«Мадам», «господин министр»… Талейран, похоже, продолжал жить так, как было принято при Людовике XVI. Он даже лакеев, как я сейчас убедилась, наряжал в ливреи цвета своего герба, хотя, наверное, знал, что это запрещено. Ну, а если не запрещено, то зазорно для министра Республики.

      И всё-таки, как с ним разговаривать? Какой подход к нему найти? Он слыл умнейшим человеком в Европе. Большим насмешником. И, конечно, взяточником. Но как предложить ему эту взятку? Нельзя же просто вывалить перед ним деньги. Опыта у меня никакого не было. При дворе Людовика XVI я много слышала об этом подающем надежды прелате, епископе Отенском (впоследствии он охотно отказался от своего духовного звания), слышала так же о популярном салоне на улице Бельшасс, который он держал и в котором блистала его любовница, роскошная графиня де Флао, но сама ни с ним, ни с ней никогда не встречалась – стало быть, не могла опираться на прежние знакомства. Оставалось надеяться, что хоть отца моего он знал.

      Лакей распахнул дверь кабинета, и мысли мои прекратились.

      Передо мной стоял высокий худой человек лет сорока пяти. Безупречный покрой сюртука, впрочем, позволял скрывать худобу. Лицо Талейрана – бесстрастное, умное – красотой не отличалось: тяжёлые веки, чуть впалые щёки, короткий нос, не слишком приятный взгляд синих глаз из-под нависших бровей. Выпяченная и слегка отвисшая нижняя губа придавала лицу выражение дерзости и даже, может быть, нахальства. Он стоял, заложив руки за спину, и пристально смотрел на меня.

– Э-э… – произнёс он наконец. – Так вы мадам дю Шатлэ?

–– Да, – подтвердила я.

–– Позвольте, а вы не родственница того маркиза дю Шатлэ, которого казнили во время террора?

–– Если и родственница, то только по мужу, сударь.

–– Как же вас звали в девичестве?

–– Сюзанна де ла Тремуйль де Тальмон.

      Взмахом руки он предложил мне сесть.

–– Вы богаты? – последовал неожиданный вопрос.

      «Аристократ, – подумала я рассеянно, – должен знать, что спрашивать о таком не прилично. Просто невежливо». К тому же, начало встречи очень смахивало на допрос.

–– Что… что вы имеете в виду?

–– Я хочу знать, не из тех ли вы дворян, у которых гораздо больше благородных предков, чем звонких монет в кармане.

      Я была поражена. И , честно говоря, не знала, как отвечать.

–– Не думайте, что я питаю неприязнь к таким аристократам, – произнёс он. – Я сам из таких. Ну, так что же, мадам, вы богаты?

      Перечислять то, что мы имеем, было бы глупо. Я улыбнулась и ответила как же дерзко, как дерзок был его допрос:

–– Если то, как я одета, ничего не сказало вам, сударь, сделайте два шага к окну и поглядите вниз – там стоит моя карета. Она, я полагаю, разрешит ваши сомнения.

      Талейран какой-то миг молча смотрел на меня. Потом улыбка тронула его губы.

–– Мне думается, мадам, я знаю, почему вы приехали. Едва прочитав ваше письмо, я навёл справки.

–– Я хочу хлопотать за мужа.

–– Да. Я понял. Счастливчик он, этот ваш муж.

      Быстро взглянув на меня, он спросил:

–– Могу я узнать, чем обусловлен ваш выбор?

–– Выбор чего?

–– Выбор меня, мадам. Как посредника в этом деле. Вы же знаете, что я отвечаю лишь за внешние сношения Республики.

–– Ну, я думаю, это не так, господин министр. Мне кажется, сфера вашего влияния куда обширнее. Вы слывете ловким и обходительным человеком.

      Поразмыслив, я честно добавила:

–– Конечно же, я пришла к вам потому, что между нами есть хоть что-то общее. Когда-то мы были представителями одного и того же сословия.

–– Были? – Его брови поползли вверх. – Уж не хотите ли вы сказать, что я потерял право быть дворянином?

      Я поняла, что сказала лишнее. То есть я сказала правду, но говорить её не стоило… Что было делать? Как выпутаться? Солгать? Я не произносила ни слова. И как меня угораздило задеть Талейрана?

–– Ну так что же вы молчите? Сударыня! Вы полагаете, что я предал своих друзей?

      «Поль Алэн был прав, – подумала я с горечью. – Любое обращение к этим революционерам сопряжено с унижением». На миг мне стало очень больно: я полагала, что уже потеряла всякую надежду найти помощь, во всяком случае, в этом доме. Но солгать я тоже не могла. Мои губы резко и внятно произнесли:

–– Я полагаю, да, сударь.

      Я была уверена, что он выставит меня за дверь. Я просто в глаза назвала его предателем. Талейран невозмутимо смотрел на меня.

–– Видите ли, сударыня… Друзья… э-э, друзья ведь только для того и существуют, чтобы предавать их. Или чтобы они предавали вас. Не так ли?

      Его тон – сдержанный, даже холодный – навел меня на мысль, что сейчас он мне откажет. Я встала с места. Талейран поднял на меня глаза и, будто не заметил того, что я стою, произнес:

–– Вы взялись за очень трудное дело, мадам. Нельзя сказать, что в Париже любят вашего мужа. Он мятежник. Да и ваше имя каждому напоминает о том, сколько услуг вы оказали королеве. Так что будьте благоразумны, не говорите никому, кроме меня, о том, как вас звали в девичестве. Пусть вас знают только в вашем новом качестве.

      Воцарилось молчание. Я поняла уже, что разговор не закончен и что Талейран не намерен прощаться со мной. В это миг в кабинет тихо вошёл лакей. На стол перед нами был водружён поднос с дымящимся кофе, сыром и сладким печеньем.

–– Что вы стоите, герцогиня? Садитесь, прошу вас.

      Лакей удалился. Я снова села. Талейран, будто решив поухаживать за мной, сам принялся разливать кофе.

–– Вам сливки? Мед? Сколько сахару?

–– Одну ложечку, спасибо, – пробормотала я.

–– Кофе – моя слабость. Вероятно, вам уже доводилось слышать знаменитое выражение, которое приписывают мне? Кофе должен быть сладким, как любовь, горячим, как огонь, и горьким, как дьявол… Однако буду честен: на самом деле эти слова я услышал от своего покровителя и доброго друга архиепископа Бордо монсеньора де Сисэ. Правда, вместо слова «дьявол» он говорил «жизнь в аду» – она ведь весьма горька, по крайней мере, так утверждают.

      Занимаясь всем этим и ведя светскую беседу, Талейран уже не смотрел на меня так пристально, как прежде, и я решила воспользоваться этой минутой. У Талейрана на столе лежала раскрытая толстая книга, я сунула под неё изящный вышитый кошелёк с двадцатью тысячами ливров и быстро отдёрнула руку. Ну вот, наконец всё сделано… Румянец залил мне щёки, я поглядела на Талейрана и перевела дыхание, убедившись, что он нечего не заметил. Слава Богу, самое трудное позади.

–– Тогда, когда я спросил вы, богаты ли вы, мною руководило не любопытство. И даже не жадность, как вы, вероятно, подумали.

      Он посмотрел на меня чуть насмешливо, но насмешка эта не была злой. Скорее, ласковой, и это меня приободрило. Я начинала испытывать симпатию к этому человеку. Даже его циничные выпады не производили на меня неприятного впечатления.

–– Едва вы вошли, я прочитал у вас на лице твёрдое желание довести дело до конца. А чтобы сделать это, вам придётся потратить немало средств. Вот почему вы должны быть богаты. Увы, деньги правят миром. А уж Францией и подавно.

–– Вы… вы думаете, – спросила я с надеждой, – что деньги – это всё? Больше от меня ничего не потребуется?

      Он на пальцах пересчитал:

–– Вам потребуются: деньги, терпение и очарование.

–– Вот как? – Я заулыбалась. – Очарование тоже?

–– В большей степени, чем вы думаете.

–– Надеюсь, до известных пределов?

–– Не могу вам сказать. Вы это увидите сами. Впрочем, это зависит ещё и от того, до какой степени вы намерены жертвовать собой ради мужа.

–– Я… я очень многим готова пожертвовать, – проговорила я. – Скажите, господин Талейран, чего я могу добиться?

–– Я вам обо всём расскажу. Я согласен быть посредником. И даже советчиком. Причём, – он поставил чашечку на стол, – я могу вам сказать очень искренне, что вы можете мне доверять.

      Складка у него между бровями разгладилась. И если у меня ещё оставались сомнения на его счёт, то сейчас они исчезли. Он действительно не обманывал меня. Он был готов помочь.

–– Ах, господин Талейран, я с таким трудом верю в удачу! У были надежды на вас, это правда… но я даже предположить не могла…

–– Что человек, предавший короля и аристократию, способен помочь? Ах, мадам, не всегда следует верить слухам.

–– Порой слухи характеризуют вас с лестной стороны, господин де Талейран.

      Он улыбнулся.

–– Возможно… Однако даже эти слухи не скажут, что я сентиментален. А тем не менее это так. Меня мучает ностальгия, сударыня. Тоска по старым временам. По королю… Кто не жил при Старом порядке, тот не знал сладости жизни. Вы моложе меня, но и вам, пожалуй, это чувство знакомо.

–– Да. Старые времена были вовсе не плохи для нас. Да и Людовик XVI желал Франции только добра.

      Талейран несколько ворчливо произнёс:

–– Людовик XVI всю жизнь хотел только добра и всю жизнь делал только зло. Именно он вдребезги разбил аристократию. И мы с вами сейчас, мадам, – всего лишь жалкие осколки. Мы можем стать мятежниками, как ваш муж… или приспособиться к новой власти, как, например, я, но мы чужие в новом времени. Оно не для нас. И тоска, – сказал он с усмешкой, – тоска – это отныне вечное наше проклятие.

      Жалкие осколки… Так ли это? Его слова задели меня. Нет, он не прав. Он сравнивает себя с нами, а этого делать нельзя. Нас притесняют, но мы ничему не изменили. У нас нет в душе того разлада с совестью, как у него. Нам нечего стыдиться. Мы живём, может быть, во вражде с властью, но в согласии с самими собой.

      Талейран резким движением подался ко мне.

–– Ну, а теперь поговорим о том, что вам следует делать.

      Его советы разъяснили мне мою задачу. Мою стратегию и тактику. Следует пожить в Париже, побывать на приёмах. Он, Талейран, окажет мне в этом содействие. Не стоит брезговать новым буржуазным светом. Полезно завести важные знакомства. Дело продвигаться будет медленно, потребует терпения и затрат – из этого я поняла, что расчёты мои были правильны, что мне придется задержаться в Париже до самого лета. Люди, в руках которых судьба моего мужа, – это военный министр Шерер и, конечно же, сам Баррас.

–– Им придется платить, – повторил Талейран. – Я сведу вас с ними.

–– Нет слов, как я вам благодарна, господин министр.

–– Благодарить пока не за что. Ещё ничего не сделано.

–– Нет. Сделано. Я уже получила надежду. Теперь меня ничто не остановит.

      Он улыбнулся.

–– Любопытно было бы взглянуть на этого человека, вашего мужа… ради которого вы так стараетесь. Впрочем, о его подвигах я уже наслышан. Безумный он человек.

–– Безумный?

–– На мой взгляд, он пытается повернуть время вспять и поэтому его всегда будет ждать поражение.

–– Он верен роялизму. Идея служения королю для него важнее возможности выглядеть современным.

–– Глупости, – безапелляционно заявил Талейран. – О каком короле речь? Людовик ХVIII не имеет никаких шансов быть коронованным. Кроме того, ни одна идея не стоит разлуки с вами. Если чудо свершится и господин дю Шатлэ вернётся к вам, первое, что вам надо сделать, – это дать ему хорошенько понять, что вами следует дорожить.

      Когда я, распрощавшись с министром, уже спускалась по парадной лестнице в сопровождении лакея, холодный голос окликнул меня:

–– Мадам дю Шатлэ!

      Я остановилась. Талейран, прихрамывая, – я только сейчас заметила, что он хромой, – спустился вслед за мной на несколько ступенек.

–– Вы забыли, мадам.

      С этими словами он протянул мне мой вышитый кошелёк.

      Кровь прихлынула к моему лицу. Дрожащими пальцами я взяла то, что теперь превратилось в источник моего стыда и смущения. Я едва смогла пробормотать:

–– Да-да, я так забывчива…

–– Неприятный недостаток, мадам. Он может привести к большим убыткам. Не все возвращают то… э-э, то, что забыто.

      Голос его прозвучал лениво и чуть небрежно. Мы ещё раз раскланялись, и я пошла к выходу, вне себя от смущения.

      …Даже вернувшись домой, я ещё долго не могла опомниться. Конечно, я неопытна в такого рода делах, но уж мою глупость никак объяснить нельзя. Как я могла вообразить, что Талейран так прост? Взяла и сунула ему двадцать тысяч! Может быть, Талейран и взяточник, но взяточник изысканный… не какой-нибудь продажный чиновник из министерства. Я должна была поступить тоньше, деликатнее. В том, что отблагодарить его необходимо, я не сомневалась. Вот только надо учиться находить к людям верный подход.

      Поразмыслив, я достала свою шкатулку с драгоценностями и долго перебирала их. Из Белых Лип я привезла богатейшую коллекцию великолепных изумрудов – пожалуй, в Европе было не много таких. Я выбрала среди них самый лучший – десятикратный травянисто-зелёный камень изумительной чистоты. Потом села к бюро и набросала несколько строк:

      «Господин де Талейран, я наслышана о вашей коллекции драгоценных камней. Если этот скромный изумруд хоть в малой степени обогатит её и сделает вам приятное, я буду искренне рада. Не лишайте меня этой радости. Это лишь малая благодарность за то, чем я вам обязана».

      Я позвонила. На зов явилась горничная.

–– Эжени, немедленно разыщите ювелира. Мне нужен изящный футляр для камня.

      Всё это, включая и футляр, было отправлено в дом министра следующим утром. Я ждала, ждала… Кто мог бы предугадать реакцию Талейрана?

      Изумруд стоимостью по меньшей мере сто тысяч ливров не вернулся.

4

      Отныне я жила, ожидая указаний Талейрана, и, помня о его совете заводить знакомства, решила каждый день куда-нибудь выезжать: то в театр, заказывая заранее одну из лучших лож, то в Булонский лес для прогулок верхом, то в Сен-Клу. Всюду меня сопровождала Аврора. Правда, особенных знакомств я не завела – если не считать нескольких не слишком важных персон, которые пытались за мной ухаживать и от которых я быстро избавлялась… но, по крайней мере, я была на виду и могла краем уха слушать сплетни. С визитами я пока не ездила, хотя и успела узнать, что в Париже живут несколько знакомых мне аристократок, которые каким-то образом связали свою судьбу с буржуа. Так, на мой взгляд, совсем бесцельно шли дни, но я вспомнила второй совет Талейрана: «Терпение!» – и успокоила себя этим.

      Понемногу обретал свой прежний блестящий вид отель дю Шатлэ. Семья Джакомо, поселившаяся здесь, не нуждалась во всей его огромной площади и занимала лишь несколько комнат на первом этаже и кухню. Остальные апартаменты были закрыты, мебель была затянута в чехлы – словом, всё оставалось точно таким же, каким было после последнего визита сюда старых герцога и герцогини, родителей Александра. Джакомо нанял лишь одну служанку в помощь Стефании, но этого было явно недостаточно для полнокровной жизни дома. Едва приехав, я стала набирать штат прислуги. Когда армия лакеев и служанок была собрана, они принялись приводить в порядок все комнаты дворца.

      К Рождеству он сиял, как новенькая игрушка, и в нём было бы не стыдно принять самое блестящее общество.

      Семья моего брата жила в согласии, как и прежде. Джакомо, которого все теперь называли не иначе как «господин Риджи», даже внешне стал выглядеть лучше. Он ходил теперь в сюртуке и галстуке, у него была изящная трость, редингот и строгая высокая шляпа – всем своим видом он напоминал учителя. Прожитые в нищете годы стали причиной того, что волосы его поредели и побелели уже в сорок лет, но теперь, выбритый, прилично одетый и надушенный, он выглядел весьма импозантно. Даже в его походке появилось что-то уверенное, более смелое, раскрепощённое. Всем своим видом он внушал почтение.

      Я знала, его тревожит нынче только одно: то, что Флери исчезла, как в воду канула. Полиция либо не хотела, либо не могла её отыскать. Опасаясь за младшую дочь, пятнадцатилетнюю Жоржетту, он теперь почти не выпускал её из дому, особенно боялся посылать её за покупками в лавки. Флери увезли именно из цветочного магазина. Так что за снедью ходила или служанка, или Стефания.

      Жоржетта если и была огорчена этим, то виду не показывала. Она вообще казалась не по возрасту угрюмой и нелюдимой девушкой. Привлекательностью сестры она не обладала. Невысокая, плотно сбитая, с чуть нахмуренными бровями и волосами, беспощадно стянутыми назад, она почти всё время молчала, а если и говорила, то односложно. Книги её не занимали. Она возилась на кухне с матерью и ничего другого не требовала.

      Я попыталась немного преобразить её, заказала ей несколько красивых платьев, но она так дичилась и не проявляла никакого интереса к этому, что я оставила свои попытки. В коне концов, не все созданы для того, чтобы пленять, блистать и очаровывать.

      А Аврора… Вот кто расцветал с каждым днём и час от часу становился краше. Жизнь в столице действовала на неё так же ошеломляюще, как на меня когда-то Версаль. Она хотела бы везде побывать, всех увидеть, со всеми пококетничать. За ней многие пытались ухаживать; она такие попытки воспринимать ещё не умела и краснела от каждого комплимента, но румянец на её щеках и смущение в фиалковых огромных глазах были так привлекательны, что я даже побаивалась за неё. Лишь бы она не совершила глупость! Мне было слишком хорошо видно, что ей очень-очень нравятся знаки мужского внимания.

      Я не хотела её ограничивать и стеснять её свободу, но взяла за правило всякий раз, когда она хотела поехать на прогулку, отвечать:

–– Подожди, дорогая, я поеду с тобой.

      Между нами была полная гармония. Она прислушивалась к любому моему совету, следовала всем замечаниям – особенно тем, что касались её гардероба. С тех пор как у модисток ей были заказаны наряды, в комнате Авроры всё стояло вверх дном: платья, чулки, шляпные коробки, ленты валялись повсюду. Она то и дело бегала ко мне с вопросами:

–– Мама, голубая лента будет хорошо смотреться на шляпе, которую я надену завтра?

–– Мама, пойдёт ли мне чепчик, в каком мы видели мадам Рекамье?

–– А перчатки? А кружева? А шаль? Она непременно должна быть из кашемира, это так модно сейчас!

      Однажды, когда мы собирались в Оперу, она вошла в мою туалетную комнату и спросила, можно ли ей для сегодняшнего выезда сделать высокую причёску, как у взрослых женщин.

–– Право, мне кажется, не стоит, – сказала я. – Тебе ведь нет ещё и шестнадцати. Тебе слишком рано, Аврора.

–– Ну, мама, пожалуйста!

      Она, быстрым движением собрав волосы, подняла их вверх и, залившись румянцем, посмотрела на меня; при это она до того похорошела, что я растеряла все слова для отказа.

–– Хорошо, но это лишь один раз, – сказала я, сдавшись. – Честное слово, не знаю, что мы будем делать, если к тебе кто-нибудь посватается.

      Она ответила – важно, как в парламенте:

–– Мы будем рассматривать предложения в порядке поступления, мама.

      Что я могла ей сказать? Она выросла. Скоро она станет совсем взрослой и самостоятельной.

Рождество прошло очень по-домашнему. Этот праздник, мирный, светлый, радостный, помог мне найти общий язык даже со Стефанией. Мы полностью простили друг другу все обиды. Моя невестка, немного оправившаяся от тягот прежней жизни, стала хоть чем-то напоминать молодую мадемуазель Старди, изящную итальянскую гувернантку. Рождество она встретила в платье приятного сиреневого оттенка, и, глядя на неё, разрумянившуюся, радостную, с весело сверкающими голубыми глазами, я подумала, что и она ещё может быть привлекательной… и что деньги, достаток, благополучие обладают волшебной силой порой избавлять человека от таких пороков, как сварливость и обидчивость.

Перед Новым годом, устав от предпраздничной суеты, я отдыхала в мягком кресле-шезлонге и просматривала почту. Покончив со счетами и письмами, я взялась за газеты. Все они были республиканские, и все кричали о победах Бонапарта: о пользе покорения Италии, унижении Австрии…

      Кроме этого, сообщалось, что Институт внёс генерала в список «бессмертных». Надо же, за то, что человек лучше других умеет убивать и разорять итальянские города, его делают академиком!

      Статьи всё ещё пестрели упоминаниями о том, как торжественно встречала Директория генерала в Люксембургском дворце, и упоминания эти выглядели смешно, потому что я знала: