Он успевал повсюду – и в банке принять меры, и прибрать к рукам очередной завод в Ливии, и в политических интригах поучаствовать. Убили Александра Цезаря – Пизон тут как тут с самыми искренними соболезнованиями. И будто невзначай бросил: не все потеряно, Август, молодая жена может родить нового наследника. Император опомниться не успел, как Пизон уже подсунул ему Криспину. Да так ловко, что Руфин вообразил, будто сам выбрал эту телку. Шутник Лукина вряд ли думал, что его термин продержится тысячу лет.

Гениев Пизон тоже решил приспособить – отобрал штук семь, положил им жалованье, дал секретаря и стенографистку. Бесплатные закуски носил мальчишка из соседней таверны. Поначалу все шло великолепно: идеи из гениев сыпались, как из рога изобилия. Они бросались мыслями, как мячиками, секретарь тихо балдел, прислушиваясь, стенографистка перевирала, записывая… Потом гении стали постепенно увядать. Новых идей в их словах встречалось все меньше и меньше, их разговоры превратились в вульгарный треп. Напрасно Пизон ставил перед гениями задачи – они воодушевлялись, обещали исполнить, и тут же предавались мерзкому словоблудию, едва Пизон уходил. Через несколько дней двое из семи сбежали, один захворал, остальных Пизон выгнал сам, поняв, что толку от них больше не будет.

Все надежды Пизон теперь связывал с Криспиной. И принялся заваливать эту дуру подарками. Она млела, примеряя серьги и кольца. В прежнем ларчике не хватало места, банкир подарил ей новый. А на другой день принес племяннице золотую диадему, украшенную изумрудами. Долго красавица примеряла ее перед аквилейским зеркалом, поворачиваясь и так, и этак. Пизон одобрительно улыбался. Многие считали Криспину глупой. Сами они глупцы. Конечно, она неважно разбирается в философии, и ничего не понимает в высшей математике, но она практична и в житейской ситуации все рассчитывает гениально.

– Пришел что-нибудь разнюхать, дядюшка? – спросила Криспина, не отрывая взгляда от зеркала.

– Ты счастлива, малышка?

– Я выхожу за императора, а он спрашивает – счастлива ли я! Ну, ты и шутник, дядюшка.

– Руфин, скажем так, не молод, – осторожно заметил Пизон.

– Да он любого мальчишку обскачет в постели, – хихикнула Криспина. – Ты это хотел узнать, дядюшка? Это, да? Да не волнуйся, через девять месяцев я непременно рожу наследника. Мне кажется, я уже беременна. Кстати, хочешь какую-нибудь должность? Руфинчик такой милашка, он для меня что угодно сделает. Хочешь быть префектом Рима?

– Нет, нет, – наигранно запротестовал Пизон. – Сенат тут же устроит скандал. Что-нибудь поскоромнее. К примеру – ты можешь открыть в моем банке благотворительный фонд. «Фонд поддержки детей-сирот, жертв Третьей Северной войны».

– Какие сироты, дядюшка! Война кончилась двадцать лет назад! Все сироты либо померли, либо давно выросли.

– Тем лучше для сирот. И для фонда.

– Неплохо придумано. А что еще хочешь?

– Хочу заняться каналом через перешеек в Новой Атлантиде. Хорошо бы финансирование шло через мой банк.

– Зачем тебе этот дурацкий канал? – удивилась Криспина.

– Большие деньги всегда зарывают в землю, – загадочно отвечал Пизон.

– Что-нибудь еще? Давай, проси, пока я щедрая. И главное – щедр мой Руфинчик.

– Что ты знаешь о Цезаре? Как он поживает?

– Бука. Прячется в Тибуре. Говорят, у него новый секретарь из бывших фрументариев. Хитрый до ужаса.

– Как зовут наемника?

– Не помню точно. Кажется, Квинт. Ты только погляди, эти сережки подойдут к диадеме и браслетам!

– Квинт… имя ничего не говорит.

– Ах да, я слышала, что он нанимает к себе на службу гениев. Будто бы те к нему сами бегут.

– Вот как? – Пизон нахмурился. Никто не знает, чего можно ожидать от гениев.

Сообщение Криспины ему очень не понравилось. Очень.

VII

Проснувшись, Летти долго лежала в постели и вспоминала вечер накануне. Лишь третий оклик педагога ^[16] заставил ее подняться. Эту сухопарую перезрелую девицу, которая уже три года изводила ее придирками, Летти терпеть не могла. Что может быть хуже дотошного педагога, который обо всем доносит матери?

– А я знаю, что ты уже не девственница, – сообщила педагог, поджимая губы.

– Я тоже это знаю, – отвечала Летти, пережевывая фаршированное яйцо. – И Сервилия знает. Так что можешь не беспокоиться на этот счет.

– Я бы ни за что не легла с таким уродом. Бр-р…

Летиция швырнула фаршированное яйцо, метя в голову старой девы, но промазала. Ну вот, сейчас эта фурия побежит жаловаться матери.

Разумеется, Летиция опоздала в лицей, а на уроках думала лишь об Элии и о том, что было между ними. Ее тело помнило минуты вчерашней близости. Их первое соединение было и не любовью вовсе, а чем-то вроде жертвоприношения – они ломали свои судьбы наперекор Фатам. Иначе было вчера: еще не любовь, но уже страсть и вожделение. Для Летти это было внове – и для души, и для тела. Она смотрела на знакомых мальчишек, и думала о том, что никто из этих неоперившихся птенцов не может сравниться с Цезарем. Несколько часов назад ее тело принадлежало Элию. Ее грудь, ее бедра, ее лоно помнили эти мгновения. Порой начинало казаться, что мальчишки слышат ее мысли – она ловила на себе их слишком внимательные взгляды.

Она ушла с занятий, и долго бродила по Риму, прикидывая, не поехать ли к Элию в Тибур. Поехать хотелось безумно. Она даже остановила таксомотор, но тут показалось, что кто-то следит за нею, и Летти отпустила машину. Ах, как трудно совладать с собственными желаниями. Как хочется их немедленно исполнить и…

«А что если выйти на арену Колизея и сделаться исполнительницей желаний»?

Сейчас ей все под силу. Даже это. Вот только Элий не одобрит ее выбор.

Она вернулась домой и до вечера пролежала в кровати, вспоминая миг за мигом вечер накануне. Потом вскочила, намазала помадой рот. На листе розовой почтовой бумаги отпечаток ее губ приобрел фиолетовый оттенок. Цветным стилом она вывела наискось «Элий» а дальше исчиркала всю страницу восклицательными знаками. Запечатала письмо и помчалась на почту. Завтра утром Элий получит ее послание. Конечно, это идиотский поступок. Но Летти знала, что Элию ее выходка понравится.

Ему нравились контрасты – ум в сочетании с наивностью, неискушенность – и вместе с тем страстность. Летиции казалось, что он сам сказал ей об этом. Или она догадалась?

«Элий, Элий, Элий», – напевала она, вприпрыжку возвращаясь с почты и одаривая встречных полубезумной улыбкой.

И вновь показалось, что кто-то идет следом. Страх охватил ее, мгновенный, удушающий. Она запаниковала, повернула назад. Остановилась. Нырнула в подвальчик, украшенный заманчивой вывеской. В кофейне было прохладно и тихо. Жужжали вентиляторы, потоки воздуха приятно холодили спину. Летиция заказала черный кофе, уселась у окна. Прохожие спешили мимо, все безмятежны и веселы. Лишь кот, лежащий на мостовой напротив окна, смотрел на Летти грустными изумрудными глазами и облизывался. Преследователь не появлялся.

– Куколка, прогуляемся со мной. – Какой-то низкорослый тип с ярко накрашенными губами положил Летиции руку на плечо. Ладонь у него была холодной и липкой.

Летти вздрогнула от отвращения и плеснула кофе в лицо накрашенному наглецу. Вылетела из кофейни. Побежала, стараясь не оглядываться. Знала: кто-то по-прежнему следует за ней.

VIII

Теперь каждый вечер Сервилия устраивала званый обед. В доме уже давно забыли про скромные трапезы в семейном кругу.

Спустившись в триклиний и увидев Бенита, Летти нахмурилась. Она уже сделала несколько шагов к пирующим, когда поняла, что единственное свободное место оставалось на ложе рядом с Бенитом. Она посмотрела на мать. Красавица Сервилия безмятежно смеялась, обнажая ослепительно белые зубы. Рядом с хозяйкой расположился поэт Кумий и льстил непрерывно. Мать как будто не замечала растерянности дочери.

– Мама, я не возлягу рядом с Бенитом! – заявила Летиция громко.

Сервилия наконец ее заметила, глянула насмешливо.

– Чем тебе не нравится наш красавец Бенит?

– Он мне противен.

Бенит захохотал:

– Я всегда любил дерзких девчонок.

– Твое место там, где я распорядилась, – тон Сервилии был непререкаем.

Летиция подошла к известной актрисе Юлии Кумской, частой гостье вечеров Сервилии и, наклонившись к стареющей театральной богине, попросила:

– Юлия, ты не возляжешь рядом с Бенитом?

Актерка улыбнулась так, будто собиралась сказать что-нибудь ласковое, и проговорила шепотом, но шепотом актрисы, который слышен в задних рядах театра:

– Ну, разумеется, милочка, тебе не стоит ложиться рядом с ним. В прошлый раз он засунул мне пальцы в вагину и довел меня до Венериного спазма между первой и второй переменой блюд. Так что ты рискуешь лишиться девственности столь необычным способом.

Летиция вспыхнула, окинула пирующих гневным взглядом и бросилась вон из триклиния. Разрезальщик вытянул руку, чтобы помешать ее бегству. Но она увернулась и выбежала в перистиль. Прохладный воздух сада пахнул в лицо. Летти приложила руки к пылающим щекам.

– Мразь! Мразь! – выкрикнула она.

И неясно бы, к кому относится этот возглас – к Бениту, или к матери, или же к Юлии.

Летиция чувствовала себя такой несчастной. И такой одинокой. Ее никто не любит – даже Элий. Она лишь обманывает себя. Он не любит, он мучается. А мать старательно подталкивает ее в объятия этого подонка Бенита. Вновь перед глазами явилась сцена будущего убийства, и пятна крови на сенаторской тоге. Бенита изберут в сенат, а после он кого-то убьет. К несчастью, пророчество не может служить доказательством в суде. К тому же Летиция не видела, кто станет жертвой Бенита.

Общество Сервилии сделалось вульгарным, едва в нем появился этот тип. Теперь все находят нужным пошло шутить и громко смеяться – аура эстетизма и легкого, в границах дозволенного, флирта исчезла мгновенно. Как и хорошие манеры. Мужчинам нравилось говорить грубости, женщинам – их слушать.

В перистиле раздались шаги, и в сад вошел Бенит.

– Куда же ты убежала, маленькая бунтарка?

Летти попятилась. Но пятиться было некуда. Перистиль был крошечный. Она тут же уперлась в стену.

– О, я понимаю! – самодовольно хмыкнул Бенит. – Тебе захотелось уединиться со мной. Как видишь, я понял твой призыв. Я здесь.

– Убирайся! – Летти хотела это выкрикнуть, но голос почему-то осип.

– Женщины всегда сопротивляются, зато потом довольны. И ценят в мужчинах только одно – грубость. А я умею быть грубым.

Он сгреб ее в охапку и сжал изо всей силы, будто собирался переломать позвоночник.

– Женщинам нравится, когда их так обнимают!

Летиция всадила зубы ему в плечо и ощутила во рту вкус крови. Бенит взвыл по-звериному и ударил ее по голове. Она упала, отлетела к стволу пальмы. Несколько мгновений лежала неподвижно. Потом вскочила и с неожиданной резвостью рванулась вон из перистиля. Бенит попытался удержать ее, успел ухватить за грудь. Схватил, будто это не женская грудь была, а плод, который надо сорвать. Летиция закричала. Но вырваться не смогла. Одной рукой он стиснул ее, прижимая руки к телу, а другой задрал платье. Она напрасно дергалась, пытаясь освободить руки – бесполезно!

– На помощь!

Почему никто не идет? Почему? Она попыталась пнуть его коленом в пах – не получилось. И тут за спиной Бенита мелькнула чья-то тень. Чьи-то сильные руки оторвали Бенита от Летиции, подняли в воздух и швырнули в бассейн. Брызги обдали фонтаном лицо и платье Летиции. А неизвестный сказал: «Идем»! И взял ее за руку, как маленького ребенка. Они выбежали из перистиля и помчались наверх по лестнице. Руки у незнакомца были сухие и горячие, как руки больного лихорадкой. Но вряд ли незнакомец был болен – в нем чувствовалась удивительная сила. Когда они вступили в полосу света, Летти заметила, что ее спаситель молод – на вид ему не больше двадцати пяти. Но при этом он выглядел умудренным мужем, почти стариком. От незнакомца исходил запах какой-то немыслимой древности. И еще от него пахло, как пахнет от нагретой настольной лампы – горящей пылью. Он был огонь и седая пыль – одновременно.

Незнакомец довел Летти до дверей ее спальни.

– Запрись и никого не пускай к себе, даже мать, – посоветовал он.

И осуждающе покачал головой, будто выносил приговор красавице Сервилии.

– Кто ты? – Она попыталась заглянуть ему в глаза.

Глаза были темны, насмешливы, печальны.

– Меня послал Элий. Я служу в его охране.

Прислал Элий? Значит, он все-таки беспокоится о ней. У Летиции запылали щеки, а на глазах выступили слезы.

– Не уходи, – взмолилась она. – Мне страшно.

– Я не уйду, буду рядом. Но и ты будь осторожна. Очень прошу… – Его голос дрогнул. Или ей показалось? Как прежде в его жесте почудилась необыкновенная нежность.

Летти вбежала в свою комнату и защелкнула замок. Значит, Элий думает о ней. Не любит, но думает. Ей казалась, что между ними огромная стена. Выше римских стен, обветшалых, могучих, заложенных еще самим Траяном Децием. И надо через эту стену перелезть. Она готова. Даже если Элий не подаст ей руки, она все равно окажется рядом с ним. Одной быть так страшно!

Летти вспомнила плесканье Бенита в бассейне и расхохоталась.

И тут же боль отдалась в плече и груди.

«Завтра будут синяки, – подумала она, – будто я шлюха из Субуры, а меня избил сутенер».

В дверь постучали. Настойчиво.

– Летти, это я, открой, – услышала она голос Сервилии.

– Иди ты к воронам! – Летти выкрикнула ругательство с восторгом.

Сервилию она ненавидела сейчас больше, чем Бенита. Мать должна была защищать ее, а вместо этого оказалась на стороне подонка.

– Летти, ты можешь сказать, что произошло? Бенит явился в триклиний в мокрой тунике. Он был в ярости.

Ага, она наконец решила поинтересоваться, что случилось.

– Он пытался меня изнасиловать, а я столкнула его в бассейн. – Летиция полагала, что имеет право приписать себе действия своего спасителя.

Последовала пауза, но не слишком продолжительная.

– Он просто ухаживал за тобой. Если бы он захотел взять тебя силой, он бы это сделал. Ты бы не вырвалась. – Сервилии нельзя было отказать в логике. Она вновь налегла на дверь. – Открой! Вспомни, я спасла тебе жизнь. Хотя и очень рисковала из-за твоей глупой выдумки. – Вместо того чтобы оправдываться, Сервилия по своему обыкновению обвиняла.

Она никогда не признавал себя виноватой. Никогда.

– Премного благодарна. Но я буду благодарить тебя еще больше, если ты выставишь Бенита за дверь. А жизнь мне спасли Юний Вер и Элий.

Имя Элия привело Сервилию в ярость. Она изо всей силы стукнула кулаком в дверь. О боги! Да она просто ревнует, и завидует ей, своей дочери! Не к Элию ревнует, нет, ревнует к возможности любить и быть любимой, и выйти замуж по любви, а не продаваться, как пришлось продаться ей, Сервилии, и делить ложе с нелюбимым, и угождать ему ради его бесчисленных миллионов, ежеминутно подавляя отвращение. А потом, обретя наконец свободу, заводить молодых смазливых любовников, теша униженное тело. Теперь мать хочет и ее, Летицию, приговорить точно к такой же жизни, чтобы дочь повторила ее путь во всем – сначала краткий миг любви, а потом богатство, власть, и рядом человек, которого презираешь.

Летиция вздохнула. А она-то думала, что ее мать куда умнее. И, главное, добрее. Но поняла, что называть Сервилию доброй неприлично. Летиции сделалось так горько, что на глаза навернулись слезы. Ей так хотелось, чтобы ее кто-нибудь любил.