Свинушки и Заречный в июне 2007 года

Деревня Свинушки находится через дорогу от посёлка Заречный, а оба населённых пункта – недалеко от города Скопина в Рязанской области. Посёлок назван так потому, что находится по отношению к Скопину за рекой Вёрдой, насчёт Свинушек утверждают, что сюда Иван Грозный ездил собирать грибы. Предположение абсурдное (двести пятьдесят километров от Москвы), его можно объяснить только свойством провинции определять себя не как самодостаточное место, а через отношение к большему.

Это определение, асимметричный ответ на окружающую незначительность и неустроенность, – постоянный фон разговоров с приезжими. Здешний стадион «Машиностроитель» – «чуть ли не лучший в области, трава очень хорошая» (стадион состоит из небольшого поля и пары трибун с одной стороны; говорят, раньше для красоты у стадиона стоял самолёт, но потом его «разрезали на металл»). В Скопине родился маршал Бирюзов, «а маршалов Советского Союза всего было семь или восемь». Расположенный за Вёрдой Дмитриево-Ряжский монастырь – «древний-древний, о нём даже в твоём интернете есть». Монастырь действительно древний, но информацию о нём я в сети нашёл минимальную; он считается памятником Куликовской битве («говорят, что тут и было Куликово Поле», разумеется): здесь будто бы побывал перед ней Дмитрий Донской, а долгое время в монастыре хранился посох («костыль») Пересвета ([битая ссылка] «Он сделан из довольно толстой яблоневой поросли, вырванной с корнем; верхушка его, в виде буквы Т, образовалась из отраслей корня. В прежнее время богомольцы отгрызли от него частицы, как предохранительное средство от зубной боли, отчего верхушка костыля сильно попорчена»). Рассказав про древность, тут же добавляют: «Но, между нами говоря, это не монастырь, а публичный дом; бандиты из Ленинграда и Москвы едут». Эта гордость и эта зависть странны: монастырь не играет в жизни этих людей никакой роли – кроме того, что висит над Свинушками и болотистыми лугами, организуя пространство. Наконец, расположенный неподалёку Скопинский автоагрегатный завод делает амортизаторы «для всех» (то есть для всех автопроизводителей).

На этом заводе работает дядя Миша, муж моей двоюродной тётки. Он с женой вернулся на родину из Петропавловска-Камчатского, где ремонтировал подводные лодки. Мы отправились с ним за продуктами, и заодно он с пояснениями показал мне посёлок. Начал с завода горно-шахтного оборудования. Завод (как и выросший вокруг него Заречный) появился, когда усиленно осваивали Подмосковный угольный бассейн, а сейчас он похож на закрытый за ненадобностью. Но у него есть даже [битая ссылка] сайт, из которого ясно, что шахтные конвейеры и «перегружатели скребковые» производят до сих пор. Один из конвейеров («комбайн», как его здесь называют), выкрашенный в жёлтый цвет, лежит на постаменте перед проходной. За ним дорожка, ведущая через заросли мимо гигантского, но постепенно скрываемого растениями Ленина, стоящего на белом пьедестале и большой синей детали.

Вышли к рынку – двум пустым металлическим навесам. Рядом работал магазин. Купив рязанского пива, мы пошли в парк с огромными деревьями. Было видно, что когда-то о нем заботились, но потом перестали. Уселись на остаток дворовой карусели, сверху из тяжёлых гнёзд кричали грачи. Дядя Миша рассказывал о том, как он пересекал экватор и как ловят рыбу в камчатских реках. «Придём, я тебе поставлю фильм про Камчатку, – пообещал он. – Я когда его смотрю, плачу». Кто-то пошевелился в высоких растениях. Я разглядел в зелени грачонка с моргающим, но ничего не выражающим глазом. Птица лежала на земле и коричневой бутылке. «Тут их много, – объяснил дядя Миша. – Летать учатся, а не у всех получается». Осмотревшись, я увидел несколько небольших мёртвых чёрных тел, скрытых зелёными стеблями и листьями. Потом мы ходили по пустым улицам с двухэтажными домами, которые держались из последних сил. Штукатурка на них отстала как от запущенной кожной болезни. Зашумели тополя.

В субботу в Заречном был базарный день. Прилавки под навесами примерно на треть заполнились товарами и продавцами («со всего района приезжают»). Было начало июня, торговали капустной и помидорной рассадой, семенами, яйцами, молоком, дешёвыми сарафанами и тапками из мешка. Ассортимент был обусловлен платёжеспособным населением: старухами. У трёх продавцов было мясо. Один, большой и здоровый, лет тридцати, был одет в камуфляжную форму и доставал мясо из новой «десятки» вместе с крепкой красивой женой, украшенной золотыми серьгами. Среди остальных торговцев он выглядел неожиданно живо и предприимчиво.

В один из дней, проведённых там, я сидел на автобусной остановке, ждал маршрутки до Скопина и смотрел на абсолютно пустую рыночную площадь. На остановке играли дети, но ушли и они. На площади никого не было и ничего не происходило, за ней высился парк с мёртвыми грачами. Проехала машина. Через некоторое время вторая.

Скопин в июне 2007 года

В городе Скопине Рязанской области я провёл вечер, гуляя и фотографируя. Здесь родились маршал Сергей Бирюзов и композитор Анатолий Новиков, учился в школе Владислав Сурков, жил и работал маньяк Виктор Мохов.

В старом городе чрезвычайно широкие ровные улицы; автомобили проезжают по ним нечасто, но очень быстро. Общественные дореволюционные здания отреставрированы и выкрашены в ядовитые и некрепкие синтетические цвета. Вдоль улицы, ведущей к вокзалам, стоят облупленные бежевые одно- и двухэтажные дома, которые выглядят так, как если бы их строил сосланный в советскую глушь палладианец: высокие фронтоны, колонны, арки. До любого моря от Скопина три года скачи – не доскачешь, тем не менее здесь стоит памятник «Слава морякам-освободителям»: в 1941 году город, ненадолго занятый немцами, освобождали действительно моряки. Фантастичен и Вечный огонь, автор которого равнялся то ли на Пикассо, то ли на Филонова.

В местном музее шла выставка «Отчего так в России берёзы шумят…» Видел магазины «Дамское счастье» и «Русский крепёж» (слоган: «Скрепим мир»). На окне одной из лавок, за диагональной лучистой решёткой, висел белый лист А4: «Познакомьтесь! В продаже – двери». «Лебедь постригся! Постригся Лебедь! Лебедь, как теперь летать будешь?» – спросил, переезжая через дорогу, редкий велосипедист у редкого прохожего. На здании стройорганизации тянулся выцветший лозунг «Знамя мира – (профиль Ленина) – знамя социализма»; уравнение со всеми неизвестными.

Автовокзал, облицованный пластиком, и изумрудный железнодорожный стоят напротив друг друга. Я провёл возле них около двух часов, не видел ни поездов, ни автобусов. По боковой ветке раз или два в день приезжает пригородный поезд, но мне показалось, что железная дорога здесь проложена или ради красоты, или потому что так положено. Автостанция по вечерам закрыта; к концу дня в темноте приезжает автобус из Москвы. На рекламной тумбе у автовокзала прочитал объявление: «Ремонт, покупка, продажа, обмен сломанных, утопленных, закодированных б/у сотовых телефонов».

На следующий утро был базарный день; пустынные скопинские улицы населились людьми.

Ленино в июле 2007 года

Степные крымские посёлки выглядят издалека серо-зелёными пыльными пятнами на ровной сухой поверхности, внутри же скрывают прохладу, а также благоустройство и чистоту, которым могли бы позавидовать посёлки российские. По крайней мере, таково Ленино, с которым меня связывает так много, что это место для меня и есть настоящая родина.

Раньше место называлось Семи Колодезями; станция называется так до сих пор. Посёлок состоит из тихих улиц, на которых растёт шелковица и вишня, алыча и грецкие орехи. От станции к центральной площади со зданием администрации ведёт проспект Ленина: на всём проспекте один жилой пятиэтажный дом, вход на рынок, пять-шесть магазинов – остальное деревья. Дойдёшь до центральной площади с администрацией, судом, домом культуры – пахнет длинноиглой средиземноморской сосной, оплетают фонари вьющиеся растения. Тишину заполняют упругими звуками горлицы. Дальше, в конце, то есть в начале улиц Пушкина, зияет универмаг «Весна», внутри него не осталось ничего из того, что я знал когда-то наизусть. Растения остались прежними, а жизнь людей изменилась.

После обеда, когда закрывается рынок, в посёлке не происходит практически ничего. Ночью небо заполняют звёзды, млечный путь мерцает рядом с балконом. Когда мы уезжали, на перроне сидели чёрные сверчки и никуда не спешили.

Щёлкино в июле 2007 года

Любой город представляет собой сочетание надежд, уже не сбывшихся, и планов, которые сбудутся, а чаще не сбудутся в скором времени. На центральных улицах, предназначенных для прогулок, разрастаются рынки; образцовые площади зарастают наружной рекламой; стадион, существующий сейчас и проецируемый в будущее, зарастает небоскрёбами; улица, продолжающаяся удивительной перспективой, становится безвыходным тупиком, начинающим с другой стороны новую перспективу; в пустующие дома культуры завозят на пару дней меха, трикотаж и медицинские приборы; из здания, предназначенного для областной гостиницы, делают больницу, потому что областной центр разжалован в районные; жилые дома превращаются в конгломераты частных гостиниц; рынки обрастают магазинами, а потом переезжают, оставляя пустоту.

Щёлкино – яркий, очень яркий пример такого разновекторного развития.

Город, названный в честь физика-ядерщика, был поставлен в степи между Азовским морем и солёным Акташским озером для жизни строителей и работников Крымской АЭС. Атомную станцию не достроили, город остался и долгое время практически пустовал: никаких промышленных предприятий тут нет – это, можно сказать, спальный район без обеспечения. Зимой здесь до сих пор малолюдно, потому что делать здесь именно что нечего. В середине девяностых летом Щёлкино наполняла молодёжь, приезжавшая на «Казантип», фестиваль, который устраивали в пустующей станции. Сейчас многоэтажки превратились в детский курорт с очень коротким сезоном. Много квартир куплено жителями других городов (преимущественно москвичами), чтобы было куда приезжать, когда прогреется море: ещё лет пять назад жильё здесь не стоило почти ничего. Центр города, в котором нет улиц, а есть только номера домов, – в рынке, куда смещены и практически все магазины. На окраине стоит комплекс из бывших магазинов и службы быта – его построили тогда, когда и весь город; это неприлично сохранившийся археологический памятник концу восьмидесятых – такие здания приводят меня в грустный восторг, это приметы детства. Два здания заброшены совсем и разноцветны от времени, третье превращено в церковь «Свидетелей Иеговы» и разноцветно от людей. Непредставимый в начале существования города и обязательный теперь православный храм находится в небольшой и обычной белой хате при въезде в Щёлкино. На почте, украшенной нарисованными на бетонных выступах марками с видами столиц союзных республик и бронзовым узором со звёздами, серпом и молотом и картой Крымской АССР, получают гривневую пенсию и посылки компаний, занимающихся прямыми продажами. Сияет чешский луна-парк с украинскими надписями, к морю ведёт аллея с кафе и сувенирными лотками. Но сбудется ли всё это через год? Через пять лет?

По вечерам здесь комары с очень болезненными хоботками; когда я фиксировал темнеющий вечер, в кадре проявлялось возле объектива десятка с два насекомых. Много декларативного сочетания голубого и жёлтого: власть помечает территорию даже спасательным постом и двуцветными квадратиками на мусорных баках. В кафе «Ветерок», в самом конце набережной, налево, вкусные чебуреки – с мясом, картошкой, сыром.

Ильичёвка в июле 2007 года

После колючего кладбища, где между оград ходила индейка с индюшатами, мыли у тёти Любы руки с мылом, как надо после встречи с мёртвыми. На заборе вместе с номером дома висела табличка с лестницей: при пожаре тётя Люба должна, как распределили, спешить с лестницей под мышкой к месту происшествия.

Когда-то мне было пять лет и я поджигал спички у сена на дворе дедушкиного дома. Сено загорелось, я стал тушить его сеном, прибежал к спящей маме, рассказал об огне и тут же уснул сам. Когда проснулся, сараи сгорели, все стояли в саже и смотрели на меня. Может быть, в тот день я и стал взрослым. У сына тёти Любы, сухорукого Юрика, где-то была в то время аббревиатура «ЮДПД» – на повязке ли, на значке ли. Он расшифровывал её мне как «Юные детишки, поджигайте домишки». Два года назад избитый до крови Юрик, выросший в наркомана и алкоголика, задохнулся рвотой в Феодосии. Старший сын тёти Любы, здоровый, тоже пьёт и тоже живёт не для работы. Благополучна дочь, уехавшая в Краснодар.

Это была крепкая богатая семья с хозяином-передовиком, вернувшимся с целины с машиной, потом появилась ещё одна, и дом под счастливой фамилией Одариковых был полон. Хозяин умер, бетон, которым залита его могила, пробил овсюг; дерево застеклённой беседки на крыльце превращается в труху; по стенам комнат висят фотографии из хороших времён, а в особенном уголке, где стоит в банке из-под сгущённого молока свечка, высится стопка книг: «Существует ли заботливый творец?», «Секрет семейного счастья», «Самый великий человек, который когда-либо был».

Тёте Любе семьдесят, у неё дрожит голова. Она достаёт альбомы и коробки с фотографиями, говорит, что скоро умрёт, и велит забирать, что нужно, чтобы не пропало. Это снимки счастья, отпечатки того, из чего меня сделали: сильные и молодые чёрно-белые люди сидят над морем с длинногорлыми бутылками; танец на деревенской улице; перекур у мотоцикла; дед в кубанке во Львове, где служил после освобождения из германской неволи; пары, свадьбы, дети, дети детей. «Я», – объясняет тётя Люба полуистлевший снимок годовалой круглоголовой девочки в белых носочках и платье в мелкий узор: фотографию нашли в кармане гимнастёрки её отца, когда его убили в начале войны. Напоследок она показывает коричневый парик, подаренный дочерью и внучкой, надевает его на свои седые кудрявые волосы, и тот сидит как шапка: тётя Люба позирует без улыбки, зная, что это ужасно смешно. Я кладу фотографии в сложенный бланк протокола допроса с применением звукозаписи (откуда он здесь? зачем?): «Изложите подробно все известные Вам обстоятельства».