В живописи я профан, поэтому и не смог определить, что за абстракция изображена на картине. По-моему, так обычная мазня красками, не более. Этот авангардный жанр являлся для меня еще более непонятным, чем творчество Пикассо, казавшееся мне откровенно наркотическим бредом. Судя по скромной деревянной раме, ценность картины могла быть невысокой. Однако в данном вопросе я уже кое-что смыслил и знал: нельзя судить о стоимости вещи по ее упаковке. Хитрый Адам мог нарочно упрятать бесценный шедевр в убогую раму, дабы такие далекие от искусства люди, как мы, не обратили на картину внимание. Что и впрямь случилось бы, проигнорируй я обеспокоенный взгляд хозяина в том направлении.

Велев Тюнеру собрать деньги в атташе-кейс, я подошел к картине, следя при этом краем глаза за реакцией Подвольского. Предчувствия меня не обманули. Заметив, куда я подался, Адам заерзал и начал в свою очередь пристально, исподлобья, наблюдать за мной. Я многозначительно прищурился: Бурелом тоже питал страсть к живописи, и, если вдруг выяснится, что мы приволокли ему действительно ценную картину, нас с напарниками ожидала солидная награда. А Подвольского, разумеется, полное прощение и, возможно, даже открытие нового кредита в «Алмазной Бригантине»; конечно, далеко не такого щедрого, как прежний, но для заядлого игрока и эта подачка что манна небесная…

– Прошу вас, забирайте все, что угодно, только не трогайте это! – не сдержался-таки Адам, когда я протянул руки, чтобы взять картину со стены. «Хорошо, что она не слишком громоздкая, – удовлетворенно отметил я про себя. – Завернем в газету, сунем в большой полиэтиленовый пакет, и никаких подозрений…» – Эта картина – наша семейная реликвия! Она очень много для нас значит! К тому же вам не выручить за нее и сотни баксов – в свое время я купил ее на Арбате у обычного уличного художника.

– Моя прелесть! – поддразнил Кадило хозяина скрипучим голосом киношного Горлума. – Оставьте в покое мою прелесть!..

– И почему я тебе не верю, Адам? – хмыкнул я, не реагируя на просьбы (надо заметить, что звучали они все же искренне) и снимая картину с гвоздя…

Врал нам Подвольский насчет «семейной реликвии» или нет, неизвестно. Но едва она очутилась у меня в руках, я сразу же про нее забыл, поскольку наткнулся на нечто, гораздо более любопытное.

В стене за картиной обнаружился еще один сейф. Габариты его были намного меньше, чем у того, который мы уже выпотрошили. Зато качество исполнения и, главное, кодовый замок на вмурованном в кирпичную кладку контейнере соответствовали, пожалуй, даже стандартам швейцарского банка. И если первый, открытый нами сейф был скорее похож на обычный конторский несгораемый шкаф, то на хромированном «лбу» этого красовался авторитетный логотип «Burg».

Я удивленно вскинул брови: заплаченная Подвольским цена за эту фирменную «коробочку» была почти равнозначна той сумме, что уже лежала у нас в кейсе. Что же такое ценное хранил в тайнике Адам, раз не поскупился приобрести для этой вещи столь дорогостоящую камеру хранения?

Разумеется, фамильные драгоценности, что же еще!

– Тю-у-у! – присвистнул Тюнер. Таким лаконичным образом он выражал практически все свои чувства, за что и получил от Бурелома свое «техногенное погоняло». Разнилась только интонация, с какой напарник произносил свое «тю» в том или ином случае. – Бьюсь об заклад, этот ящик стоит дороже, чем мой «Фольксваген»! И кто же в том теремочке живет, Адам?

– А ты, оказывается, скрытный человек, Адамыч! Как некрасиво с твоей стороны иметь секреты от лучших друзей, – пожурил хозяина Кадило. Он заработал свое прозвище за то, что после пережитого удара ломом по голове страдал уникальным нервным расстройством. Во время курения рука Кадило начинала ни с того ни с сего ходить ходуном – так, будто он постоянно обжигал сигаретой пальцы и тряс кистью, чтобы унять боль. Самое удивительное, что в остальное время руки Кадило не дрожали, даже когда он пребывал в ярости или изрядном подпитии.

– Какой шифр? – спросил я. Подвольский мелко задрожал и в отчаянии закрыл лицо ладонями, но на вопрос не ответил. Это мне здорово не понравилось. До сего момента Адам вел себя вполне покладисто, и я рассчитывал, что наша встреча на такой же мирной ноте и завершится.

– Подвольский! Какой! Здесь! Шифр? – четко, с расстановкой повторил я. Всегда считал, что глухим по два раза обедню не служат, и когда мне порой приходилось отступать от этого принципа, я начинал выходить из себя. А это было уже нехорошо. «Не по понятиям», как сказал бы Адам; небось от сына этих заразных модных словечек нахватался.

Адам задрожал сильнее и вдобавок начал жалобно поскуливать. Я огорченно поморщился: неохота было прибегать к насилию, но клиент сам вынуждал нас идти на непопулярные меры. Тюнер и Кадило уже вопросительно смотрели на меня в ожидании сигнала, по которому им полагалось менять милость на гнев. Я не стал больше церемониться с заартачившимся Подвольским и кивнул напарникам: приступайте.

Тюнер ухватил Адама за подбородок и откинул ему голову назад, чтобы он узрел собственными глазами, во что вылилось его упрямство. Кадило аналогичным образом поступил с Алисой. Я же извлек на виду у хозяина из кармана опасную бритву, раскрыл ее и, не реагируя на раздавшиеся в кабинете вопли, направился к Верочке. Девчонка завизжала, дедушка и бабушка начали вырываться, но мои напарники отлично знали свое дело и не позволили Подвольским броситься на помощь внучке.

Я отмахнулся от крашеных ноготков Верочки – если бы не перчатки, производственная травма, как у Тюнера, мне была бы обеспечена – и, поймав девчонку за волосы, срезал ей под корень локон – аккурат тот, что был выкрашен по моде в ядовито-лиловый цвет. Подвольские в этот момент уже бились в истерике, а Адам голосил: «Я скажу код, скажу, скажу! Только не это!» Но я все равно довел дело до конца и спрятал бритву лишь после того, как бросил отрезанный локон внучки на колени дедушке…

«Чистоплюйство!» – презрительно цыкнули бы некоторые мои знакомые, кто в подобной ситуации преподнес бы несговорчивой жертве ухо или палец кого-либо из ее близких.

Не стану отрицать: да, именно чистоплюйство. Однако не сломайся Подвольский после этой недвусмысленной демонстрации и не выдай мне шифр, он непременно увидел бы рядом с локоном Верочки парочку ее холеных ноготков. А затем, не исключено, и пальчиков… Но как я уже упоминал, в финале битвы решающую роль играет не гений полководца, а решительность и стойкость простого солдата. Адам обязан был уяснить, что в нашем с ним противостоянии я готов вырвать у него победу любой ценой. Таковы правила этого бизнеса. Проклятого, грязного и давно опостылевшего мне бизнеса. Но пока я продолжал вариться в нем, мне следовало неукоснительно соблюдать его законы. Мягкотелые здесь не выживают. Сколько на моей памяти сломавшихся на этой работе мытарей слегло в могилу – пожалуй, и не сосчитать…

Пока я возился с кодовым замком сейфа, истерика в кабинете улеглась, хотя женщины все еще продолжали плакать. Алиса утешала до смерти перепуганную внучку, а Адам сидел с окаменевшим лицом и тупо пялился в стену перед собой. Мне даже грешным делом почудилось, что после всего пережитого хозяина хватил инфаркт и Подвольский решил вот так, по-тихому, отойти в мир иной. Но нет, грудь Адама вздымалась часто и ровно, а значит, он был жив и всего-навсего впал в прострацию. Ничего, оклемается… Как хотелось надеяться.

Секретное хранилище не пустовало, в чем я, собственно говоря, и не сомневался – стоило ли Адаму так убиваться из-за пустого сейфа? Но в нем оказались вовсе не драгоценные побрякушки и не деньги, что, несомненно, явилось бы для нас идеальным вариантом. Внутри тесной – чуть побольше автомобильного бардачка – камеры находился один-единственный предмет, который мне удалось отчетливо рассмотреть лишь после того, как он был извлечен на свет.

Что я рассчитывал увидеть в тайнике Подвольского, но только не уменьшенную копию армиллы – старинного астрономического инструмента. Он напоминал по устройству глобус, где вместо модели земного шара вращалось под разными углами несколько колец, символизирующих различные круги небесной сферы. Изображение этих приборов можно часто встретить на средневековых гравюрах, на которых армиллы являлись неотъемлемыми атрибутами всяческих обсерваторий, лабораторий, ученых палат и прочих заведений, где когда-то прорастали семена всех современных наук. Правда, те армиллы были весьма громоздкими, а наиболее крупное кольцо этой имело диаметр зрелого грейпфрута. Сама же она чем-то походила на недоделанный маракас.

Но так казалось только издали и в полумраке. Вблизи и на свету вытащенный из сейфа прибор производил довольно сильное впечатление. Во-первых, он был целиком сделан из золота и весил, по приблизительным прикидкам, около двух килограммов. Во-вторых, каждый из ползунков, что фиксировались на выгравированных по кольцам координатах, каждое круглое число на измерительных шкалах и головка каждого болтика были украшены драгоценными камнями. Из-за них армилла сверкала и переливалась всеми цветами радуги, почти как императорская корона.

До сего момента мне не доводилось держать в руках настолько драгоценный предмет. Я схватил армиллу за подставку и словно завороженный смотрел на нее, будучи не в силах поверить, что вижу наяву такое великолепие. Поэтому и не сразу сообразил, о чем толкует мне Кадило. А когда сообразил, то впал в немалое замешательство, поскольку решил, что напарник рехнулся. А как еще, по-вашему, следовало реагировать на его заявление?..

«Тут и начались его невероятные приключения!» – написал бы о данной переломной минуте моей жизни какой-нибудь выдумщик-фантаст. И впрямь, разве можно считать приключением нашу поездку в Горнилово, слежку за домом Подвольских, вторжение к ним и этот грубый шантаж с размахиванием опасной бритвой? Конечно, нет. Так, будничная работенка для подручных Бурелома – в меру рискованная и не особо сложная. Поэтому, если вести речь об отправной точке моих дальнейших похождений, она будет находиться именно здесь – перед раскрытым тайником Адама Адамовича. А в качестве напутственных слов придется занести в путевой журнал замечание моего напарника Кадила. То самое замечание, после которого я впервые заподозрил, что вляпался во что-то сверхъестественное…

– Шикарный кинжал! – воскликнул Кадило, как и я, пораженный нашей добычей. – Е-мое, да из него только одних стекляшек со стакан наковырять можно! Эй, а ножен от этого пера там, в сейфе, не завалялось?

Я нахмурил брови, обернулся и в недоумении уставился на товарища, пытаясь сообразить, о каком кинжале он толкует.

– Тю-у-у-у! Да ты чего городишь! – Тюнер тоже был восхищен находкой, однако и его немало озадачило заявление Кадило. – Какой, черт тебя дери, кинжал? Совсем ослеп, что ли? Или обкурился? Это ж надо отчебучить: царский кубок с ножом перепутать! – И обратился ко мне: – Нет, ты слышал?

– Слышал… – пробормотал я, ошарашенно рассматривая армиллу со всех сторон. Сказать, что при этом я чувствовал себя идиотом, означало дать очень мягкую характеристику моего состояния на тот момент.

– Какой кубок?! – возмутился Кадило и тоже попытался призвать меня в свидетели: – Босс, ну-ка, скажи, кто тут из нас двоих обкуренный!

Кинжал, кубок… Я допускал, что Кадилу и Тюнеру наверняка неизвестно название старинного астрономического инструмента. Но ведь они не спросили меня, как самого образованного из нас троих, что за хренотень я достал из сейфа. Каждый из напарников увидел в ней конкретный предмет, причем даже близко непохожий на армиллу.

У кого-то из нас явные галлюцинации, оставалось лишь выяснить, у кого именно. Однако инстинкт самосохранения своевременно напомнил мне, где мы находимся, и потому я не стал вступать в бесполезный спор с товарищами («Обдолбанные придурки!» – первое, что подумал я о них, хотя отлично знал: мои напарники никогда не ходили на дело под кайфом). Окончательно прояснить картину мог только владелец странной армиллы, который вышел из прострации и теперь следил за мной с такой обреченной тоской, будто я пообещал его казнить.

– Что это такое, Подвольский? И где ты раздобыл эту вещицу? – спросил я, передав добычу Кадилу. Он тут же схватил ее за стойку, как за рукоять, и аккуратно провел пальцем по кромке одного из колец. «О господи! – мысленно взмолился я. – Да ведь этот кретин проверяет остроту своего «кинжала»! Неужели и впрямь все настолько дерьмово и у кого-то из нас напрочь съехала крыша?»

Тюнер указал мне глазами на Кадило и поцокал языком: дескать, если хочешь взглянуть на идиота, гляди, пока есть возможность. Я нервно стиснул зубы и, не желая смотреть на это безумие, отвернулся к Подвольскому.

– А что сейчас видите лично вы? – переспросил Адам. На губах его промелькнула робкая мимолетная ухмылка. Несмотря на то что Подвольский сидел перед нами как в воду опущенный, он нашел в себе силы оценить абсурдность ситуации.

– Здесь мы задаем вопросы, Адам! – рявкнул я.

Хозяин вздрогнул, испуганно заморгал и поспешно ответил:

– Поверьте, я понятия не имею, что это. Оно досталось мне от отца, тому – от деда, а деду якобы от прадеда. Отец говорил, что этой вещи не одна сотня лет, а возможно, даже тысячелетий. И все это время она переходила в нашем роду из поколения в поколение. Когда-нибудь я тоже передам ее своему сыну, а он – как и полагается, дальше. Так уж заведено, и мы никоим образом не должны нарушать многовековую традицию. Отец предупреждал, что, если я утрачу нашу реликвию, это может повлечь за собой множество бед…

– Поздно беспокоиться о бедах, когда они уже нагрянули, – усмехнулся я. – Надо было тебе, Адам, получше припрятывать свое антикварное барахлишко. Или не засиживаться в казино по ночам. В твоем-то возрасте и не знать, чем опасен неконтролируемый азарт?

Теперь Алиса глядела на мужа так, словно видела его впервые в жизни. Даже внучка прекратила плакать и, шмыгая носом, посматривала то на дедушку, то на их фамильную реликвию, факт существования которой всплыл на поверхность при столь драматичных обстоятельствах. Армилла уже перешла к Тюнеру, чуть ли не силой отобравшему ее у Кадила. Напарники недоверчиво косились друг на друга, но спорить прекратили. Хотя в иной обстановке, я уверен, драли бы глотки до хрипоты.

Я отметил, что Подвольский упорно не называл нашу находку каким-либо именем: ни армиллой, ни кинжалом,