Когда за дело взялся Ричард, заказы посыпались как из рога изобилия. Мелкие, но надежные контракты. Тонким ручейком прибывали деньги – немного, но постоянно. Все было хорошо, вот только долгожданный покой так и не пришел. Человеку всегда мало. Нет, оплата меня устраивала. Я понимал, что на данный момент просто никто не заплатит больших денег, ведь я – не звезда. Большие гонорары платят не за игру, а за имя. За марку. Мне захотелось сделаться маркой. Сделать что-то такое, чтобы и через десять лет меня вспоминали. Встать на одну ступеньку с Лоуренсом. И не из-за гонораров, нет. Это не жадность, это честолюбие. Я хотел быть звездой. Но не мог ей быть. И отчетливо понимал это. Нет у меня такого таланта, что необходим звезде. Нет и все. У меня нет сильной стороны. Кто-то специализируется только на воспоминаниях, кто-то – на фантазиях. Я хватал понемногу и оттуда, и отсюда. Уверенный такой середнячок я подтверждал старую истину – все многофункциональное хуже специального. И еще одна проблема не давала мне покоя – у меня никогда не выходили радостные моменты. Те самые светлые романтические сцены, по которым сходят с ума девчонки и домохозяйки, которые в основном и оплачивают труд актеров. От таких сцен меня клонило в сон. Я не мог вспомнить ни одного счастливого момента из своей жизни и не мог придумать подходящее чувство. Иногда казалось, что меня всю жизнь преследовали только горести и печали. Это, конечно, было неправдой – светлых дней в моей жизни хватало, просто острее всего я переживал именно тяжелые моменты. Они запоминались мне больше всего. А радость оставалась расплывчатым светлым пятном, которое мне никак не удавалось воскресить. Потому я и копошился в своей горестной нише, не пытаясь играть на чужом поле.

Порой это сводило с ума. Одно дело переживать искрящееся чувство радости каждый день, вспоминая все самое лучшее, и совсем другое – регулярно впадать в депрессию. Так можно очень быстро сойти с ума. И это, наверняка, уже случилось, просто я пока не знаю об этом – нет денег на личного психотерапевта, который наблюдал бы за мной день и ночь, знал все мои записи, все мои страхи. Пусть. Это не самой главное. Больше всего меня беспокоило, что Ричи, кажется, начинал понимать ситуацию. Начинал догадываться, что эта звезда никогда не вспыхнет по-настоящему.

Он неоднократно просил меня сделать кое-какие записи для разных фильмов или для сопровождения музыки. Те самые радостные моменты, что так высоко ценятся на рынке. Говорят, они даже продлевают жизнь, и некоторые богатые старички делают специальные заказы популярным сенсетам – чтобы каждый день прокручивать позитивные записи вместо зарядки. Мне приходилось отказывать Ричи, мы даже с ним поругались пару раз. Потом мне все же пришлось сделать подобную запись. Она вышла неубедительной, такой сырой, что Ричард на время отстал от меня. Хотя ругались мы по крупному, – он тыкал мне в лицо контракт, и довольно грубо рассуждал о конкуренции и моем таланте. Боюсь, что скоро он поймет, что происходит, и бросит меня ко всем чертям. Есть актеры моложе, талантливее и скромнее. Я сам знаю парочку ребят, что хотят познакомиться с Ричардом. Пока что я не решался представить их своему агенту. Но однажды они сами на него выйдут, Ричи займется их раскруткой, вот тогда у меня и начнутся проблемы.

Я не умею ничего делать. У меня нет образования, я никогда не занимался физическим трудом. И меня не изменить. Есть, конечно, сильные люди, что могут сломать хребет судьбе и развернуть ее на сто восемьдесят градусов. Но я не из этой породы. Слабак и плакса – вот кто я такой. Мой путь окончится очень просто: бутылка, общественно-полезные работы, бесплатная клиника для бездомных, крохотная ямка на заднем дворе крематория.

Жадно припав к бутылке, я со шкворчанием высосав из нее остатки пива. Настроение ни к черту. Придется, наверно, взяться за коньяк. Снова приходят в голову дурацкие мысли. Надо о работе думать, а не плакаться в собственную жилетку. Ричи попросил посмотреть пару новых эпизодов, и лучше бы мне это сделать, если я хочу и дальше пить натуральный коньяк а не синтезированный спирт.

Пальцы сами коснулись нагрудного кармана. Там лежал маленький диск для мнеморекордера. Чужие чувства, – быть может, они подстегнут мои собственные. Но не сейчас – слишком хочется спать. Вытянуться на диване, не раздеваясь, и закрыть глаза. Но сначала – капельку коньяка. Всего лишь один глоток.

* * *

Дерево едва заметно качалось. Здесь, на самой вершине, очень тихо. Слышен только шелест влажных зеленых листьев, пряно пахнущих солнцем. Сладко замирало сердце от страха и гордости – кто из мальчишек сможет залезть на самое высокое дерево в парке? Никто.

Ветер упругой рукой качнул дерево, и я вцепился в тонкую ветку над головой. Кроссовки скользили по влажной коре, было трудно удержаться на одном месте. Можно, конечно, сесть и поболтать ногами, подразнить приятелей, оставшихся внизу. Но это не серьезно, я не малек, чтобы так поступать. Мне надо подняться к самой верхушке и привязать там черный платок – такое условие нашего спора. Платок в кармане, до верхушки осталось совсем немного… Пора.

Шмыгнув носом, я подтянулся, заелозил подошвами по мокрому стволу, пытаясь найти опору. Не удалось – кроссовки обдирали кору, но и только. В животе заворочался маленький зверек – жутко холодный и противный. Лягушка. Мокрая, склизкая, вонючая лягушка. Только не это!

Я взглянул на живот, заметил краем глаза крохотную фигурку Мика у подножья дерева. Задрожали руки. Наверно это от волнения. Так всегда говорит мама, когда у нее начинают по утрам трястись руки, а отец из-за этого злится.

Кроссовки соскочили со ствола, и я вздрогнул. Наверху затрещала ветка – пронзительно и чисто, словно птица. Я вскрикнул и вдруг понял, что повис на одной руке – левая соскочила. Я попытался дотянуться до соседней ветки, пытаясь охватить ногами ствол. Зря отвлекся. Не надо было думать о доме, надо было думать об этой ветке, ведь она такая тонкая что…

Мне стало вдруг легко и свободно. Как птице. Я видел, как огромная крона уплывает вверх, в безоблачное синее небо. Нет, не так. Это я лечу. Вниз. Сердце перестало биться. Все замерло на секунду, так бывает во сне, когда летаешь. Спиной я почувствовал землю, словно уже упал. От страшного ожидания боли заныло в паху, по спине пробежал холодок. «Мама» – прошептал я, и мир снова ожил.

Мимо пролетела огромная зеленая ветка. Задыхаясь от страха, я раскрыл рот, чтобы закричать, но сильный удар…

* * *

– Стоп! Записано! Снимите с него шлем!

Яркий свет ударил по глазам. Я замычал от боли и опустил веки, погружаясь в спасительную темноту. Запись. Проклятье.

– Старик, ты жив?

– Жив, – промычал я, не разжимая губ.

Отстегнув с запястий браслеты датчиков, я поднял руки, и помассировал виски. Почему у меня всегда болит голова после сеанса? Ни у кого не болит, а у меня – всегда.

Я почувствовал, как с меня снимают ремни. Кто-то хлопнул меня по плечу, и мне пришлось открыть глаза. Пора возвращаться в реальный мир.

– Отлично, старик, – одобрил сияющий Ричи, – превосходная запись.

– Ненавижу детей, – прошипел я, осторожно поднимаясь из кресла.

В глазах потемнело и мне пришлось ухватиться за мягкий подголовник.

– Знаешь, – сказал Ричард, все еще улыбаясь, – так обычно говорят сами дети. Те, что постарше.

– Наверно, – вяло отозвался я и направился к выходу. В голове гудело, и мне было все равно, что там говорит мой агент.

За прозрачной стеной суетились два оператора. Режиссер задумчиво сидел за пультом, смотря на экран перед собой. На метания подчиненных он не реагировал. У него странное лицо – мягкое и задумчивое. Наверно он что-то вспомнил. Вот он поднял руку и коснулся затылка. Точно. Наверняка он упал в детстве с дерева и крепко стукнулся головой. Иначе никогда бы не стал режиссером мнемозаписей.

– Генрих, – Ричи взял меня под руку, – пойдем, поговорим. Я знаю, что сейчас не время, но это очень важно. Тут прекрасный бар, прямо в студии, только для своих. Посидим, выпьем пива, а?

– Ричи, – простонал я, отнимая руку, – не сейчас.

– Старик, я все понимаю, просто надо поговорить. Я угощаю.

– Хорошо, – обречено согласился я.

Если уж Ричард решил пожертвовать своими деньгами, значит, дело серьезное, и он все равно не отстанет.

Длинный коридор вывел нас в соседнее здание. Это уже другая студия, – европейское отделение Диснея. Я даже не знал, пойдет ли моя запись в кино или в анимацию. Представив, что моим героем будет мультяшка, я сморщился. Конечно, у такой студии должна быть своя забегаловка – с фастфудом и сладкой водицей в пластиковых стаканчиках.

У поворота Ричи остановился и потянул меня вправо, к стеклянным дверям. Внутри все чисто, аккуратно, вдоль стен стоят картонные персонажи старых диснеевских мультфильмов. Корпоративный дух.

Ричи отпустил мою руку и рванулся к стойке. Я с облегчением плюхнулся за ближайший свободный столик. Здесь мало людей, в основном одиночки, торопливо глотающие кофе. Все верно – сейчас самый разгар рабочего дня. Лишь у самой стойки сидели два бородача, что яростно орали друг на друга, размахивая руками. Наверняка режиссеры. Не поделили сюжет или актера. Я попытался прислушаться – в баре можно раздобыть полезную информацию – но так ничего и не услышал. Голова просто раскалывалась от боли.

– Вот твое пиво, – сказал Ричи, подходя к столику.

Он поставил передо мной запотевшую бутылку. Дорогое пиво, натуральное. Интересно, какой сегодня праздник? А, плевать. Раз угощают – надо брать. Я быстрым движением свинтил пробку и приник к горлышку.

Ричи опустился в пластиковое кресло напротив меня и осторожно поставил перед собой крохотную чашечку кофе и высокий бокал с пивом.

– Неважно выглядишь, – сказал он, – ты бы побрился, а то смотреть страшно.

– Что ты хотел? – прямо спросил я. – Знаешь, у меня страшно болит голова. Давай побыстрей, а?

– Слушай, – вдруг оживился Ричи, – а почему ты не пьешь водку? Русские сенсеты говорят, что это помогает.

– Не знаю, что там им помогает, – мрачно отозвался я. – От водки я становлюсь агрессивным. Крепкие напитки возбуждают. А от пива становиться так спокойно, оно для меня как успокоительное.

– Ага, – веско сказал Ричи и аккуратно глотнул из бокала, – а ты знаешь, что это путь к безразличию? К твоей профессиональной смерти? В конце концов, тебе станет очень спокойно, и твои записи потеряют яркость.

– Ба, – пораженно сказал я, отрываясь от бутылки, – ты что, читаешь мне мораль?

– Да нет, старик, расслабься, это я так к слову. Но разговор будет именно о твоей профессии.

Я откинулся на пластиковую спинку, держа бутылку в руке. Опять он за свое. Ну почему именно сейчас, когда у меня голова как чумная?

– Сколько ты со мной работаешь? – лицо Ричи вытянулось и вдруг стало серьезным. Таким я своего агента еще не видел, обычно с его губ не сходит ослепительная улыбка.

– Полгода.

– Ты всем доволен?

– Да, – отозвался я, осторожно пригубив пиво. – А что?

– Контракт у нас на год. Как думаешь, мы продлим его?

– Еще рано об этом говорить, – уклончиво ответил я, пытаясь понять, куда он клонит. – Но, наверно продлим. Я же говорю, – всем доволен.

– А я не всем, – веско уронил Ричи.

Он подался вперед и поставил локти на стол, едва не раздавив чашку с кофе. Я невольно подался назад, подальше от этого острого взгляда.

– Тебе пора понять, что мнемозаписи не искусство, а ремесло – тихо сказал Ричард. – И что с художествами пора кончать. Если я приношу тебе заказ его надо выполнять. Твой дар – средство получения денег. И для тебя и для меня.

Я не ответил – у меня просто язык отнялся от неожиданности. Ричард Клео еще никогда не говорил со мной таким тоном. Обычно он просил сделать какой-то эпизод, а я отвечал ему да или нет.

– У меня есть несколько клиентов твоего класса, – продолжил Ричи, – но ты потенциально самый талантливый. Неужели тебе доставляет удовольствие перебиваться эпизодам? Почему капризничаешь, когда я приношу очередной заказ? Хватит этих страданий – мое, не мое… Ты должен работать. Тебе надо расширять диапазон ролей. Почему ты занимаешься только негативом? Какого черта?

– Потому что это у меня получается лучше всего, – честно ответил я.

Все та же песня. Что ж, этого следовало ожидать. Ричард, конечно, неплохой парень. Но он никогда бы не пробился к деньгам, если бы у него не было деловой хватки. И на самом деле он не парень. Не паренек, не кореш, не друган. Он – профессиональный агент мнемозаписей, что зарабатывает деньги, продавая чужие чувства.

– Нет, Генрих, – отозвался он, – вовсе не поэтому. А потому что ты не хочешь постараться и сделать, наконец, что-то серьезное. Тебе проще плыть по течению, не напрягаясь. Это неправильно. Тебе нужно начинать работать, если ты хочешь чего-то достичь. Скажи, если я достану тебе полную роль в каком-нибудь фильме, ты справишься?

– Не знаю, – мрачно ответил я, хотя прекрасно знал ответ.

Я не потяну. Не справлюсь. Это не эпизод, это целая жизнь. В фильме нужно быть таким разным, то грустным то веселым… Нет. Это не для меня.

– Подумай об этом, – попросил Ричард. – У меня на примете есть пара ролей. В этом месяце я жду от тебя минимум два эпизода, в которых не будет твоей обычной тоски. Потом поговорим о ролях. И помни – пора, наконец, становится на ноги. Время уходит, Генрих. Если не сейчас, то уже – никогда.

Он одним глотком опустошил свой бокал и поднялся из-за стола, отодвинув в сторону пластиковый стул с рисунком мышонка, что смеялся как круглый идиот. Смеялся надо мной.

– Подумай над этим, – серьезно сказал Ричард. – Посмотри чужие ленты, сходи в бордель, набей кому-нибудь морду. Покури травки. Изменись.

Он смотрел на меня – цепко и зло, ожидая ответа. Пришлось кивнуть в ответ, чувствуя в груди неприятный холодок. Я словно увидел Ричи в первый раз. Он стал другим. Улыбчивый щеголь исчез, и на его месте появился бизнесмен, холодный и расчетливый деляга. Лицо Ричарда побледнело и заострилось. Голубые глаза стали ледяными – холодными и прозрачными. Резко выступили скулы, а короткая стрижка наводила на мысли о военных. Я вдруг отчетливо увидел, как в руке Ричи появляется пистолет. Его рот сжимается в тонкую полоску, он наводит ствол на чей-то затылок и с невозмутимым видом спускает курок.

– Генрих?

Я вздрогнул и поднял глаза. Ричард все еще стоял у стула, внимательно всматриваясь в мое лицо.

– Извини, – выдавил я. – Мне немного не по себе. Трудная запись была. Я все понял и обязательно подумаю над твоими словами. Я все сделаю как надо.

Губы Ричарда расплылись в широкой улыбке, и вместо бизнесмена на меня снова взглянул довольный паренек.

– Отлично, – сказал он и засмеялся, – тогда до завтра, старик!

Он хлопнул меня по плечу и направился к выходу.

– Ричи – окликнул я его.

Он обернулся.

– У тебя есть пистолет?

Его улыбка дрогнула и исчезла. Ледяной взгляд агента по продаже чувств кольнул меня острым копьем. Рот сжался в тонкую полоску и вытолкнул наружу слова:

– Есть. Пластиковый Глок. А что?

– Ничего, – отозвался я, внутренне содрогаясь, – так, подумалось просто. Все в порядке, до завтра!

Я шутливо отсалютовал ему бутылкой с пивом. Ричи ухмыльнулся и, развернувшись, вышел из забегаловки.

У меня задрожали руки. Так сильно, что пришлось поставить бутылку с пивом на стол. Это все запись – только запись и ничего больше. Но теперь я знал, что больше никогда не повернусь спиной к своему агенту. Больше никогда.

* * *

Вернувшись домой, я уселся на диван и попытался честно посмотреть старые ленты. Но уже на второй меня затошнило. На третьей я решил, что на сегодня с меня хватит, а остаток дня лучше провести в каком-нибудь кабаке. Какого черта, ведь именно это посоветовал мой агент. В конце концов, он прав. Пора бросить размышлять о смысле жизни и начинать просто жить. Зарабатывать деньги. Играть главные роли, записываться, давать интервью… Пора. Я клятвенно пообещал себе, что буду записывать все что попросят, или хотя бы пытаюсь это делать.

Я вышел из дома, когда летнее солнце уже опускалось на черепичные крыши. Привычно поправил на поясе «Вампира». Пусть записывает, может потом пригодиться. Порадую агента.

На улицах оказалось довольно много народа. Люди улыбались, хмурились, радовались, печалились… Звенели древние трамваи, превращенные в движущиеся кафе, по мостовой шныряли юркие электрокары. Жизнь продолжалась. Это не запись, это – жизнь.