неожиданно, среди, казалось бы, непоколебимой, с запланированными развлечениями, заранее известными тяжёлыми днями, размеренности жизнь вдруг угрожающе вильнула. И пошли заносы, юз, пробуксовки, бешеная тряска, опасность перевернуться и слететь под откос.