Швы и каталажка

ПЕРВЫЙ НАСТОЯЩИЙ ШОК я испытал, выйдя из лифта: едва открылись двери, меня ослепили вспышки фотокамер. Целая толпа журналистов. Почему? Откуда они взялись тут? Когда успели? Я же еще десять минут назад был на стене…

– О, да парню и шестнадцати нет!

– Как вас зовут?

– Смотрите, кровь!

– Зачем вы это сделали?

– Вы сумели долезть до самого верха?

Я не стал отвечать на их вопросы. Что уж там, я даже смотреть на журналистов не стал. Тут ведь вот какая штука. Самый смак в граффити – не качество исполнения, а загадка, как это сделали.

Какой-нибудь пассажир метро проезжает каждый день мимо запасных путей и видит там забытый состав, семнадцать грузовых вагонов. Месяц за месяцем они стоят, одинаковые и непримечательные, и вдруг в один прекрасный день пассажиры лицезреют их изукрашенными от крыши до колес яркими граффити. Водитель каждый день много лет подряд проезжает под одним и тем же виадуком и вдруг в один прекрасный день замечает, что весь бетонный потолок изукрашен непонятными ярко-оранжевыми и зелеными знаками.

Как это сделали?

Возвели леса?

За одну ночь сначала возвели леса, покрасили, потом разобрали?

Сколько людей принимало в этом участие?

Куда смотрела полиция?

И вообще, за каким дьяволом?

Вот за этим самым дьяволом. Ради загадки. Ради того, чтобы прохожие долго ломали себе голову. И, скажу я вам, отчаянно жаль, что граффити, сделанных ради загадки, так мало.

Мои голубые вершины были не бог весть какой величины, но зато я оставил их в таких местах, где их вообще, может быть, никто никогда не увидит – разве что какой-нибудь уставший после долгого дня офисный работник или мойщик окон. Меня поймали на шестом по счету небоскребе. Я собирался разукрасить девять. Почему именно девять? А черт его знает. А теперь весь мир поймет, как я это сделал. Загадка сама собой разгадалась, а хуже всего, что меня еще и сцапали.

Впрочем, это я в тот момент так думал.

Я ожидал, что в травматологию явится мама и оторвет мне для симметрии левое ухо, но она так и не возникла. (Кстати, выяснилось, что правое ухо было на месте, да и большая часть щеки.)

Травматолог, по виду индус, пару минут изучал мое лицо под яркой лампой, затем спросил, что случилось, кивнув в сторону стоявших в проеме двух полицейских, словно подумал, что это они меня так разукрасили.

– Лицо примерзло к стене дома.

– Полил бы теплой водой, сразу бы отмерзло.

– Кабы у меня была с собой теплая вода, я бы непременно именно так и поступил.

– В общем, я сейчас промою рану и наложу пару швов.

В неотложке я провел меньше часа. Потом меня отвезли в участок и заперли в пропахшей какой-то дрянью комнате с односторонним зеркалом. Что и говорить, выглядел я не шикарно. Признаться, и чувствовал себя не очень. Голова гудела, болели руки и ноги. Четыре ногтя треснули пополам – ощущение, словно пальцы окунули в серную кислоту. Врач в неотложке даже смотреть на это не стал.

Минуло, по ощущениям, два дня, прежде чем дверь снова открылась. В комнату вошел усталый на вид следователь в помятом костюме; в руках у него были мой рюкзак и какая-то толстая папка. Содержимое рюкзака он вывалил на стол и тщательно изучил все, предмет за предметом. Закончив, он сгреб все обратно в рюкзак, посмотрел на меня и покачал головой.

– Ну ты и влип, Пит.

– Пик, – поправил его я.

– В смысле пик? Горный?

– Ну да.

– Ничего себе имечко!

– Какие родители, такое и имечко.

– Во-во. Я только что имел удовольствие беседовать с твоей мамой. Она выдала мне официальное разрешение забить тебя бейсбольной битой насмерть.

Добрая любимая мама.

– Но кроме нее мне еще звонили, – добавил он. – Знаешь, кто это был? Наш дорогой мэр. Представь себе, парнишка, я служу в полиции тридцать пять лет, и до сих пор мэр мне ни разу не звонил. И, скажу я тебе, он в бешенстве. Оказывается, он сегодня как раз был на приеме в Вулворт-билдинг. Охрана сначала подумала, ты террорист какой, но теперь видно, что ты самый обыкновенный кретин.

Он явно ожидал от меня ответа. А что я мог ему сказать? Он прав! Я таки кретин! Надо было внимательнее изучать режим работы здания и расписание мероприятий на назначенный мной день, а уж потом лезть на стену. Теперь понятно, откуда взялась пресса: они не меня прибежали со всех ног снимать, они давно были в здании на приеме у мэра, а с ними и полицейские, включая спецназ.

– Так что придется тебе немного посидеть в каталажке.

– В какой еще каталажке?

Это, видите ли, был мой первый визит в полицию.

– В следственной тюрьме для несовершеннолетних. Пока тебе не предъявили обвинение, посидишь там.

Видимо, на моем лице отразилось удивление, так как следователь принялся разъяснять, что для несовершеннолетних существует отдельная судебная система и что окружной прокурор должен решить, какие мне предъявлять обвинения, а затем я должен предстать перед судьей и сказать, признаю я себя виновным в том, что мне предъявлено, или нет.

– И после этого я смогу идти домой, – сказал я.

– Как повезет. Может, тебя отпустят, а может, и нет. Это будет зависеть от назначенного залога и согласия родителей его внести. А то еще, может быть, судья и вовсе откажется выпускать тебя под залог, и ты промаешься в каталажке до самого суда или вынесения приговора. Запросто можешь проторчать там несколько месяцев, суды и без тебя завалены работой.

У меня язык прилип к нёбу.

– Я никогда не нарушал закон, – сказал я.

– Чушь. Тебя просто до сих пор ни разу не ловили.

Следователь вынул из папки несколько фотографий и протянул мне.

– Мы эти синие горы уже давно отслеживаем. Похоже, застали преступника на месте преступления.

Фотографии зернистые – видимо, сняты через телеобъектив с большим увеличением, – но синие трафаретные горы ясно видны.

На выходе из комнаты для допросов меня ждали двое полицейских в форме. С ними была и мама – в такой ярости, что едва могла говорить. Даже тот факт, что я весь в бинтах, не слишком ее разжалобил – она лишь спросила, как я себя чувствую.

– Вроде нормально.

– Мэм, нам пора везти вашего сына в изолятор для несовершеннолетних, – сказал один из полицейских.

Мама кивнула, обернулась ко мне.

– Пик, на этот раз ты серьезно влип. Посмотрим, что нам удастся сделать.

Меня увели.

К ИСХОДУ ТРЕТЬЕГО ДНЯ в изоляторе я полез на стенку. В буквальном смысле. Так что пришлось моему «советнику» (так здесь называют вертухаев) тонко намекнуть мне, что этого делать не следует.

Мальчик-Паук, Мальчик-Геккон и прочие заголовки в этом духе украшали все утренние газеты изо дня в день. Каждая новая статья глубже закапывалась в историю моей семьи: кто там мои мама, папа, отчим, даже сестер-близнецов не оставили в покое. В газетах были инфракрасные снимки, как я лезу на небоскреб, фотографии из школы, фотографии мамы и папы тех времен, когда они вместе занимались скалолазанием и их звали Скальными Крысами. Нашли даже две «синих горы».

На второй день в изоляторе я бросил читать газеты, а в общую комнату перестал заходить, как только история попала в телевизор.

Телефонные звонки из изолятора строго ограничены. Я единственный раз сумел дозвониться до мамы и спросить, как дела, но она именно в ту самую секунду была на встрече с адвокатами и не могла говорить.

Наутро четвертого дня в мою комнату (так здесь называют камеры) пришел «советник» и сказал, что у меня посетитель. Ну наконец-то!

Я ждал маму и был сильно разочарован увидеть вместо нее Винсента. (Ты уж, Винсент, не обижайся.) Он не знал, что я побывал в неотложке, и вздрогнул, увидев перебинтованную щеку и ухо.

– Я тебе книг принес почитать, – сказал он. – Наверное, тут скучновато.

– Еще бы. Спасибо.

– И еще пару блокнотов.

Он вынул из сумки два черных блокнота, упакованных в пластик, и положил их на стол с таким видом, словно это были древние рукописи неведомой цены.

– Фирменные, от компании Moleskine. Их делают в Италии. У этой компании богатая история. В ее блокнотах рисовали Ван Гог и Пикассо, в них писали Эрнест Хемингуэй и Брюс Чатвин.

– Подумать только!^[1]

Пожалуй, надо вам немного рассказать про мою школу. Она необычная. Настолько необычная, что у нее даже нормального названия нет. Ее называют Школой на Грин-cтрит, потому что она, вы не поверите, находится на Грин-cтрит. В нее ходят ровно сто учеников со всего Манхэттена; классы – с первого по тринадцатый. Обычный ученик нашей школы – вундеркинд по той или иной части: у нас и музыканты есть, и певцы, и танцоры, и актеры, и юные математические гении. А еще у нас в школе есть я, который ничего этого близко не умеет. Попал я в эту компанию потому, что в попечительском совете школы заседает и заодно на общественных началах (то есть не получая за это ни цента) работает школьным юристом мой отчим, Рольф Янг. Школа расположена в двух кварталах от нашего дома, и мои сестры-близнецы ходят туда, как и я, но в отличие от меня заслуженно – они блестяще играют на фортепиано.

Короче, школе потребовался целый год, чтобы обнаружить у меня «особый талант». По мне, они просто устали ждать от меня чего-то путного и просто выдумали его из головы – надо же иметь какой-то повод убедить Рольфа и дальше работать на них за просто так.

– Пик у нас будет писателем! – объявила в один прекрасный день директриса, держа в руках сочинение, которое я написал в то же самое утро, наскоро доедая завтрак.

Я бы хотел быть у них скалолазом, но по неясной причине Школа на Грин-стрит не считает спортивные достижения чем-то достойным внимания.

Поймите меня правильно, я обожаю Школу на Грин-стрит. И ученики, и учителя – любопытные, необычные люди, с ними жутко интересно. Я даже умудрился кое-чему там научиться. Проблема только одна: у меня в школе нет друзей. И в этом, правду сказать, никто не виноват. Меня в жизни что интересует? Верно, скалолазание. А других учеников – вещи вроде теории чисел, какой тип струн лучше подходит для скрипки, а какой тип конского волоса – для смычков и далее в этом духе.

В общем, благодаря решению директрисы я и познакомился с Винсентом. Поскольку он преподавал литературу, ему и пришлось заниматься со мной – раз уж меня назначили писателем.

Винсент снял пластик с первого блокнота, показал маленький кармашек для заметок, показал, как обращаться с резиновой тесемкой: ей можно пользоваться как закладкой, а можно – как держателем обложки.

– Я еще принес тебе ручку, – сказал он. – Но охрана ее не пропустила – боятся, ты ей испишешь тут все стены.

Я-то думал, что они боялись, не попытаюсь ли я кого-нибудь ей пырнуть (или наоборот, что кто-нибудь пырнет ей меня).

– Я постараюсь добиться, чтобы тебе все-таки выдали, чем писать, – сказал Винсент. Он говорил медленно, отчетливо, выделяя каждое слово и произнося все звуки (ни разу не слышал, чтобы он сказал «здрасьте» вместо «здравствуйте»). – Ведь многие из самых великих произведений мировой литературы были написаны в тюрьмах.

Я меж тем не планировал сидеть в изоляторе достаточное для написания чего бы то ни было существенного время.

– Вне зависимости от того, сможешь ты вернуться в школу или нет, этот год ты закончишь. Я обговорил это с директрисой. Оценивать то, что ты напишешь в этих блокнотах, буду я и еще четверо писателей. Я принес тебе два блокнота на случай, если ты решишь написать что-то подлиннее. Запомни, ты должен написать рассказ или повесть. Набор дневниковых записей не пойдет. У твоего текста должны быть начало, середина и конец, и в конце должна быть развязка. Ты волен описать случай из собственной жизни или из чьей-то еще, а можешь выдумать историю целиком из головы. Задание будет считаться выполненным, если ты заполнишь один блокнот целиком. Я советую тебе воспользоваться писательскими приемами, которым я обучил тебя за прошедший год.

– Я вернусь и доучусь, – сказал я.

Судя по выражению лица, Винсент в этом сильно сомневался.

– Это не важно, – сказал он. – Вернешься, не вернешься, а задание, будь добр, сдай.

ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ ко мне заглянул и второй посетитель – женщина. Длинные темно-русые волосы, голубые глаза, оливковая кожа. Невысокого роста, но крепкого телосложения, видны накачанные мускулы рук. Осанка немного странная, спина как будто не гнется (это сложно заметить, если не знать заранее или не наблюдать за ней длительное время). Руки все в ссадинах и порезах – сказываются долгие годы скалолазания. В руках – сумка с вещами.

– Прости, не могла попасть к тебе раньше, – сказала мама. – Сам понимаешь, близнецы, адвокаты и…

– Ничего страшного, – перебил я.

Изолятор и правда находился в полутора часах езды от нашей квартиры на Манхэттене. Плюс ко всему мама целыми днями пропадает в книжном – этот бизнес она ведет с одним своим приятелем. Но я был бы рад, если бы она заглянула ко мне пораньше.

Мама подошла ближе – поглядеть на ссадины у меня на лице.

– Выглядишь не шикарно, – сказала она.

– Спасибо.

Мама принялась ходить из угла в угол.

– Как близнецы?

– С тех пор как тебя замели, не перестают плакать.

Меня передернуло. Маму расстраивать – одно, а вот обижать Патрисию и Паулу – другое дело, этого я совсем не хотел. «Две горошинки в стручке» – так их звали мама и Рольф, а я их звал «Раз горох, два горох». Они всегда хихикали, когда слышали это. Шести лет от роду, они смотрели на «третий горох» – на меня – с открытым ртом, словно я бог какой.

– Говорю тебе, Пик, в этот раз ты влип не по-детски! Шесть небоскребов! Тебя съедят с маслицем и сплюнут не без удовольствия. Рольф обзвонил всех своих хоть сколько-нибудь влиятельных знакомых, но я не думаю, что знакомства нам помогут. Он сумел добиться отсрочки предъявления обвинений, потом постарался отсрочить процедуру еще…

(Я частенько видал маму на нервах, но чтобы такое! Она бегала по комнате, как разъяренный леопард по клетке.)

– …Мы надеялись, что пресса про тебя забудет и переключится на что-то другое, но после вчерашнего все эти надежды можно просто спустить в унитаз. И окружной прокурор – а Рольф с ним в школу ходил, – и судья зарезали эту идею на корню…

– Момент, – сказал я. – «После вчерашнего». Ты о чем?

Мама замерла и посмотрела на меня. Рот раскрыт, глаза распахнуты.

– Ты ничего не знаешь?

Я покачал головой.

– Какой-то мальчишка полез на Утюг^[2]. Упал. Разбился насмерть.

Я уставился на маму.

– И при чем тут…

– При чем тут ты?! – заорала мама. – Потому что он из-за тебя полез на Утюг, Пик! У него вся комната оказалась заклеена статьями про тебя. В рюкзаке у него нашли баллон с синей краской. Он ни разу в жизни ни на что не лазал, поэтому-то и сорвался с каких-то 25 метров. Но этого хватило, чтобы он погиб, – и в результате ты, дружок, запросто можешь провести следующие три года за решеткой.

– Чего-о-о?

Я вскочил на ноги.

– Нет, вы на него только посмотрите! – мама горько рассмеялась. – Ты попал в водоворот, Пик, и так до сих пор этого и не понял.

«Водоворот» – слово из нашей прежней жизни, на западе. Сто лет от мамы его не слышал.

– Какие еще три года?

– И три месяца, – сказала она. – То есть аккурат до того дня, когда тебе исполнится восемнадцать.

Теперь из угла в угол принялся ходить я. Я ничего такого не сделал – просто залез на Вулворт-билдинг. Я никому не хвастался, не постил фотки в интернете. Это была моя тайна. Мой способ… Ну, впрочем, я не очень понимал, за каким чертом я все это проделал. Так или иначе, мне было жаль несчастного парнишку, но я тут был решительно ни при чем.

– Ты связалась с папой? – спросил я.

Я имел в виду настоящего папу, не Рольфа. Мама только горько усмехнулась.

– Он в Непале. С мной говорил какой-то шерп, двух слов по-английски связать не мог. Я просила его передать твоему отцу, что я звонила. Даже не знаю, какого рожна я пыталась его найти. От отчаяния, наверное.

Мама глубоко вздохнула.

– Вот что, мне пора. Нас с Рольфом ждут адвокаты.

– Адвокаты?

Я думал, меня будет защищать Рольф.

– Да, адвокаты. Две штуки. Рольф не может защищать тебя. Он твой отчим, тут конфликт интересов^[3].

– Ты думаешь…

Как только мама заметила, что я на самом деле жутко перепуган, она сразу и резко переменилась. Бледные голубые глаза налились слезами.

– Я надеюсь, Пик, – тихо сказала она. – Но не вижу повода для оптимизма. Городские власти хотят тебя примерно наказать, чтобы другим неповадно было.

Отвернулась, вытерла слезы, отдала мне сумку с вещами.

– Тут костюм. Будь добр, завтра его надень. Я договорилась, сегодня к тебе зайдет парикмахер, пострижет тебя.

Я сел – не сел, плюхнулся – на стул.

– Не дрейфь, – сказала она через силу, стараясь, чтобы звучало повеселее. – Не думаю, что он сильно тебя изуродует. Понимаешь, надо, чтобы ты выглядел…

– Да черт с ней, с моей прической! Я не хочу за решетку на три года! Я тут уже едва с ума не сошел. Я же не могу…

И тут до меня наконец дошло все сразу. Все склеилось: подъем на Вулворт, арест, парнишка, сорвавшийся с Утюга… Я зарыдал.

Мама крепко обняла меня.