Нельзя сказать, что родители меня очень любили. Они не проводили со мной все свободное время, почти не играли, не разговаривали по душам, не передавали опыт. Так как-то, на расстоянии держались. Но уж точно – они меня берегли. Я ни разу не лежал в больнице; всякие неприятности вроде переломов и аппендицита меня обошли. Вообще судьба как-то так складывалась, что за свои тридцать лет я больницу ни разу в жизни не посетил. Мало представлял, что это такое.

Помню, как-то посмотрел пару серий, кажется, неплохого американского сериала про их «скорую», про больницу типа Склифа, но быстро потерял интерес: одно и то же, да при этом, я был уверен тогда, совсем мне не нужное.

И вот вдруг оказываюсь на каталке, меня куда-то везут по полутемным коридорам; надо мной незнакомые, недружелюбные лица. Я лежу, луплюсь на них, на стены, покрытые кафелем, на потолок с мигающими лампами, слушаю однообразный скрип колесиков и сбивчивые шаги, и изо всех сил убеждаю себя, что это все не со мной. Что на носилках – не я.

…В ранней юности, в период, когда тело растет и чувствуешь, как тянутся мышцы и кожа, удлиняются кости, наверняка у многих возникают мысли: а как я буду вести себя, если с моим телом что-то случится?

Я, например, часто тогда об этом задумывался. Не задумывался даже, а ярко представлял, что вот меня сбивает машина, или я срываюсь с балкона. Переломы, кровь, раны, боль… И тогда я был уверен, что лучше моментальная смерть, чем операция, хирурги в масках, звяканье зажимов, скальпелей… Я был уверен, что умру от страха и отвращения еще до того, как меня усыпят, чтобы резать и зашивать. Что лучше не жить вообще, чем остаться без руки или ноги, без глаза, прикованным к постели.

А сейчас я мысленно торопил врачей, чтобы они скорее привезли меня куда нужно, стали лечить. Пусть режут, чистят, шьют, пересаживают кожу…

– Н-ну что, – осмотрев ногу (штанину джинсов разрезали до самого бедра, и я не протестовал), сказал как-то весело мужик со щетиной, очень слабо похожий на врача. – Что, опухлик, проспал ногу?

– В смысле – проспал? – Меня окатило ледяными мурашками.

– Да в прямом. Явная четвертая степень.

– И что? – Я понимал, куда он ведет, но изо всей силы старался убедить себя, что не понимаю.

– Что – ампутировать будем, – устав от предисловий, заявил мужик. – Сейчас руки сполосну, дадим тебе ксенона дыхнуть и примемся…

– Подождите! – Я стал совсем мокрым, и обмороженные щеки защипал пот. – Нет… Надо ее спасать. Как так сразу?… Пожалуйста…

Я говорил много и быстро, жалобно и, как мне казалось, убедительно. При желании можно вспомнить все слова-доводы, обещания и тому подобное, – можно вспомнить и записать, но вряд ли это будет так же выразительно, как тогда, ночью, в нищей больничке на окраине Москвы. И вообще экстремальные ситуации на бумаге теряют градус экстремальности, становятся какими-то банальными, а то и смешными.

Да, я наверняка был смешным тогда – действительно, опухликом в измазанной, потерявшей пафос одежде, со скорченной в умоляющую гримасу рожей, дышащей перегаром, очередным посленовогодним алкашиком… Врач, слушая, ухмылялся (именно в эти вечер и ночь я заметил, как часто, оказывается, люди ухмыляются), приглядываясь, словно прицеливаясь, к моей ноге. И я понимал, что он не слушает меня, ему легче просто отпилить ее, желто-красную, с мертвыми, торчащими дыбом волосками, чем возиться… Я понял, что нужно сказать главное:

– У меня деньги есть. – Залез водянистыми пальцами в карман, вытянул пачечку из десяти тысяч. – Вот… Вот, возьмите. Пожалуйста!

– Это что? – Губы врача искривились зигзагом, щетина из светло-русой стала каштановой. – Это взятка, что ли? – В смотровой, или как назвать этот напоминающий кухню в общаге кабинет, еще были люди.

– Нет! – Я мотнул головой. – Это, ну, это на лекарства. Спасите ногу, пожалуйста. Как же я?…

Не беря деньги, врач еще раз, затяжно, посмотрел на нее, потрогал надутую кожу, вздохнул:

– Работы много… – И затем еще несколько вздохов, все более меня ободрявших. – Да, препараты дорогие нужны… М-да-а, нужны… Что ж, попробуем… Шансы вообще-то есть…

– Здесь десять тысяч. Больше нет сейчас, – чувствуя, что спасение возможно, еще энергичней стал упрашивать я. – Но – будут! Сколько скажете. Спасите, пожалуйста…

И меня стали лечить. Капельница, мази, повязки… Отвезли в палату, где кто-то храпел, сопел, стонал. Перетащили на кровать.

Я лежал, пучился в темноту и представлял, как ворюга вынимает из моего лопатника карты, сует в банкомат, пробует найти код. Потом шерстит мобильник и натыкается на список этих кодов. Набирает. Шелестят снимаемые со счета денежки. Много-много небесно-голубых бумажек… Надо позвонить в банки, потребовать, чтобы карты заблокировали. Надо… Но для этого нужно знать номера телефонов этих чертовых банков, а номера тоже в моем украденном мобильнике… Блядь!.. Я снова покрылся разъедающим обмороженную кожу потом. Заерзал на кровати.

Достал из-под подушки телефон жены, уложил его на забинтованной ладони и уже было начал в нем копаться в надежде что-то важное (я не знал, что именно, но надеялся на чудо чудесное) отыскать. Передумал: ничего наверняка не найду, только разряжу батарейку. А мне здесь еще торчать черт знает сколько.

Убрал телефон под подушку, придавил ее головой и закрыл глаза, успокаивая себя разным мысленным бредом вплоть до фантазий о море, теплом и ласковом, на которое обязательно поеду, если всё (что – всё, додумывать не хотелось) обойдется. Представляя это море, мягкий рыжий песок, грабителя, не сумевшего расшифровать коды и вообще погибшего в аварии через полчаса после ограбления, жену, вымаливающую прощение, уснул. Во сне, конечно, было лучше, чем наяву.

Ногу не отрезали, но и того, что она вылечивается, я не замечал. Вообще был очень плох тогда. Опухоль на лице не спадала, забинтованные руки и ноги кололо болью при каждом движении. Часто казалось, что становится только хуже.

В первое утро в больнице я позвонил Руслану и рассказал, что случилось. Он вроде бы искренне испугался и даже почувствовал вину: «Зря я тебя вчера отпустил. Извини». Пообещал объяснить начальству, почему не выхожу на работу, но приехать ко мне желания не выразил. И хрен с ним… У меня к нему была всего одна важная просьба: «Свяжись с Натальей как-нибудь. Через Лианку. Скажи, чтоб она этот свой сотовый не блокировала. Распиши, что со мной, в каком состоянии… Это моя единственная связь». Руслан пообещал.

В агентство я позвонил сам, прямо генеральному директору. Отношения у нас были неплохие – я часто выполнял его довольно щекотливые поручения, и вообще он меня выделял. Директор посочувствовал, пожелал скорей выздоравливать…

Сделал еще звонок своему приятелю бомбиле Ивану (он несколько раз за приемлемую плату был моим шофером, когда у меня под рукой не было Натальиного «Форда», раза два возил съемочную группу на сюжет), вкратце объяснил, что попал в больницу и скоро мне потребуются его услуги.

Потом отключил мобильник – аккумулятор нужно было беречь…

Тот врач, что взял у меня десятку, приходил через сутки. Он то ли делал вид, то ли действительно пытался лечить. А второй, его сменщик, маленький, тщедушный, в очочках, осматривая ногу, охал, качал головой, бессильно шептал:

– Молитесь, молодой человек, молитесь. Просите Христа…

Я согласно подмыкивал, боясь что-нибудь спрашивать. Первый врач вряд ли с этим поделился деньгами, да и, наверное, правильно. У меня не было веры в этого второго – эскулап, полагающийся на бога, это, по-моему, последнее дело…

Несмотря на личные беды и отчаяние неопределенности, удивляли, а затем и стали приводить в ужас однопалатники и вообще пациенты нашего отделения.

Почти у всех были ампутированы ноги, или руки, или пальцы рук, но мало кто убивался по этому поводу. Некоторые даже светились весельем – может, и нехорошим, граничащим с сумасшествием, но все же… Особенно выделялся мой сосед по койке.

Это был коротко стриженный парень лет тридцати. Невысокий, но мощный, богатыристый. В тельняшке. Как я узнал немного позже, звали его Костя.

В первое же утро, увидев меня, он радостно поинтересовался:

– Ну как, убрали лишнее?

– В смысле? – не понял я.

– Ну, отчикали?

– Что отчикали?

Парень махнул толстой, с буграми мускулов, ручищей:

– А, лежи, наркозник.

После обхода, увидев, что ноги у меня целы, Костя без большой, впрочем, горести, сообщил:

– А мне отчикали. Обе, бля. На левой пятку оставили, чтоб скакал. Теперь, бля, инвалид… В Чечне ни одной дырки, а тут – вот… – И, постепенно разгоняясь, он стал рассказывать: – Все новогодние дома торчал. Не пил почти, так… С дочкой играл, телик смотрел спокойно. А на работу вышел – и нажрались с напарником после дежурства. Цивильно, в кафе. Домой когда ехал, задремал на остановке. И – вот… И, бля, – в голосе послышалась злоба, – ни одна сука не тряхнула, чтоб разбудить. Москва… Часа два просидел… Хорошо на руках перчатки были. Хоть руки остались.

Я лежал и тихонько млел, что у меня все-таки все цело. Тьфу-тьфу-тьфу… Может, и у этого можно было спасти, но он денег не предложил.

– Выписываться уже пора, врачи говорят, а жена не едет. Звонил ей, сказал. Она рыдает там, трубку бросила… Бля-а…

«Ну так, – мысленно отозвался я, – на хрен ты ей не нужен, такой подарочек».

Наверное, из-за шока больше суток мне не хотелось в туалет, хотя пил я довольно много. Но утром второго дня терпеть уже не было сил.

Еле дождавшись санитарки, я сказал об этом. Она молча достала из-под кровати плосковатую эмалированную посудину – как я понял, знаменитую утку, без церемоний сбросила с меня одеяло, правой рукой потянула к коленям мои больничные штаны.

Я инстинктивно стал сопротивляться – слишком как-то резко санитарка действовала, нестарая еще, вполне детородного возраста, – но тут же расслабился, только вздрогнул, когда холодная эмаль ткнулась в ногу.

– Таз-то подними, – проворчала санитарка.

– А?

– Жопу поднял, сказала.

– А, да-да…

Когда утка была подо мной, пустить струю долго не получалось – было стыдно. Санитарка стояла и равнодушно смотрела на мой жидко-волосатый живот…

Стыд приходилось преодолевать постоянно. Я не служил в армии, всегда оставался замкнутым, брезгливым, почти закрытым человеком.

Брезгливость вызывали чужие квартиры, туалеты, полотенца, общественные столовые, вообще любые общественные места. И вот я оказался в нищей больничке, меня чем-то кормили (какой-то вонючий суп, разваренный рис с пресной котлетой или вареной рыбой вроде минтая); меня осматривали, ощупывали. Я все время находился у всех на виду…

Раздражал и одновременно помогал пережить эти дни сосед Костя. Он говорил и говорил, смеялся, шутил, все недоумевал, почему за ним не приезжает жена:

– Я же ей когда еще сказал, чтоб забирала. Адрес назвал. Домой, бля, охота… Я сам-то из Смоленска, после армады сюда приехал работу искать. Охранником взяли. Ну, магазин охранял, потом офисы. Женился, бля… У жены квартира в Красногорске. Нормально все… И вот, бля… Инвалидность оформлю, телик буду смотреть.

Я искоса поглядывал на него, стараясь определить – действительно ли он почти доволен, что ему отрезали ноги, и все, что его беспокоит, это почему не приезжает жена, или же таким образом Костя борется с отчаянием.

Остальные соседи по палате – нас в ней было восемь человек – тоже вроде не особенно горевали. Четверо немолодых мужиков алкашного вида, лишенные ног или пальцев на ногах, по восемнадцать часов в сутки рубились в дурака двое на двое, полуюнец с ампутированными фалангами пальцев на правой руке слушал плеер, а еще один парень лет двадцати пяти, которому отрезали ступни, по полдня азартно ругался со своей, видимо, женой из-за покупки общей машины. Теперь он требовал машину с ручным управлением: «Видишь, как у меня!.. Что я после этого, ездить, что ли, не буду?!»

Никто не убивался, не рвал на себе волосы, не рыдал, не пытался покончить с собой, чтоб не быть калекой. Лишь по ночам раздавались тяжелые, протыкающие душу стоны.

В этой зачуханной больнице я провел неполные шесть суток.

На четвертый день у меня сняли бинты с рук – кожа местами сползла, ногти были фиолетовые, но пальцы шевелились, ломота почти прошла. На щеках и носу кожа тоже облезла, лицо было красное, даже легкое прикосновение к нему вызывало тупую боль, и все же можно было считать, что с руками и лицом все обошлось. А вот нога правая…

Тот врач, которому я заплатил, осматривая ее, хмурился все сильнее, и, хоть ничего не говорил, было ясно, что с лечением у него не получается. А может быть, он таким образом хотел выжать из меня денег еще.

Я бы дал, если бы видел, что он что-то реально делает, но он лишь мазал меня вонючей мазью, менял повязки, самолично колол уколы и ставил капельницу. Чем он мажет, чем колет, я не спрашивал, считая (до поры до времени), что он знает, что делает.

Но через несколько дней это однообразие стало беспокоить всерьез. Оно вполне могло закончиться словами доктора: «К сожалению, молодой человек, больше ничего сделать нельзя. Необходима ампутация».

А толчком к тому, чтобы я практически сбежал оттуда, стала массовая пьянка, в которой участвовало почти все отделение.

В этот день с утра обстановка в больнице была очень нервная. Оказалось, что сегодня Крещение, и пациенты, санитарки, врачи чувствовали себя обойденными праздником… В обычной жизни я никогда не обращал внимания на Крещение, не замечал, что его отмечают, а тут люди вели себя, как в Новый год, который им приходится встречать у станка.

Первым делом наш врач-христианин устроил истерику Косте.

– И сколько вы еще намерены занимать место?! – с порога закричал он. – Мне людей класть некуда!

Костя забурчал в ответ, что сам бы с радостью уехал, да жены все нет.

– И что?! Вы у нас поселитесь в таком случае? Все, с завтрашнего дня я снимаю вас с питания, а потом велю вывести за территорию. Это больница, а не дом инвалидов!

Костя заматерился, достал телефон и обнаружил, что у того сел аккумулятор. Заматерился громче. Врач завизжал, что не позволит здесь сквернословить. Один из мужиков настойчиво потребовал, чтоб оба заткнулись; Костя ему ответил в том же духе… В общем, завертелась шизофрения.

После обхода появилась бутылка водки – одному из соседей накануне принесли родственники. И стоило мне проглотить пятьдесят граммов, я понял, что необходимо выпить еще. Иначе спячу от разъедающих мозг одних и тех же мыслей и от собственной беспомощности… Выпить, начать думать о другом или, если не получится, – о прежнем, но по-другому. А потом уснуть глубоким, оздоровительным сном.

И когда завелись разговоры о продолжении праздника, я спросил:

– А вообще, реально водки купить?

– Да ясен пень, – отозвался тот, чью бутылку мы раздавили. – Сто пятьдесят стоит. Внизу магазинчик, там приторговывают.

Я вынул спрятанную между матрасом и простыней тысячу.

– Вот, купите три бутылки, запивки там, закуски…

Через десять минут водка и остальное было в палате. Сдвинули несколько тумбочек, накрыли полянку. Расположились вокруг кто на кроватях, кто на табуретках.

– Вечернего обхода не будет, так что можно по полной, – сладко, будто это было самое важное застолье в его жизни, выдохнул Виталий, нестарый мужик, которому отрезали обе ступни. – Хоть посидим.

Я хотел было усмехнуться: «Да уж, отметим», – имея в виду последствия новогодних отмечаний, но вовремя остановился – не стоило напоминать.

Заикнулись, что пресно сидеть без баб, и тут же решили позвать их. Отправили полуюнца Дениса. Долго уговаривать ему не пришлось, и не успели мы выпить по второй, пришли, точнее, приковыляли четыре. Сразу видно – хабалки, но нестарые, симпатичные даже. Мне одна понравилась – стройненькая, со свежим, приятным лицом. Когда знакомились – торопливо и почти одновременно, – я расслышал и запомнил ее имя – Софья. Незаметно было, что ей что-то ампутировали, но ступни были перебинтованы, и она передвигалась с помощью костылей.

Мрачный после стычки с врачом Костя явно положил глаз на нее. Даже поменялся местами с одной из пришедших женщин, чтоб быть рядом с Софьей.

Пили, сначала не очень весело, а потом стали все тупей и откровенней перешучиваться…

– Что, Сонь, – сказал Костя, – поженимся? Мы теперь пара с тобой. Меня жена не хочет забирать… Что, пойдешь за меня?

Софья быстро и цепко оглядела крепкий Костин торс под тельняшкой и улыбнулась:

– А почему бы и нет? Я свободна.

– А у тебя все на месте, лапка?

– Не беспокойся, морячок, самое важное осталось.

– Ха-ха-ха! – загремело в палате…

Водка кончилась мгновенно. Я достал еще тысячу, протянул Денису:

– Купи еще две бутылки. Вино там есть? – Он кивнул. – Вина еще, вот этой нарезки копченой…

До определенного момента застолье было приятным. Выпивка почти не пьянила, зато хорошо оживляла. Разговоры не касались больницы и случившегося с каждым из нас. Но стоило одному из мужиков вздохнуть: «Как же теперь жить-то?» – и понеслось. Жалобы, мат, хватание себя за голову, раскаяние; женщина по имени Ира, с ампутированной почти по колено ногой, жутко зарыдала… От всего этого воя я спасался, глядя на Софью. Мысль пришла, что недаром природа создает красивые лица – они помогают отстраниться от окружающего уродства. Вот смотришь на красоту, и вроде бы смысл есть дальше жить, даже как-то энергетически подпитываешься…

– Э! – болезненный тычок в плечо.

Я качнулся, перевел взгляд в ту сторону, откуда ткнули. Увидел злобноватые глаза Кости.

– Э, ты кончай, – заплетающимся языком посоветовал он. – Соня со мной. Моя невеста. Понял, нет?

И он резко притянул ее к себе, чмокнул в румяную щеку. Софья счастливо засмеялась, глаза блестели, как у школьницы на первой дискотеке.

– Да господи, – сказал я, – на здоровье. – И про себя продолжил: «Какая невеста?! Вы подумайте, кем вы стали, кто вы. Теперь куда вас повезут, туда и поедете. Или потащат. Инвалиды первой группы… Женихи-невесты».

Конечно, не сказал ничего такого. Старался на Софью эту больше не смотреть. Чаще стал наливать и пить.

А Костя не унимался. Зациклился исключительно на мне. Парил мозг:

– Ты думаешь, я простой такой? Да я почти год в Чечне без смены! Самашки брал! Знаешь село такое?… А, ни хрена ты, бля, не знаешь. Ты вот в армии был хоть, а? Автомат трогал?… Ну и сиди тогда, в дырки сопи… А хорошо мы, слушай, Самашки взяли, грамотно. Потом Ачхой… Воевать интересно. Страшно, бля, но интересно. Кого продырявит, тому, ясно, херово. Больно, орут… А так… Нет, бля, лучший год мой там остался. Я там, – он потряс кулачиной, – я там настоящим человеком был. У меня, бля, автомат был! Надежный компактный акээм!.. Ты слушаешь, нет?! – почти взревел Костя, когда я слишком долго не встречался с ним глазами. – Слушай. Тебе, бля, этого никто не расскажет больше. Я отвечаю!..

Я покивал понимающе, предложил:

– Давай, Костя, выпьем. За всё…

– Выпить – выпьем, – перебил он, – а за что – не надо. Что там?… Со мной всё – пиздос мне. Пиз-дос!

– Да ладно, Кость…

– Заткнись! – Он аж затрясся и побелел; девушка отпрянула. – Ты, блядь, бабло сунул, и заебись. И через неделю поскочешь отсюда. А я?… Я?! – Стал бить себя кулаками по коленям. – Сучары, суки гнойные! Дайте мне акээм, и я вам всем!..

Я напряженно следил за ручищами Кости, чтобы успеть увернуться, если он решит ударить, и в то же время понимал: вряд ли это получится. Этот парень наверняка умел бить… За столом замолчали. Кажется, ждали драки.

Но Костя поорал и вроде бы слегка успокоился. Предложил:

– Слушай, давай поборемся. – Поставил правую ручищу на тумбочку. – Что, думаешь, вообще я, что ли?… Ну, давай. Давай, бля, не ссы.

Видя, что лучше сейчас ему не перечить, я тоже поставил руку. Костя сжал мою кисть своей. Стало больно, словно я сунул ее в кипяток.

– Раз… два… три! – сосчитал Костя и дернул своей рукой мою.

Дернул так сильно, что меня всего рвануло вправо, я потерял равновесие и упал с табуретки. Кто-то из мужиков хохотнул, женщины айкнули…

– Да что ж ты! – Моя нога не пострадала, злобы на Костю не было, скорее обида – на мои деньги нажрался, ублюдок, и меня же гнобит.