2.4. Ритмы российской государственной политики: от «какофонии» разделения государственной власти к «симфонии» государственного единства

Рассмотрение правовой политики в качестве динамической категории, существующей и изменяющейся в рамках определенного социопространственно-временного континуума, позволяет говорить о ней как о циклической системе, подчиняющейся в своем развитии определенным ритмам.

Россия на всех этапах государственной истории тяготела к монократическим формам правления, основанным на выстраивании иерархической пирамиды (вертикали) публичной власти, замыкающейся в своей вершине на фигуре персонифицированного главы государства. В условиях фактической монократии государственная политика вообще и правовая политика в частности осуществлялись в ритме, задаваемом «сверху». Как в симфоническом оркестре музыканты подчиняются дирижеру, так же и в политике, исходящей от централизованной государственной бюрократии, основные властные полномочия сосредоточены у «главного государственного чиновника», дирижирующего «бюрократическим оркестром».

Ритм правовой политики централизованного государства – это императивный порядок единого строя, подчиненного «строевому уставу» и воле командира-единоначальника. Отсутствие командира либо, что еще хуже, появление нескольких начальствующих субъектов, в равной степени претендующих на высшие командные полномочия, превращает порядок в хаос, а симфонию суровых, но справедливых и единственно верных приказов Верховного главнокомандующего – в какофонию безудержной борьбы за власть, приводящей к властному произволу победителей по отношению к проигравшим (в числе которых в любом случае оказывается простой народ).

Применительно к российской истории случаи практического разделения властей связываются со «смутными временами», влекущими многочисленные беды и невзгоды. А. Н. Медушевский отмечает: «Аморфность и беззащитность общества, в том числе, и верхних его слоев, слабость среднего класса и отсутствие западных традиций борьбы за политическую свободу <…>, а главное, внешний, навязанный характер государственного начала при проведении социальных преобразований сделали непрочной всю социальную систему, для которой в принципе были характерны лишь два взаимоисключающих состояния: механическая стабильность, переходящая в апатию (в периоды усиления государственного начала), или обратное состояние – дестабилизация, переходящая в анархический протест против государства (в случае его слабости). При отсутствии стабильности возникает тенденция к “параду суверенитетов”. Когда система вновь восстанавливается, возникает тенденция к “собиранию земель”, ведущая к централизации, доходящей до абсолютизма».²⁵

Получается, что основной целью, задающей направленность и определяющей содержание политики российского государства (независимо от правовой формы ее выражения), является обеспечение единства социально-политической системы на всех ее уровнях и во всех проявлениях.

В области публичной власти принцип единства реализуется посредством неделимого государственного суверенитета; в сфере права это означает «подгосударственный» характер принимаемых законодательных актов, а также «прогосударственную» направленность юридического процесса, продолжающего тяготеть к приоритету публичного интереса по отношению к частному, а также к доминированию обвинительного уклона уголовного следствия и правосудия над состязательным.

Ритмичность как свойство правовой политики предопределяет необходимость выявления кодировки, при помощи которой закрепляются базовые социальные ценности, с достижением и обеспечением которых связывается деятельность государства.

Применительно к правовой политике государств, относящихся к системе традиционной западной демократии, в качестве такого кода может быть названа триада «Свобода. Равенство. Братство». При этом ключевым словом является «Братство», означающее солидарность и партнерство юридически равных и свободных личностей (физических и юридических), обладающих определенным объемом неотъемлемых прав и законных интересов, реализуемых в договорных формах.

В свою очередь, в странах, ранее относящихся к социалистической правовой семье, а в настоящее время находящихся на постсоветской стадии социально-политического развития, в ходу была иная триада: «Мир. Труд. Май». Несмотря на кажущуюся бессмысленность, в ней тоже есть определенная логика.

Слово «мир» обозначает в русском языке три важнейших смысловых образа: это, во-первых, все, что окружает человека, т. е. рассматриваемые в совокупности природные и культурные явления во всевозможных их проявлениях (отсюда «бесконечность мироздания»; многообразие миров и т. п.), во-вторых, общность людей, связанных неразрывными «кровно-родственными» и духовными связями (отсюда «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»),²⁶ а в-третьих, состояние «невоенного» существования государства и общества. В отличие от западной политико-правовой культуры, базирующейся на разделении индивидуальных, корпоративных и государственных интересов, а также на отделении государства от общества и церкви, российская культура оперирует миром как целостной, неразделяемой категорией, в которой интересы отдельной личности (коллектива, корпорации) производны от публичных интересов государства и вторичны по отношению к ним.

«Труд» является основной доминантой социалистической правовой политики («Кто не работает, тот не ест»; тунеядство – состав преступления по советскому УК), отсутствие частной собственности и формальный запрет экономической эксплуатации человеком человека придают труду характер единственного легального средства экономического жизнеобеспечения. В отличие от советской традиции, на Западе труд обязательным не является и в силу этого не обеспечивается системой развернутых государственных гарантий и санкций. Одним из проявлений личной свободы является «свобода труда», предполагающая возможность самостоятельного выбора человеком вида и характера своей жизнедеятельности. Индивид самостоятельно и добровольно принимает решение о том, в какой сфере социальной деятельности он будет осуществлять профессиональную трудовую деятельность и будет ли трудиться в принципе.

Третье слово «май», действительно, в связи с двумя ранее «расшифрованными» кодами смысла не имеет. Вместе с тем можно согласиться с оригинальной гипотезой, высказанной Ю. Ю. Ветютневым,²⁷ по мнению которого слово «май» необходимо для завершения триады посредством замены «неудобного» выражения «удобным». Если же следовать логике ритма социалистической (постсоциалистической) правовой политики, то заключительным словом должен быть «страх», являющий собой цементирующую основу для «русского-советского мира» и выступающий наиболее действенным стимулом для труда, в отношении которого государство применяет неэкономические формы эксплуатации.

В мире тружеников, сплоченных в единую общность «многонациональный советский/российский народ» страхом перед механизмом государственного принуждения, идеалом публичной политической власти является «симфония властей», подчиненных в своей организации и функционировании единой мелодии под названием «государственная (национальная) идеология» и «всемогущему» дирижеру – фактическому главе государства, в руках которого сосредоточены практически абсолютные властные полномочия.

2.5. Будущее как объект научного осмысления на современном этапе политогенеза

Настоящего как статичного (неизменного) во времени показателя (характеристики) состояния общественных отношений в реальной жизни не существует.

Время как система измерения представляет собой систему координат, актуальную и значимую только для того, кто в ней находится. В таком понятии в смысле настоящего следует использовать термин «современное», означающий соучастие субъектов в социальных процессах, протекающих в рамках совместимых для конкретных участников конкретных коммуникаций временных параметров.²⁸

Время делится на объективное – астрономическое (календарное) и субъективное – социально-историческое. Выделение во времени прошлого и будущего актуально только для социально-исторического времени, применительно к которому прошлое можно измерять, описывать, анализировать, оценивать, но нельзя изменять. В свою очередь, будущее можно моделировать с той или иной степенью вероятности и достоверности. Будущее объективно. Оно наступит независимо от субъективного восприятия и отношения к грядущим перспективам. Понимание будущего предполагает две модели исторического развития: репродуцируемой в направлении бесконечности современности и альтернативной современности цикличной истории.

Будущее, возникающее в результате репродукции современности, по сути своей есть неизменное в социально-пространственных координатах и непрерывно прирастающее во временных координатах прошлое, становящееся с течением времени не старше, а наоборот, моложе. Конца социальной истории нет, исторический век рассматривается по аналогии с бесконечностью – историческим постоянством. Для марксизма такое историческое состояние ассоциировалось с переходом к коммунистической общественно-экономической формации, являющейся завершающей для изменяющегося исторического развития вехой начала «бесконечного во времени земного рая»²⁹. По мнению Д. Белла – это постиндустриальная эпоха как следствие завершения предшествующей ей эпохи индустриального общества³⁰. Для В. Суркова – это вечный путинизм, установление которого связывается с выходом на «постоянные обороты машины долгого государства В. Путина»³¹. При этом во всех перечисленных моделях есть три последовательно сменяющих друг друга этапа, которые с определенной долей условности могут быть привязаны к временным периодам прошлого – настоящего (современного) – будущего. Для К. Маркса – это архаическая, экономическая, коммунистическая формации; для Д. Белла – доиндустриальный, индустриальный, постиндустриальный мир; для Суркова – русский мир до В. Путина, при В. Путине и в условиях «постПутинского путинизма». При этом в последнем концептуальном формате его автор идет даже дальше апологетов научного коммунизма, оперировавших персоналистскими концепциями марксизма, ленинизма, сталинизма… но все же выделявших в качестве «конца бесконечности» не персоналистскую, а обобщенную модель коммунистического мироустройства для всего земного, а в дальнейшем вселенского, человечества.

Альтернативное будущее представляет собой иной по сравнению с современным путь социального развития, начинающийся с момента «окончания линейной истории», основанной на сохранении и воспроизводстве традиционной взаимосвязи предшествующего и последующего поколений.

Волновая теория Э. Тоффлера, в отличие от перечисленных концепций исторического развития, основывающихся на преемственности и взаимной обусловленности поколения отцов и поколения детей, оперирует качественно иной методологией понимания социальной истории.³²

Волна – следствие столкновения и противоборства двух антагонистических стихий, земной и водной. Жизнь зарождается в воде, однако со временем трансформируется в земное существование, тем самым порождая две формы, водную и земную, сосуществующие в таких же параллельных мирах, как бюрократическое государство и гражданское общество, правоохранительная система и организованная преступность, религия и наука.

Волна – порождение водного мира, средство преобразующего воздействия на земную поверхность. Взаимодействие волны и суши носит приливно-отливный характер. На определенном этапе волна может поглотить сушу, либо, напротив, суша, вытеснив воду, может таким образом уничтожить волну. В любом случае история как некое измеряемое временными параметрами социальное состояние в контексте волновой теории не является линейной, а представляет собой сочетание замкнутых исторических циклов (локальных континуумов), которые, будучи связанными друг с другом, вместе с тем непосредственным образом друг друга не порождают и могут сосуществовать в качестве альтернативных (параллельных) социальных миров.