Черная Грязь, 1838

Баронесса Ольга фон Штернберг находилась на последнем месяце опрометчивой беременности и сильно рисковала, пускаясь на перекладных в безумную гонку из Петербурга в Москву. Рисковала своей жизнью и жизнью еще не рожденного ребенка. Рисковала оказаться без средств к существованию. Рисковала быть навсегда изгнанной из высшего общества. Впрочем, оставаться далее в постылом Петербурге Ольга тоже не могла. Поэтому в одну из первых белесых ночей северного августа она хладнокровно совершила побег из своего уединенного дома на Васильевском. Баронесса надежно спрятала в тайных складках дорожного платья все драгоценности и обильную наличность, а также благоразумно скрыла среди одежды наиболее ценные вещи из сокровищницы безвременно почившего мужа.

Знаменитый Петербургский тракт слыл лучшим в Европе, но поездка по нему вряд ли кому-то могла показаться комфортной, а уж беременной женщине и подавно. Дорога, ровная на вид, в действительности была бесконечным скоплением щебневых возвышенностей – небольших, но необычайно жестких и неподвижных. Из-за них оси кареты гнулись, рессоры лопались, болты расшатывались и вылетали на каждом перегоне. Поэтому в летнюю пору путь между двумя столицами мог затянуться на долгие три недели.

Баронесса с железной выдержкой ждала в смрадных станционных гостиницах, когда мужики неторопливо отремонтируют ее экипаж, запрягут в него свежих лошадей и ямщик легко вспрыгнет на облучок, чтобы повезти ее дальше. Точнее, помчать с бешеной скоростью, при которой до дурноты кружится голова, больно стискивает грудь и иногда кажется, что можно умереть от недостатка воздуха в обожженных зноем легких.

Ольгу везли до следующей станции, где она снова томилась ожиданием. Драгоценное время, казалось бы, выигранное благодаря бешеной поездке, терялось на починку экипажа. Она ждала наверху, в запертом гостиничном номере; от нетерпения кусала ногти и нервно вздрагивала каждый раз, когда снаружи доносился шум или слышались громкие голоса.

Всякую секунду, проведенную вне дорожной тряски, баронесса с замиранием сердца ожидала полицейской погони. Боялась, что ее обвинят в причастности к загадочной смерти супруга и арестуют. В дороге этот страх, жалящий душу подобно оводу, немного отпускал, но подступал другой: что не успеют доехать они до Москвы и ребенок появится (если вообще появится после такой дороги!) прямо посреди дикой скачки, в пыли и грязи.

Душевный ужас Ольга успокаивала тем, что вытаскивала из-за пазухи смятое, читанное сотни раз письмо. Письмо от человека, ради которого решилась бросить все и к которому теперь мчалась как к единственному спасению – сквозь изнуряющие версты неопределенности, натянутых до предела нервов и подкатывающей к горлу тошноты. Призывные речи московского предпринимателя, написанные твердым почерком, не давали ей сойти с ума в бесконечно долгие недели путешествия.

Утром двадцать шестого августа вовсю палило солнце, но постепенно небо нахмурилось, отпустила нещадная жара, и к полудню начал накрапывать дождь. Когда первые крупные капли с тяжелым стуком упали на верх коляски, баронесса с облегчением перевела дух. По ее расчетам, до столицы оставалось ехать совсем немного, и остаток пути она надеялась проделать в блаженно-туманной прохладе, которой небеса удостоили ее за дорожные мытарства.

Однако радовалась Ольга недолго. Посреди чудного отдохновения плоти от многодневной жары женщина внезапно содрогнулась от боли в низу живота. У баронессы начались схватки, и это было так не вовремя.

Ольга переждала первый мучительный приступ с искаженным лицом и до предела стиснутыми зубами. Похвалив себя за то, что ни единый стон не вырвался из ее пересохшего горла, она выглянула из кареты и крикнула ямщику, что чинно восседал на облучке:

– Эй, ты, сколько осталось до станции?

Возница – мужик в похожей на дыню шапке и кафтане без воротника – обернул к Ольге бородатое лицо и окинул ее невозмутимым взглядом.

– Да версты три, поди, никак не больше, – густым баритоном отвечал он. – До Черной Грязи-то.

– Мчи что есть духу, – тяжело дыша, приказала Ольга; по ее белым вискам катились капли холодного пота. – Я, кажется, рожаю!

Ямщик лукаво прищурился, отчего в разрезе его черных глаз появилось что-то азиатское, и грубо расхохотался ей в лицо.

– Барыня дает представление! – заорал он, обращаясь к своей измочаленной тройке. – Ей стало скучно!

– Грязная скотина! – со злобой выкрикнула Ольга, перекрывая шум дождя и ржание почтовых лошадей. – Я сказала – мчать! Приедем вовремя – хорошо заплачу!

– Ну, держись, твою высочество! – рявкнул мужик, яростно осыпая несчастных животных мощными ударами кнута. – Приедем, ежели коляска не рассыплется! Когда платят, это мы любим!

Вскоре начался настоящий ливень. Он стоял сплошной серой стеной, и дороги совсем не было видно. Карету окутал густой и, казалось, неподвижный водяной туман – адское пекло сменилось адским же извержением небес.

Одна дверца кареты распахнулась, и дождь моментально проник внутрь, изрядно вымочив платье баронессы. «Все к лучшему, – равнодушно подумала Ольга, у которой начали отходить воды, – на станции чернь ничего не заметит, зубоскалить не будет. Все к лучшему».

Теперь время баронессы измерялось лишь чередованием пронзительной боли схваток и тупого отдыха перед новым приступом мучений. Пространство сократилось до таинственной сферы внутри ее тела: эта сфера непрестанно расширялась и сжималась, причиняла нестерпимые страдания, стремилась преодолеть самое себя и победоносно вырваться наружу. Мир за пределами изувеченной кареты перестал существовать. Бесконечный дождь, немилосердно взявший экипаж в тиски, принадлежал иному измерению – оно останавливало всякое движение и замыкалось в собственную сырую вечность.

Очевидно, сознание Ольги, пережившей очередной болевой штурм, на какое-то время покинуло ее, потому что, когда баронесса очнулась, дождя уже не было и в безоблачном небе снова сияло солнце. Карета стояла неподвижно. У распахнутой дверцы скрючился здоровенный ямщик: он скалился и с прямолинейным любопытством простолюдина заглядывал внутрь.

– Ну что, барыня, приехали! – радостно объявил возница, отряхивая с кафтана дорожную грязь. – Не родили еще? Извольте пожаловать на станцию Черная Грязь! И про денежку не забудьте – за труды праведные да заботу.

– Будет тебе денежка, – сухо ответила баронесса, выглядывая наружу. – Сейчас иди, быстро найди станционного смотрителя. Скажи, что мне необходима хорошая комната и женщина, умеющая принимать роды.

Ямщик почесал бороду, ухмыльнулся и отправился на поиски смотрителя. Осторожно придерживая живот, Ольга в насквозь промокшем платье вышла из кареты. Равнодушным взглядом женщина окинула унылый (к счастью, безлюдный) постоялый двор с редкими деревцами и кустиками, на которых болталась выжженная солнцем листва. Земля под ногами была сухая и растрескавшаяся – казалось, что дождя здесь не было уже целый месяц.

Справа от кареты возвышалось большое каменное здание придорожной гостиницы, по обеим сторонам от него располагались хозяйственные пристройками. Из дверей одной из них вышел ямщик в сопровождении высокомерного на вид господина в буром, под цвет листвы, сюртуке. Это и был начальник станции.

Мужчины неторопливо приблизились к карете.

– Милости просим, барыня, – подобострастным голосом обратился к Ольге станционный смотритель – из его облика чудесным образом ушло всякое высокомерие. – О гостиничном нумере не извольте беспокоиться, все уже готово. А роды вам поможет принять моя жена Клотильда, она опытная повитуха. Извольте, багаж ваш самолично доставлю в комнату.

– Смени лошадей и займись ремонтом кареты, – через плечо велела Ольга извозчику и швырнула ему в ноги несколько влажных ассигнаций, которые достала из нательного кошелька. – Да не вздумай напиться, через несколько часов выезжаем!

– Как можно, барыня! – Мужик захохотал, аккуратно поднял с земли деньги и направился к конюшне. Обернувшись, крикнул: – Все будет чин чином! За плату, разумеется!

Ольга отклонила руку, любезно предложенную ей начальником станции, и молча последовала за ним к двухэтажному белокаменному дому. В парадных дверях они вежливо посторонились, уступая дорогу господину в дорожном сюртуке. Тот как раз выходил из здания в сопровождении молодого человека и с тихим оживлением что-то ему рассказывал.

Уха баронессы коснулись несколько