Цитаты из книг автора «Роман Сенчин»

расползался по плахам крыш лишайник. Снег и ветер валили заборы, дождь разъедал бревна, доски, слеги, по стайкам шастали лисы, напрасно вынюхивая кур, на чердаках и вышках строили гнезда белки, долбили городьбу дятлы… Природа забирала обратно свою территорию. А жители брошенных деревень тыкались в села, которые для них были центрами их цивилизации, и те, что переезжали раньше, успевали там прописаться, обжиться, а припозднившиеся, сомневавшиеся до последнего – опоздали. И кто-то ехал дальше, в райцентр, в Канск, Богучаны, Лесосибирск, Енисейск, другие самовольно занимали бесхозные избы, жили прячась, таясь, – просто некуда было деться… Такие же нелегалы были и в Большакове. Вселялись в дома с отключенным электричеством, топились, ломая сараюшки, заборы. Целыми днями мужчины торчали на реке – рыба становилась для таких основным пропитанием. Бывало, со слезами выпрашивали ведро картошки и десятку на булку хлеба, случалось, подворовывали… Тяжело было смотреть на этих таежников, сделавшихся бичами. И ведь им-то вообще ничего хорошего не светило – бросили место жительства по своей воле, сами, формально, стали такими.

Погибали маленькие деревни дальше от города, даже те, что не попадали в зону затопления. Но когда стал пустеть бывший райцентр и старинные села вдоль реки, захирели и выросшие из зимовий, заимок, балков деревеньки. Фролово, Пуня, Бераямба, Боровое, Армаль… А как иначе? Одно дело, когда до ближайшего села с магазином, фельдшером десять-двадцать-тридцать километров, а другое – двести, а то и больше. И люди снимались, уходили. Обезлюдевали деревеньки – эти несколько избушек, – и сырая темная тайга сразу наваливалась на отвоеванные у нее когда-то деляны; дикие травы засыпали огороды, дворы, улицы семенами, сосны и ели швыряли расщеперенные шишки; на срубах поселялся мох

Погибали маленькие деревни дальше от города, даже те, что не попадали в зону затопления. Но когда стал пустеть бывший райцентр и старинные села вдоль реки, захирели и выросшие из зимовий, заимок, балков деревеньки. Фролово, Пуня, Бераямба, Боровое, Армаль… А как иначе? Одно дело, когда до ближайшего села с магазином, фельдшером десять-двадцать-тридцать километров, а другое – двести, а то и больше. И люди снимались, уходили. Обезлюдевали деревеньки – эти несколько избушек, – и сырая темная тайга сразу наваливалась на отвоеванные у нее когда-то деляны; дикие травы засыпали огороды, дворы, улицы семенами, сосны и ели швыряли расщеперенные шишки; на срубах поселялся мох, расползался по плахам крыш лишайник. Снег и ветер валили заборы

Игнатий Андреевич верующим себя не считал. В ранней юности посмеивался над крестившимися на заколоченную черную церковку женщинами. Однажды об этом узнала мать, подбежала к нему со страшным лицом, толкнула в грудь: «Не смей-й! Не смей смеяться! Это нам пофартило, что живы все, отец целым с войны вернулся. А им… Им только и осталось кресты класть на себя!» С тех пор Игнатий Андреевич таких не то что уважал и понимал, но жалел. Действительно, от хорошей жизни к религии вряд ли кто припадет, а несчастным хоть какая-то надежда, поддержка.

Никитка не то чтобы заметно подрос за этот неполный год, но пополнел, что ли, посерьёзнел. Стал похож на мужичка. В основном сидел на кровати, играл в тонкой пластиковой плашке. – А что эт у тебя такое? – кивнул Игнатий Андреевич на плашку. – Айфон… Он как телефон… и еще много другого есть. – Никитка отвечал, серьезно глядя в экранчик, двигая по нему пальцем. – Новое изобретенье?.. Может, погулять пойдем? – А куда? – Ну, это… Тут площадки есть детские. Качели. Внук промолчал. Игнатий Андреевич придумал другое: – Или давай на рыбалку. А? У меня удочки есть, снасти. Наладимся и поедем. – А долго ехать? – не отрывая глаз от экранчика, спросил Никитка. – Минут двадцать. Сказав это, Игнатий Андреевич с минуту ждал реакции внука – или «поехали», или «да ну, далеко». Но он молчал, казалось, не услышав последних слов деда. Да нет, слышал… Игнатия Андреевича кольнула обида, и он собрался сказать Никитке, что нельзя так себя вести. Предложили тебе – отвечай… Никитка опередил неожиданным вопросом: – Дедушка, а у тебя огород есть? – А?.. Нет, нету теперь… В деревне был. Помнишь деревню? Внук оторвал взгляд от экранчика, коротко глянул на Игнатия Андреевича. – Нет, не помню. – Ну да, тебе года три было. Куда помнить… Большой огород был, арбузы росли. Ты как-то объелся… – Игнатий Андреевич хотел досказать – «и описался», но не стал. – Малина, смородина… Много было всего. Снова молчание, и теперь не тягостное. Игнатий Андреевич мысленно ходил по огороду… – Дедушка, – позвал Никита. – А? – Дедушка, а деревни теперь совсем нету? – Ты, это… ты лучше «деда» говори. – О деревне было тяжело говорить. – Мы своих всегда «деда», «баба» называли. – «Баба» же плохое слово. – Почему это?.. А, ну это в другом ведь смысле. А бабушку бабой можно называть. Ничего… Снова в разговоре прореха. Потом новый, еще более тяжелый вопрос: – Деда, почему мы все так скучно живем? Почему у нас домы такие скучные? – Как – скучные? – Не как у народных людей. – Никитка отложил свой айфон и заговорил необычно для себя торопливо и горячо: – Я когда президентом стану, сделаю, что все будут в отдельных домах жить. И чтобы у всех были свои коровки, и свинки, и куры. И женщины будут женскую работу делать, а мужчины –

пробить… Вдобавок муж бывший очнулся – Павлика стал искать. Забрать хочет… Главный по опеке грозился материнских прав лишить, как бомжиху. В общем, не мытьем, так катаньем… – Они хоть кого укатают, – поддержала мать. – Мы-то люди, а они – механизьм!

Как страшные предания, передавались рассказы о бросившихся отсюда. Одни бросались из-за любви (потому место и получило такое название – Камень влюбленных), другие от обиды, а некоторые вроде без всякой причины: жил-жил человек и ушел на Камень…

– Сейчас, мне кажется, обречен весь мир. Подошло время негодности этого мира. И такие слова пригасили негодование; стало жалко старика, доживающего с такой уверенностью. В негодность мира Алексей уж точно не верил, наоборот, считал, что мир становится лучше и лучше, и если бы воплощать все изобретения, применять достижения, то жилось бы вообще отлично. Пока же люди из-за лени или жадности ведут себя на Земле, как бандиты, прилетевшие с другой планеты. Высосут эту и вернутся обратно, на какую-нибудь свою Альфу Центавру. Но скоро человечество одумается и поймет, что Земля – родная и единственная, не надо губить ее, нельзя так бешено выкачивать нефть и газ, косить леса. Одумается, станет беречь Землю и самих себя, своих потомков.

Трудно быть человеком – люди мешают».

здесь день и ночь стоял гам и треск. Одни что-то ломали, другие, наоборот, – сколачивали; бегали от двора к двору, передавали вещи, перекрикивались; визжали свиньи, рыдали забиваемые коровы и бычки… Будто беженцы, катили мужики и женщины тележки, медведки, тачки с добром к пристани, ругались из-за любой мелочи, нервно смеялись, орали. Выпивоха Женька Глухих дергал отцов баян, наугад нажимая на кнопки… Ушел тот паром, и тише стало. Сначала еще кукарекали кое-где петушки, еще проходили по улице оставшиеся, пробегала ошалелая собака, а в последние два-три дня глухо совсем. И что уж действительно жутко – воробьи исчезли. Раньше отбою от них не было, теперь ни одного. Пусто. Чтобы спастись от этой давящей, как гнет, пустоты, Ирина Викторовна направилась к стайке. Там Чернушка. Открыла обитую старым одеялом дверь, нашла взглядом курицу. Та растерянно стояла и смотрела на хозяйку. Не побежала навстречу, как обычно, не бросилась прочь, как некоторые рыжие часа три назад, когда Ирина Викторовна хватала их по одной и уносила… Стояла и смотрела. Ждала.