На имеющиеся у него деньги Уилсон купил подержанный самолет, поступил в аэроклуб. После нескольких занятий, научившись взлетать и приземляться, он отправился в Гималаи. В штурманской кабине лежала палатка, спальный мешок и несколько банок консервов… Невероятно, но ему удалось из Англии добраться до восточных районов Индии. По пути в восемь тысяч километров его многократно грозились сбить, то и дело возникали сложности с заправкой самолета горючим, но судьба пока что к нему благоволила. Правда, перелететь в Непал не удалось. Уилсон продал самолет и, хотя и в пешем путешествии ему было отказано, в одежде буддистского паломника пробрался в Тибет. Он притворялся глухонемым и шел в основном по ночам, преодолевая за сутки не более двадцати пяти километров. Его преследовали снегопады, дожди с градом, оползни. Но в конце концов Уилсон записал в дневнике, что увидел Вершину. Это было весной 1934 года.

Оказавшись в монастыре Ронгбук, он добился аудиенции у настоятеля. Верховный лама, понимавший по-английски, выслушал Уилсона, поразился его мужеству и решимости и благословил на восхождение.

Проснувшись на следующий день, Уилсон услышал проникновенное пение монахов. «Они молятся за меня!» – тут же записал он в дневнике. Погода была прекрасной, и Уилсон начал подъем. Вскоре достиг Ронгбукского ледника, и здесь подолгу петлял в лабиринтах из ледовых башен, обходил многокилометровые трещины, скальные блоки. Но все же он двигался вперед… Затем начались ледовые поля. Уилсон не понимал, как идти по льду – у него не было даже кошек! И все-таки он достиг высоты 6035 метров (совсем неплохо для неподготовленного человека!) Тут повалил снег. Ослабевший Уилсон проглотил несколько фиников и немного хлеба.

После морозной ночи в палатке он снова пошел вверх, и через два дня на высоте 6250 метров попал в снежную бурю… Хромая, с болью в суставах, он вернулся в Ронгбук. Его глаза были обожжены, горло болело. Пока монахи готовили горячую еду, Уилсон записал неразборчивыми каракулями: «Я не сдаюсь. Я по-прежнему уверен, что сделаю это…»

Пролежав четыре дня, он стал готовиться к новой попытке. Однако его левый глаз совершенно заплыл, а левая половина лица онемела. Лечился голодом, принимал участие в буддистских церемониях… Постепенно восстановив силы, он снова отправился в путь.

На этот раз Уилсон достиг высоты 6748 метров и здесь обнаружил склад с продовольствием экспедиции, которая состоялась за год до этого. Ободренный находкой, он тут же сделал запись в дневнике: «Вершина и путь к ней теперь совершенно изучены. Пройти осталось всего 2100 метров». Но снова началась буря, которая пять дней держала Уилсона в палатке. Как только погода улучшилась, он пополз вперед.

Четыре дня метр за метром отважный одиночка приближался к Вершине. Ночевал в спальном мешке под открытым небом, задыхаясь, бил ступени, ввинчивал ледовые крючья. Наконец он стоял у подножия последнего участка над Северным седлом. Впереди была отвесная и гладкая стена… После нескольких неудачных попыток преодолеть или обогнуть стену Уилсон вернулся в палатку.

Его тело нашли годом позже; альпинисты похоронили Уилсона в трещине ледника, взяв с собой только дневник… Многие считали и считают его сумасшедшим, мне же он ближе и симпатичнее легиона тех, кто живет в уютных домиках и копит деньги на старость. Эти мудрые долгожители называют сумасшедшим любого, кто не похож на них…

Через тринадцать лет после Уилсона в Гималаях появился новый одиночка, одержимый идеей взойти на Вершину. При себе он имел спальный мешок на гусином пуху, две палатки, веревку, самодельные кошки, шлем, рукавицы, снегозащитные очки, пакетик сухого мяса и двести пятьдесят фунтов в кармане. Это был канадец Денман, несколько лет проживший в Африке. Он давно увлекался альпинизмом, но более как теоретик. Тем не менее он всерьез рассчитывал постоять на высочайшей точке планеты.

Сопровождать его согласился Тенцинг Норгей, тридцатидвухлетний шерпа, не раз уже принимавший участие в экспедициях.

Обитатели Ронгбукского монастыря откровенно смеялись над убогостью снаряжения Денмана – они привыкли видеть других горовосходителей.

Вершина, которая возвышалась над монастырем, ошеломила Денмана, он даже подумывал отказаться от своего плана, но 10 апреля 1947 года вместе с Тенцингом все же двинулся в путь.

Они пошли традиционным маршрутом в направлении Северного седла. После жизни в Африке гималайский холод до того мучил Денмана, что ему приходилось спать в одном мешке с Тенцингом. Также он страдал от недостатка кислорода – на акклиматизацию у него не было ни времени, ни средств…

Выше Северного седла подняться им не удалось – начались сильные бури. Денман признал себя побежденным и вернулся в Африку, на прощание подарив своему спутнику шлем… В пятьдесят третьем, когда Тенцинг вместе с Эдмундом Хиллари стоял на Вершине, на его голове был этот шлем. Символично…

В семьдесят пятом году Вершины достиг англичанин Берк, но он был участником большой экспедиции и прошел в одиночку лишь последние двести метров. К тому же после восхождения его больше не видели… Я же планирую совершить действительно одиночное восхождение – абсолютное соло, – поднявшись с Ронгбукского ледника, с высоты 6500 метров, и постараться вернуться живым.

* * *

И вот наступило ясное, тихое утро 17 августа, когда я наконец-то смог сказать Нине:

– Сегодня занесу рюкзак под Северное седло.

Торопливо, как-то слишком поспешно, Нина кивнула. Мне хочется услышать ее голос, какие-то важные слова, но она просто кивает…

После завтрака я собрал необходимое: продукты на пять дней, горючее для плитки, спальный мешок, бивачная палатка, фотоаппарат, минеральная вода… Оставлю рюкзак на пятьсот метров выше нашего лагеря и тем самым смогу сэкономить силы и время завтра, когда, по моим расчетам, я должен пройти большую часть подъема.

Подъем на Северное седло – сложнейший этап восхождения. Перепады высот составляют почти полкилометра, здесь масса трещин и велика вероятность схода лавин. Мне, одиночке, нужно думать не только о лавинной опасности, но и о том, чтобы без веревки и крючьев благополучно преодолеть трещины.

У меня нет рации, я совершенно сознательно хочу подняться без всякого контакта с внешним миром. Не говоря о том, что Нина не сможет мне чем-либо помочь, попади я в беду, я сам не хочу подвергать опасности ее жизнь из-за меня. Я добровольно иду на риск, и только в том случае, если нет никакой связи с другими людьми, никакой подстраховки, даже психологической, восхождение можно назвать по-настоящему одиночным…

За последние недели выпало чудовищное количество снега, но благодаря теплым дням и двум морозным ночам он осел и уплотнился. Фирн так тверд, что подошвы моих ботинок оставляют на нем лишь еле заметные отпечатки.

Почти пробежав около двухсот метров, постепенно сбавляю темп. Начинаю считать шаги. Сделав пятьдесят – останавливаюсь и передыхаю. Очень помогают лыжные палки – они играют роль второй пары ног.

Подножия Северного седла достигаю почти без труда. Погода прекрасная – ни одной тучи, солнце припекает, но воздух прохладен, дышать легко. Тянет – ох как тянет! – идти дальше, взобраться на седловину… Нет. Здесь самое удобное место, чтобы оставить рюкзак, а завтра утром… Да, завтра… До завтра.

Ставлю рюкзак в неглубокую ледовую нишу. Фиксирую его титановым, моей конструкции, ледорубом, сверху на ледоруб вешаю кошки…

– Я потрясена! Ты так быстро поднимался! – встречает меня Нина. – Я видела весь твой путь в бинокль. За каких-нибудь два часа!.. – И еще много-много восторженных слов.

Киваю, но почти не слышу ее. Если сейчас я начну отвечать, общаться, то наверняка сорвусь и нагрублю или, что хуже, расслаблюсь. Дойти до Северного седла – пустяк. Вот дальше… Я пью воду и забираюсь в спальный мешок.

Весь остаток дня, всю ночь я чувствую, что готов вскочить в любую секунду. Вскочить и пойти. Даже во сне я с трудом заставляю себя лежать спокойно. Я весь в нетерпении и ожидании утра, весь в наблюдении за тем, что происходит снаружи палатки.

Сквозь сон определяю, что воздух слишком теплый, почти парной. Где-то неподалеку слышатся скрипы и потрескивания, иногда – ухающие стоны оседающего снега, шелест мелких обвалов. Черт, фирн наверняка ослабнет!.. Но беспокойство не может поколебать уверенности – вот-вот я поднимусь, оденусь и совершу великий бросок… Скорей бы рассвет…

На последней перед моим отлетом в Гималаи пресс-конференции какой-то бесноватый со сбившимся набок оранжевым галстуком обрушился на меня с тирадой; его даже никто не посмел перебить или попытаться остановить, так яростно он говорил:

«Вершина была покорена в пятьдесят третьем году. С тех пор сотни людей туда лезут и лезут, многие гибнут. У тех счастливчиков, что достигли, впечатления одни и те же: воздух разрежен до предела, дышать нечем, собачий холод, полная истощенность и тэ дэ и тэ пэ… Три года назад вы первым покорили Вершину без кислородного аппарата, а теперь готовитесь взойти на нее в одиночку, в самое опасное время года. Да, вы рискуете, но в чем для цивилизации реальный прок от вашего риска? Что дают ваши рекорды? Наоми Уэмура заявил, что зимнее восхождение – самое суровое испытание мужества. Но какой смысл в этаком мужестве? Оно не созидательно, оно фактически бессмысленно для общества. Даже в футболе больше смысла… Допустим – допустим! – и вы, и японец реализуете свои замыслы. А дальше? Будут пытаться восходить ночью и без фонарика? Или не прямо вверх, а по спирали, вокруг горы? Да? Можно и в кандалах, босиком, с завязанными глазами. Варианты здесь бесконечны… Не больший ли героизм проявлять свое мужество как-то иначе? Например, в простейшем и одновременно сложнейшем и драгоценнейшем виде – как гражданская отвага. А? Наше человеческое общество еще слишком несовершенно, чтобы посвящать свою жизнь рискованным играм и тем более – заражать этими играми других, отвлекать их от действительно полезных занятий!»

Тогда, на пресс-конференции, я сказал этому господину со сползшим галстуком нечто безобидное, почти извиняющееся: мне, мол, просто нравится лазать по горам, это мое частное дело, мое увлечение, и внимание общества я привлекаю не специально, оно само желает следить и знать обо всех подробностях моих планов… Но сейчас, в неглубоком и лихорадочном сне, когда все мое тело подрагивает от нетерпения ринуться на штурм Вершины, когда во мне, кажется, столько энергии, что я способен осветить небоскреб, я знаю, что и как ответить тому негодующему господину… Нет, гражданину.

Представляю: сейчас он лежит, постанывая, на своей продавленной, скрипучей тахте в душной спальне; рядом, но под другим одеялом, его супруга, которая скоро встанет и начнет инстинктивно готовить завтрак, а гражданин, кряхтя, охая, растирая ладонью ноющий позвоночник, достанет из почтового ящика утреннюю газету и долго будет ее изучать, негодуя на каждую новость, изливая супруге свои мысли о лучшем устройстве мира… Вечером, после работы в какой-нибудь из бессчетных и бесполезных контор, он устроится в кабачке поближе к дому, закажет кусок запеченного мяса и большую кружку пива и завяжет ежевечерний разговор с приятелями о созидании, долге, смысле, общечеловеческой пользе…

Я чувствую особенно резкий толчок изнутри себя. Распахиваю глаза, смотрю на фосфоресцирующий циферблат часов. Почти пять. Выбираюсь из теплого, почти родного мешка. Несколько секунд бессмысленно просто смотрю на белеющее пятно рядом с моей левой рукой. Это лицо Нины… Как она уютно, размеренно дышит во сне… Вдруг вспомнилось, с какой радостью, словно щенок, она бросалась в озерцо у Ронгбукского монастыря, долго плескалась, тщательно мылась в холодной воде. Хм, все расстраивалась, что шампунь плохо очищает волосы…

Бедненькая. Сейчас я понимаю, насколько она измучилась за эти два месяца. Она – дитя цивилизации. Детство и юность провела в одном из крупнейших мегаполисов мира, а здесь, со мной, вынуждена вести почти первобытную жизнь. Во время ее прошлых путешествий в горы было, конечно, не так – их базовые лагери напоминали современный дачный поселок, даже биотуалеты стояли… Но ничего, Нина, скоро, очень скоро твои испытания кончатся. Три, от силы четыре дня – и мы спустимся к развалинам монастыря, где зеленеет трава и поют птички, а тридцатого августа сядем в джип…

Надеваю шерстяные чулки, штаны, ботинки, свитер. Каждое мое движение верно и экономно, словно заучено сотней репетиций. Никаких поисков, шарений руками, ничего лишнего… Выхожу из палатки, выпрямляюсь, вдыхаю чуть колющий морозцем, кисловатый воздух… Вершина в предутренней густой синеве представляется мне присевшим, задремавшим исполином. Но я вот-вот потревожу его дрему.

Следом за мной тихо появляется Нина. Кажется, она не может поверить, что я все-таки ухожу.

– До встречи, – говорю ей и целую в щеку.

Она молчит, напряженно, нахмурясь вглядываясь в мое лицо, будто стараясь запомнить каждую черточку. От этого мне становится не по себе.

Беру палки, включаю налобный фонарик. Разворачиваюсь и шагаю вперед. Слегка подмерзший фирн успокаивающе хрустит под ногами. Прокручиваю в памяти, все ли взял… Неразборчивый голос сзади.

Я остановился, поморщился:

– Что?

– Я буду думать о тебе! – говорит Нина.

На какие-то мгновения замираю, повернув лицо к ней, к нашей палатке. Слабая, напоминающая нытье вдруг заболевшего зуба, начинает расшатывать мою десять минут назад стальную уверенность мысль: «А что? А если остаться? Не идти. Взять и остаться с этой женщиной…» И я словно бы наяву чувствую ее теплое, одновременно и крепкое и нежное, мягкое тело, вдыхаю запах ее волос; я глажу ее упругую, совсем молодую грудь, вожу ладонями по гладким бедрам… Я словно бы опять засыпаю…

– Пока! – резко бросаю туда, вниз, и, дернувшись, делаю шаг, другой, третий… Мне хочется побежать…

Спустя минуту уже не помню о Нине, предательская мысль растворена, уничтожена. Никаких сомнений! Все вернется через три дня. Через три дня я вернусь.

Вот в желтоватом кружочке света от фонарика появляется стена Северной седловины. Струями застывшего водопада поблескивают огромные, точно трубы, сосульки. До рюкзака остается метров сорок. Но что-то не так на этом отрезке, что-то здесь изменилось…

* * *

Одновременно с уверенностью: необходимо остановиться и разобраться, проверить, что же не так, я почувствовал, как снег подо мной вдруг, будто огромная скатерть, куда-то сползает. И стремительно, и плавно.

Автоматически раскидываю руки с лыжными палками, пытаюсь зацепиться за края дыры. Напрасно – в облаке снега и ледяных кристаллов я лечу вниз. Фонарик гаснет… Ударяюсь о стены то спиной, то грудью. Изо всех сил делаю себя шире, больше, но трещина расширяется. Никаких мыслей, кроме желания остановиться и пульсирующего вопроса: «Сколько уже пролетел?! Сколько метров?» От этих метров зависит моя жизнь… Но чувство глубины утрачено, как и чувство времени. Страха нет – я еще надеюсь. Надеюсь зацепиться, остановиться и вылезти…

И я остановился. Под ногами опора. Неужели дно?

Та-ак… Ощупываю фонарик, и неожиданно он зажигается. Облегченный выдох. Осторожно осматриваюсь… Нет, это не дно – подо мной тонкий, припорошенный снегом пласт фирна – перемычка между стенами. Метра полтора квадратных… А за ней слева и справа чернеет бездна. В любой момент перемычка может сломаться… Вцепляюсь руками в почти гладкие стены, задираю голову, пытаюсь определить, глубоко ли я нахожусь. Метров шесть. В кусочке черного неба горят несколько звезд. Они горят ровно, без мерцания, и с каждой секундой становятся словно бы больше. Как зрачок напряженного зверя. Кажется, они вглядываются в меня, чтобы запомнить. Так же они вглядывались в Мэллори, Уилсона, Берка, в десятки тех, кто погиб и исчез на склонах Вершины… Так же вглядывалась в меня Нина, а потом сказала: «Я буду думать о тебе!» Почему-то именно «думать», а не «ждать», «встречать тебя»… Нет!..

Осторожно, стараясь тщательно укрепляться на редких и мелких выступах, я полез вверх. Ноги соскальзывали. «Кошек нет», – вспомнил я, и холодный пот моментально покрывает все тело. Я начинаю дрожать. Дрожь становится тряской… Вот тогда я испугался! Да, это серьезно… При себе у меня лишь лыжные палки и нож, все остальное, в том числе и ледоруб, кошки – в нескольких десятках шагов отсюда. Там, наверху…

Почти вишу, раскорячив ноги и руки, боясь снова всем весом опуститься на фирновый пласт. Он настолько непрочен, что поразительно, как он выдержал меня, летящего с высоты шести метров… Лучше бы уж, кажется, я провалился сразу до дна, разбился в лепешку. Ведь… Ведь что же делать? Я не сказочный человек-паук…

Но, подавив приступ отчаяния, вновь пытаюсь карабкаться. Сантиметр, еще сантиметр, передышка. Еще чуть-чуть… Правый ботинок соскальзывает с обледенелого выступика, и я сползаю на фирн. По спине обжигающим потоком льет пот… Прикрываю глаза, налаживаю дыхание, а потом поднимаю голову.

Трещина сужается кверху, поэтому у меня нет никаких шансов. Это все равно что пытаться с голыми руками вылезти из бутылки… На счастье или, скорее, на более жуткую и мучительную смерть, я невредим, но совершенно бессилен. В шести метрах от поверхности, в сорока от рюкзака, в четырехстах – от палатки, где меня ждет человек.

«Была бы рация», – выныривает мысль. Нет! Я ни в чем не раскаиваюсь – я совершенно сознательно решился на восхождение без нее… А память подсовывает сценки: вот мне предлагают рацию новейшей разработки весом в семьдесят граммов и размером с сигаретную пачку; вот уговаривают взять радиобуек «на всякий случай». Но я твердо отказывался – я выбрал такую тактику, я решил идти по-настоящему один, и ради этого, только ради этого я и пошел. Без рации, без напарника, веревки, крючьев, кислородных баллонов… Вертолета, черт возьми! Один на один с горой. Абсолютное соло!..

Передохнув и подбодрив себя, снова лезу вверх. Выбиваю ножом зацепы для пальцев; ноги растянуты почти до шпагата. Лыжные палки висят на запястьях… Моя цель сейчас, главная цель в жизни, подняться метра на полтора и там попытаться укрепить палки поперек трещины. Палки у меня раздвижные, наибольшая их длина – метр семьдесят, сделаны из титана… Укрепить, как следует на них отдохнуть, и тогда подумать, что делать дальше. Ведь если трещина сужается кверху, то, логически, чем выше я поднимусь, тем у меня больше возможности выбраться…

Острие ножа долбит лед, ковыряет камень. Толку мало, очень мало, а силы иссякают стремительно. И вот я снова на фирновой перемычке… Выключаю фонарик – свет мне еще понадобится. Неизвестно, сколько я пробуду здесь. День, два, три… У меня нет при себе ни еды, ни питья. Всё в рюкзаке.