– Очевидно, где-то между нами и Нэрским Столпом случилось извержение раскаленного газа, – предположил я. – И судя по количеству метафламма – довольно крупное извержение. Даже от грозовых молний черные всполохи мельче и слабее. Но, думаю, выброс не затронул поселение Стервятников Сенегальца Фаруха и ждущего нас там вашего друга.

– Будем на это надеяться, – прокашлявшись в очередной раз, молвил старик. – И на то, что мы непременно доберемся дотуда за обещанные вами два дня.

– Осмелюсь спросить: мсье Макферсон чего-то опасается? – полюбопытствовал из рубки слышавший наш разговор механик. Подобно Томасу, он тоже пребывал с утра в скверном настроении, правда, по другой причине.

Услыхав позавчера, как быстро наш наниматель согласился на заломленную мной цену, Гуго впал в ужас. Он, как и я, понял, что мы здорово продешевили и старик наверняка мог бы отстегнуть нам куда большую сумму. Редко, очень редко нам доводилось так оплошать. Но сказанного назад не воротишь. И если я уже успел смириться со своей промашкой, то де Бодье до сих пор мне ее не простил.

Чтобы восстановить свое честное имя, ему – пойманному некогда с поличным сенатору-взяточнику – требовалось выкупить у властей Аркис-Капетинга свое имущество. Все, какое он отдал в залог, дабы не угодить в тюрьму. Найти же иной, более благородный и доходный способ заработка, лишенный всего, кроме свободы и жизни, пятидесятилетний Сенатор не сумел. Он всегда был политиком, а не воином, но о политической карьере ему с подмоченной репутацией пришлось забыть. Второй страстью Гуго – неразрывной страстью – являлись вино и женщины, а третьей, как ни странно, – изобретательство. Когда он не пропадал в кабаках и борделях, то непременно разгадывал какую-нибудь техническую головоломку или собирал очередной механизм, пусть даже заведомо бесполезный. Пытливый ум де Бодье регулярно нуждался в подобной стимуляции, вот почему судьба и привела его в итоге на борт «Гольфстрима».

Изгнанник-сенатор мог бы переквалифицироваться в инженера и путешествовать по свету в качестве наемного работника. Но такой метод возврата арестованного имущества выглядел для него слишком уж ненадежным и хлопотным. Чего нельзя сказать о службе у трансатлантических перевозчиков. Она тоже была рискованной, зато приносила стабильный доход и позволяла откладывать сбережения на будущее. К тому же хорошие механики у нас всегда были востребованы, и здесь у Гуго имелось куда больше шансов сколотить нужный ему капитал. Оттого и страдал несчастный де Бодье, когда позавчера я по глупости не позволил ему сделать еще один шаг к его заветной цели. И, вероятно, весьма существенный шаг, если прибросить, насколько мы продешевили…

– Всю свою жизнь я чего-нибудь да опасаюсь, мсье де Бодье, – уклончиво ответил Макферсон на вопрос механика. – Как наверняка и все вы – при вашей-то опасной работе? Так что одним опасением больше, одним меньше…

И с кряхтеньем привстал из кресла, после чего в который раз за утро обернулся на далекие стены Аркис-Сантьяго, которые еще не скрылись из виду за скалами и дырчатыми «монументами» камнеила; из-за постоянного выветривания каждый из них обладал уникальной, причудливой формой, а вместе они образовывали целые окаменелые леса.

– Раз уж мы говорим об опасности, мистер Макферсон, то сейчас она, скорее, будет поджидать нас впереди, а не сзади. Разве только достопочтенный алькальд Сесар отправит за нами погоню, чтобы еще раз попробовать уговорить вас не покидать эти чудесные края, – заметил я. Суровая озабоченность, с какой Томас глядел на оставленный им город, выдавала, что пассажира снедает не только тоска по брошенному дому, но и некая тревога.

– Сеньор наниматель волнуется по иной причине, – заключила вдруг Долорес. Уверенность в ее голосе дала понять, что она догадывается о чем-то таком, о чем пока не догадываюсь я. Так и оказалось. – Возможно, сеньора беспокоит дон Балтазар Риего-и-Ордас, который должен со дня на день явиться в Аркис-Сантьяго со своей Кавалькадой? И не поэтому ли сеньор Томас так торопится убраться подальше отсюда?

– Неужто и впрямь сам дон Риего-и-Ордас? – Гуго от неожиданности выпрямился, как будто упомянутый Долорес человек вдруг материализовался собственной персоной прямо на шкиперском мостике.

– О чем это ты толкуешь, Моя Радость? – полюбопытствовал я у Малабониты, тоже впервые услыхав эту прелюбопытную новость. – Алькальд Сесар ожидает посланника самой Владычицы Льдов, а я только сейчас об этом узнаю?!

– Потому что тебе и не положено было об этом знать! – отрезала Долорес, но до разъяснений все же снизошла: – В депеше от дона Риего-и-Ордаса, которую отец получил на прошлой неделе, имелась настоятельная просьба, чтобы известие о приезде Кавалькады оставалось в тайне и было доведено лишь до ближайшего окружения алькальда. А ты, Mio Sol, есть всего-навсего муж его седьмой и отнюдь не самой любимой дочери!

Истинная и в чем-то даже горькая правда…

Три самые старшие сестры Долорес были выданы замуж за вожаков ближайших к Аркис-Сантьяго артелей Стервятников. Четвертая и пятая дочурки Железной Руки ублажали шкиперов водоналивных танкеров. Шестая умудрилась выскочить за градоначальника Аркис-Патагонии. И лишь предпоследняя – самая строптивая и неугомонная – изъявила желание стать супругой однажды игриво подмигнувшего ей мелкого частного перевозчика, то бишь меня. Чему, однако, измученный ее бунтарским нравом папаша вовсе не огорчился, а, напротив, был несказанно рад. Одним махом он разрешил сразу три задачи: дал непоседливой Малабоните шанс посмотреть мир, сплавил хулиганку из своего города и «прикормил» к нему известного шкипера.

Самой младшей – восьмой по счету – дочке алькальда было пока лишь пятнадцать. Как сложится ее судьба, неведомо, но вряд ли эта скромница пойдет по стопам вольнолюбивой Долорес. Не удивлюсь, если через пару-тройку лет в ряды многочисленной родни Железной Руки войдет старший сын Сенегальца Фаруха, который в будущем наверняка станет преемником отца – нынешнего вожака Стервятников Нэрского Столпа.

Брак с Долорес здорово подорвал… да что там – практически свел на нет мои отношения с остальными четырьмя женами, живущими в разных городах Атлантики и, к счастью для меня, не питающими тяги к дальним странствиям. Что поделать, таковы они – горячие женщины этого края света. Они на дух не переносят соперниц и готовы перегрызть глотку даже древней старухе, если та вдруг одарит их избранника слишком недвусмысленной улыбкой. Впрочем, женившись на Малабоните, я больше выиграл, чем потерял, – все-таки достоинств у нее было больше, чем недостатков. Да и не молод я уже, честно признаться. В мои годы начинаешь иначе смотреть на мир и все больше проникаешься смыслом такого понятия, как постоянство…

– Но тебе-то отец про посланника Владычицы Льдов все же рассказал! – возмутился я, после чего гораздо миролюбивее добавил: – И о чем таком важном дон Балтазар собирается говорить с алькальдом?

– Об этом в послании умалчивается, – ответила Малабонита и, прищурившись, пристально уставилась на Томаса. – Однако вся эта секретность явно неспроста. И мне она не нравится. Очень! Вот я и подозреваю, а нет ли случайно связи между спешным отъездом нашего сеньора нанимателя и загадочным появлением здесь дона Риего-и-Ордаса.

– Не понимаю, о чем вы, сеньора. Это просто совпадение, и только, – устало вымолвил наниматель и закашлялся, а затем отвел взгляд.

Губы моей милашки скривились в недоверчивой ухмылке. Малабонита была на полжизни моложе Макферсона, но вряд ли тому удалось бы ее обмануть. Даже мне – Проныре в третьем поколении – это не всегда удавалось, что же тогда говорить о больном, усталом и не склонном к лицемерию старике.

– Припафьте схорость, лопотрясы! – вновь напомнил о себе млеющий на солнце Физз. – Полный фперет!

– Мсье Шипучка чертовски прав, – поддакнул де Бодье, брезгливо покосившись на варана. – Надо торопиться, если хотим нагнать тень от плато. Не знаю, как вы, а я был бы не прочь ехать в холодке.

– Едем! – поддержал я Гуго. – Все по местам и запаситесь терпением – до вечера остановок больше не предвидится.

Через полминуты «Гольфстрим» вновь загрохотал колесами по камням, а я, сверившись с Атласом, подкорректировал курс в сторону Гаитянского плато. Будет разумнее объехать место, где сверкал черный всполох, как можно дальше. Мало ли, а вдруг там разразится повторный катаклизм, да к тому же мощнее первого? Нет, уж лучше сделать крюк и потерять три-четыре часа, чем угодить сдуру под выброс метафламма и лишиться жизни.

В Атлантике есть много способов расстаться с ней, но этот – далеко не самый удачный, даром что моментальный. Уж поверьте на слово, если вам вдруг еще не доводилось видеть мертвецов, коих прикончил хренов «би-джи». Впрочем, смотреть там уже практически не на что. Во всех смыслах…

Наша погоня за убегающей на восток тенью от плато увенчалась успехом. Почти до самого заката мы двигались вдоль высоченных крутых склонов этой возвышенности, на вершине которой находилась малая толика ныне мертвого Брошенного мира. Равно как и на вершинах Кубинского плато – соседнего с Гаитянским, более крупного и имеющего форму гарпунного наконечника. У его восточного края – почти на самом острие этого «гарпуна» – и располагался Аркис-Сантьяго.

Выбранная мной дорога была проторена, естественно, не нами и существовала еще в эпоху моего героического деда – Еремея Проныры Первого. Вела она прямиком к берегам Пуэрто-Риканской бездны – самому зловещему и одновременно самому притягательному месту во всей Западной Атлантике. Гигантский желоб протянулся вдоль Антильского хребта более чем на тысячу километров и обладал почти стокилометровой шириной. Истинная же его глубина была неведома никому. Старинные карты утверждали, что она – порядка девяти километров. Только кто бы верил сегодня тем картам, на которых вся Атлантика закрашена голубым цветом, а недосягаемые вершины современных плато и гор обозначены как острова и архипелаги. И чего в древних географических атласах нет в помине, так это Столпов. Оно и понятно: люди Брошенного мира слыхом не слыхивали о Вседержителях. А те, кого тогда называли этим именем, были всего-навсего богами – мифическими персонажами, в которых наши глупые предки, однако, истово верили. Что, впрочем, все равно не спасло их от вторжения настоящих Вседержителей.

Всяк уважающий себя перевозчик обязан хотя бы раз в жизни повидать Пуэрто-Риканский желоб. И бросить в него записку со своим именем, а также именами всех людей, кто ему дорог. Такова традиция. Согласно ей и вопреки заверениям ветхих карт дна у этого разлома нет и он ведет прямиком в подземный рай Чистого Пламени. Где, как гласит все то же поверье, все имена с упавших туда записок будут тщательно переписаны духами великих поваров в специальный реестр. И когда отправитель сего послания или близкий ему человек отойдет в мир иной, у него окажется гораздо больше шансов угодить в рай, ведь для него там уже будет зарезервировано местечко.

Замечательный обычай, не правда ли? Поэтому неудивительно, что я нашвырял в этот желоб уже целый ворох записок. Так много, что даже начал побаиваться, как бы моя настырность не разозлила райских поваров.

– Бывали когда-нибудь у Пуэрто-Риканской бездны? – осведомился я у Макферсона, когда мы остановились на ночлег. Нас и титанический желоб разделяло теперь всего около сотни километров.

Вконец измотанный за день Томас лишь молча помотал головой. Я удивился: странно, возле Столпа Пико старик побывал, а до главного западного чуда света не добрался. Ну да ладно, не был и не был, а почему – не мое собачье дело.

– Значит, повезло вам, – заметил я по этому поводу. – Завтра нам так и так придется двигаться мимо разлома, а стало быть, еще успеете на него насмотреться. Кабы не сегодняшний «би-джи» и объезд, мы находились бы сейчас намного севернее, уже на краю равнины Нэрса. Но, как видите, во всем плохом есть что-то хорошее. «Гольфстрим» отстает от графика на три часа, зато теперь вы не уедете на восток, не посетив напоследок нашу великую западную достопримечательность… Как, кстати, ваше самочувствие?

Томас приподнял трясущуюся руку и отмахнулся. Его жест, видимо, следовало толковать как «чувствую себя дерьмово, но терпимо». Хотя бледность на лице Макферсона была заметна даже в полумраке, а покашливание переросло в сиплый кашель.

– Знаю: в первый день пути всем с непривычки трудно, – кивнул я. – Грохот, пыль, качка и прочие «радости путешествия»… Но завтра, вот увидите, вы станете куда легче переносить все это.

Болтанка сегодня и впрямь выдалась сильная. Впрочем, это нормальное явление при езде у подножия любого плато. Постоянно сходящие с его склонов осыпи заваливают расщелины. Но они не бездонны, и со временем на месте прежних расщелин начинают мало-помалу расти пологие курганы. Езда по ним есть практически беспрерывное чередование подъемов и спусков. И когда мы порой выбирались на мало-мальски ровный участок, внутри у меня все еще продолжало подниматься и опускаться до тех пор, пока мой вестибулярный аппарат не приходил в норму. Радоваться чему, однако, приходилось недолго. И вот уже «Гольфстрим» опять взбирается на высокий вал, чтобы через полминуты перемахнуть через него, а затем повторить это вновь и вновь на следующей череде подобных преград. И так вплоть до самого вечера.

Четыре широких, диаметром в три человеческих роста, и усеянных пирамидальными шипами колеса буксира могут вознести его вместе с трейлером и на более крутые склоны. Мощность двигателя позволяет. Найденный почти век назад моим прадедом у Канарского Столпа, Неутомимый Трудяга, конечно, не чета тем «монстрам», какие стоят на водоналивных танкерах и сухогрузах. Но он свое дело знает и делает его на совесть. Некрупный – величиной с тысячелитровую винную бочку, – наглухо закрытый иностальной цилиндр с торчащим у него из торца вращающимся валом и насаженным на него зубчатым маховиком – таково оно, главное и бесценное наследство, доставшееся мне от отца. Все остальное, кроме, естественно, Физза, я способен при необходимости продать или заменить на новое. И пока на моем Неутомимом Трудяге вращается маховик, я могу радоваться жизни, какие бы неприятности она мне порой ни подбрасывала.

Так или иначе, а отмахали мы в первый день пути ни много ни мало – почти четыре сотни километров. Отличный результат, поскольку чем ближе мы будем подъезжать к Срединному хребту, тем больше станем петлять и меньшее расстояние покрывать за день. Песок, каменное крошево и обломки хрупкого камнеила – более идеального дорожного покрытия мы – шкиперы Атлантики – не можем себе пожелать. Для колес «Гольфстрима» оно все равно что для моих босых пяток – мягкая молодая травка. К сожалению, подобные скоростные перегоны попадаются нам далеко не каждый день.

Обеденных перерывов для перевозчиков не предусмотрено. Только плотный предрассветный завтрак и поздний, уже затемно, ужин. Пока светит солнце и позволяет погода, мы должны двигаться вперед, и точка. Еда и отдых – занятия для темного времени суток. Если невтерпеж перекусить днем, ешь прямо на посту и так, чтобы это не мешало твоей работе.

Из нас троих лишь Гуго не в силах вытерпеть четырнадцать часов без пищи, но при его комплекции это простительно. За полтора года службы на «Гольфстриме» де Бодье заметно похудел, но не настолько, чтобы перестать считаться толстяком. Поначалу я волновался, не вгонит ли он нас в разорение своим зверским аппетитом. Но когда Сенатор всего за час полностью перебрал на буксире раздаточный узел, который раньше в глаза не видел – работа, что у прежних моих механиков занимала как минимум день, – я простил Гуго перерасход продуктов авансом на год вперед. Пускай ест сколько влезет! При любой дорожной поломке он сполна окупит все наши лишние затраты на продовольствие.

По легендам, в Брошенном мире подобные нам путешественники ночевали у костров, жаря мясо, ведя задушевные беседы или распевая под гитару песни – почти как в легендарном подземном раю. Красивое, поди, зрелище – чистое пламя в темной ночи. Конечно, мне трудно представить, как оно на самом деле выглядело, но я пытаюсь. И, видимо, небезуспешно. При мыслях о настоящем огне мне всегда становится тепло, а в душе просыпается светлая грусть. Самовнушение? Генетическая память? Да хрен их знает. Главное, во мне продолжает жить частица Брошенного мира и, значит, я еще могу считаться человеком. Обидно только, что теперь это звучит не так гордо, как в былые времена…

Если вы невзначай подумали, что Физз играет на «Гольфстриме» роль экзотической говорящей безделушки, то это – большая ошибка. Наш хвостатый товарищ вносит в общее дело не меньший вклад, чем любой из нас. Днем, да, от варана и впрямь нет никакой пользы, разве только он ляпнет впопад что-нибудь смешное и поднимет команде настроение. Зато ночью, когда мы – люди – уподобляемся в диких пустошах-хамадах слепым котятам, Физз служит нашим светочем и стражем. Толстая фосфоресцирующая чешуя ящера вбирает в себя за день столько солнечных лучей, что прекращает сиять лишь к утру. Свет у нее, правда, голубой и холодный, но достаточно яркий для того, чтобы нам не приходилось устраиваться на ночлег во тьме.