Светлой памяти матери посвящается
1
Луи Жозеф, наследник престола, Сын Франции, как его называли, умер 4 июня 1789 года в первом часу ночи. Мы с госпожой Кампан, старшей горничной, под руки увели шатающуюся, поседевшую королеву из спальни ее первенца, стены которой стали за последний месяц свидетелями стольких душераздирающих сцен, в ее собственные покои. Медонский замок будто вымер. В галереях можно было заметить силуэты служанок и лакеев; удрученные доктора, чье лечение не возымело действия, отправлялись к своим экипажам, – врачебные услуги в Медоне более не требовались, присутствовали так же священники из местного прихода, но вельмож я видела совсем мало. Свита короля была крайне небольшой: камердинер, охрана и герцог де Дрио-Брезе – главный церемониймейстер двора. Именно ему предстояло, увы, вскорости возглавить печальную церемонию погребения юного принца.
Проходя мимо супруга, королева отстранила нас.
–– Мадам… – начал было король, но спазм горя в горле заставил его замолчать. Его лицо было залито слезами.
Мария Антуанетта бросилась к нему. Они горячо обнялись. Я услышала, как королева лихорадочным шепотом сообщает ему, что уже утром покинет Медон: «Мне отныне тяжело здесь находиться».
Он кивнул.
–– Разумеется. Как вам будет угодно, мадам. – Обращаясь ко мне, король добавил: – Берегите королеву, принцесса. Я полагаюсь на вас.
–– Я не оставлю ее величество ни на минуту! – поклялась я пылко.
Мое собственное сердце тоже разрывалось от боли, сострадания и страха. Первые два чувства были понятны, конечно: наблюдать за агонией семилетнего мальчика, прежде нежного и красивого, как херувим, превращенного жестокой болезнью в искореженный, скрюченный скелет, было самым тяжким моральным испытанием за всю мою девятнадцатилетнюю жизнь. Его мать, королева, последние несколько недель не отходила от него ни на шаг. Уже не имея надежды на выздоровление первенца, она хотела насладиться каждым мгновением общения с ним, запомнить звучание его голоса, тем более, что по характеру это был ангел небесный: Луи Жозеф утешал свою мать и в те минуты, когда боли отступали, охотно проводил с ней время. Они рисовали углем и карандашами, читали книги, обедали вместе, причем ребенок сам заботливо придвигал матери кушанья, подавал салфетки. Мария Антуанетта ела, глотая слезы… Трудно было понять, осознает ли мальчик надвигающееся на него небытие. У него, безнадежно больного, хватало сил поддерживать силу духа матери:
–– Живите счастливо и долго, матушка! Не плачьте! Я хочу, чтобы вы улыбались. Мне так легче!
У него было восковое лицо умирающего, заостренный нос, он задыхался, когда говорил это, но тоже силился улыбнуться. У меня мурашки бежали по телу, когда я, стоя в отдалении, слушала подобные разговоры. Мой сын Жанно, которому не исполнилось и двух лет, находился в Париже. Я оставила его на попечение двух служанок, но вырваться проведать его не могла, и меня терзали тревоги. Все ли с ним хорошо? Не заболел ли он? Дети так часто болеют и умирают… А хватит ли у меня мужества перенести потерю ребенка так, как перенесла это Мария Антуанетта? Два года назад у нее умерла крошка дочь. Теперь – старший сын…
В галерее, в окружении священников, всхлипывал герцог д’Аркур – дряхлый воспитатель покойного принца.
–– Дофин умер! – сокрушался он. – Какое несчастье для Франции! Какой умный, добрый ребенок потерян… как много он мог бы сделать для королевства!
Ему глухо отвечал аббат Сежан, священник королевской часовни в Медоне:
–– Несчастье, да… Но кто может до конца понять волю Господа?
–– Что вы хотите этим сказать, господин аббат?
–– То, что иногда ушедшие оказываются счастливее оставшихся…
Мужество Марии Антуанетты между тем было на исходе. По галерее она прошла, еще кое-как сдерживаясь, но в своих покоях упала ничком на постель, закрыв лицо руками, и некоторое время была настолько неподвижна, что мы с мадам Кампан тоже застыли, испуганно переглядываясь. Потом королева глухо сказала:
–– Я сейчас… сейчас снова пойду к нему. Хочу побыть рядом, пока мое дитя… не забрали.
–– Позвольте себе отдохнуть хотя бы несколько часов, ваше величество, – взмолилась горничная. – Вы не спали несколько ночей! И уже утром, как я поняла, собираетесь уехать?
–– Утром – да. Не могу оставаться в Медоне. Здесь умер мой мальчик. О Боже, сжалься надо мной! Как болит у меня сердце…
Королева сделала над собой усилие и продолжила, пытаясь говорить твердо, хотя голос плохо повиновался ей:
–– Мы поедем в Марли.
–– В Марли? – ахнула старшая горничная. – Неужели это возможно, государыня? Там сплошное запустение! Пыли повсюду толщиной в два пальца!
Я резко одернула ее:
–– Оставьте королеву в покое, Анриетта! Неужели вы думаете, что ее величество сейчас может вернуться в Версаль?!
Версаль в нынешнее время напоминал разбойничий вертеп. Мы уехали оттуда в мае, когда депутаты Генеральных штатов сцепились друг с другом в пустых сварах насчет того, как считать голоса: поименно или посословно. Может быть, конечно, эти свары были и не так пусты, как мне в Медоне казалось, ведь поименный подсчет голосов давал бы неоспоримое преимущество третьему сословию, которому король в свое время позволил двойное представительство по сравнению с духовенством и дворянами. Таким образом, буржуа априори имели бы половину голосов при любом голосовании и могли захватить себе всю власть, хотя на это Франция во время выборов и не давала согласия… Но, поскольку страну сотрясали голодные бунты, а Париж был наводнен невесть откуда и кем приведенными южными бандитами (в них перепуганные горожане узнавали марсельцев, генуэзцев, пьемонтцев), эти свары выглядели, мягко говоря, суетными и эгоистичными.
А сам воздух Версаля был напоен интригами герцога Орлеанского и ненавистью к королеве. Как после такой трагедии возвращаться в город, лавки которого заполнены пошлыми гнусными памфлетами против Людовика XVI и Марии Антуанетты? В зале, где собирались депутаты, разносчики свободно раздавали гравюры, на которых королева предавалась разврату с собственными фрейлинами, а король, привязанный к кресту, увенчанному каким-то красным колпаком, готовился к смерти от рук мятежников. Это произведение так и называлось – «Новая Голгофа».
Я склонилась над королевой:
–– Ваше величество, мы сделаем, как вам угодно. Однако, ради всего святого, позвольте прежде приготовить вам что-то для восстановления сил.
Мария Антуанетта не отозвалась. Кампан проговорила:
–– Мята, вербена и несколько зерен кардамона. Одну минуту, мадам, мы все сделаем…
В течение получаса мы с горничной в полутьме спальни колдовали над отваром, который булькал в котелке над очагом. Звать доктора Ле Пти мы не решались, потому что знали, какую моральную усталость чувствовала королева от его присутствия: он ничем не смог помочь ее сыну. Поэтому мы справлялись сами, хотя глаза нам обеим застилали слезы и, порой ничего не видя вокруг, мы натыкались на руки друг друга и обжигали пальцы о горячий котелок.
–– Будь проклят этот граф Прованский, – вырвался у Кампан злой прерывистый шепот. Она вся вздрагивала от ненависти – так, что даже края щегольского плоеного чепца на голове трепетали.
–– Вы его вините? – проговорила я едва слышно. – Разве это не пустые слухи?
–– Как же, пустые! Нет, мадам! – отрезала она. – Я достоверно знаю, что Мадам Пуатрин1 – кормилица – была назначена дофину как раз после любезной рекомендации принца! Вы тогда еще не были при дворе и, возможно, всего не ведаете… Как мне больно сейчас за королеву! Она никогда никому не делала зла.
«Ох, от всех этих предположений впору вовсе разувериться в людях», – подумала я. Действительно, уже очень давно среди придворных ходили упорные слухи о том, что дофин, при рождении крупный и сильный мальчик, весь в своего пышущего здоровьем отца, был заражен чахоткой намеренно: к нему по совету младшего брата короля, Месье2, графа Прованского, была приставлена больная кормилица. По ее виду еще ничего не было заметно, но рекомендовавшие ее люди должны были хорошо знать о том, что один ее ребенок уже умер от туберкулеза. Поскольку граф Прованский, пусть не в той мере, как герцог Орлеанский, но был захвачен преступными мечтами о короне Франции и преисполнен плохо скрываемого презрения к способностям короля как правителя, то эти слухи выглядели не беспочвенными. В случае смерти принцев Луи Жозефа и Шарля Луи наследником Людовика XVI по закону становился именно Месье. Кстати, Эмманюэль говорил мне, что видел его в своей масонской ложе…
Я испустила тяжелый вздох:
–– Господи, помоги ее величеству перенести все это!
Из алькова королевы за все это время не донеслось ни звука. Когда я, держа в руках чашку ароматного напитка, приблизилась к ее кровати, сердце у меня сжалось: королева лежала, как мертвая, наполовину седые волосы разметались по подушке, по лицу разлилась меловая бледность… Жива ли она? Я склонилась над ней:
–– Надо выпить, государыня. Это поддержит вас и успокоит. Вы же говорили, что у вас болит сердце.
Она послушно, как кукла, приняла у меня чашку. Я помогла ей устроиться, подложила ей под спину подушки, потом села рядом, не произнося ни звука. Некоторое время прошло в могильном молчании. Было слышно ход стрелки в часах, потрескивание дров в камине, шипение воды, выливавшейся порой из котелка на огонь. В этом оцепенении глаза у меня начали слипаться, хотя я и твердила про себя, что мне надо держаться любой ценой. Но несколько полубессонных ночей все-таки сказывались на самочувствии, и моя голова поневоле начала клониться на бок.
–– Сюзанна…
Я вздрогнула очнувшись.
–– Что, ваше величество?
–– Сюзанна, вы были со мной в Сен-Дени3?
Нет, конечно, я там не была. Когда умерла принцесса Софи Беатрис, одиннадцати месяцев от роду, я находилась на Мартинике и не присутствовала на похоронах. Но я не успела ответить, потому что королева заговорила снова.
–– Впрочем, зачем я спрашиваю? Конечно, вас там не было, я сейчас вспомнила. И это ваше счастье. Там такая красота – и такая печаль. Такая безнадежность. И такой… такой страшный холод!
Она захлебнулась рыданиями.
–– Софи уже там. А теперь и Жозефа туда унесут. Моего маленького, доброго Жо-Жо! Он будет там совсем один, в холоде и одиночестве. Навечно, навсегда… Мой малыш! Никто не прочтет ему книжку. Не споет песенку… Уж лучше б я ушла туда вместо него! Слышите, Сюзанна? Вы должны понять, вы тоже мать…
Заплакав от острой жалости к ней, пронзившей сердце, я сползла со стула, упала на колени перед кроватью, нарушая этикет, поймала руки королевы, осыпала их поцелуями.
–– Государыня! Я очень хорошо понимаю это. Поэтому я пойду с вами сейчас к вашему мальчику. Мы должны вернуться к нему, пока дофин еще тут, в Медоне. Я буду вместе с вами, если пожелаете, и буду молиться много дней за то, чтобы он у Бога был счастливее, чем был среди нас, а вы… вы – утешились. Хотя бы потому, что у вас есть другие дети!
Она обняла меня так крепко, что я ощутила запах розы – аромат ее волос. А потом заплакала у меня на плече горько, безудержно, безутешно, как плачет мать, потерявшая ребенка, – единственную радость в жизни.
2
Замок Марли был обветшавшим, довольно заброшенным жилищем, которое долгое время если и удостаивалось чести встречать венценосных особ, то только в качестве охотничьего домика. Штат прислуги тут был мизерный, поэтому комнаты имели неухоженный вид, камины дымили, повсюду, несмотря на жаркую погоду, стоял запах сырости. Только фасад, облицованный розовым мрамором, чудесные сады на холмах вокруг и множество белоснежных статуй, выглядывавших то тут, то там из моря зелени, напоминали о том, что Марли – по сути, прообраз Версаля, замок, в котором Людовика Солнце4 посетила идея создать Версальское дворцовое чудо.
Мария Антуанетта, конечно, была далека от каких-либо размышлений о роли Марли в становлении королевского архитектурного величия. Версаль был рядом, в часе езды, и там находился ее супруг король, которого изводили своими бесчисленными требованиями депутаты Генеральных штатов. Им наплевать было на то, что король потерял сына. Их наглые, деятельные делегации осаждали его приемную прямо в день смерти дофина; не будучи принятыми 4 июня, они наведывались к нему каждый следующий день, пытаясь взять измором, и, наконец, 7-го числа Людовик XVI вынужденно согласился их принять, при этом горько упрекнув:
–– Как видно, среди депутатов от третьего сословия нет отцов?
Упреки, впрочем, могли лишь на мгновение пристыдить, но не остановить этих людей. Зал, в котором они заседали, был закрыт на замок герцогом де Дрио-Брезе по причине королевского траура: в эти дни не полагалось проводить каких-либо заседаний. Однако по новым, неизвестно кем установленным правилам было решено игнорировать любой королевский траур. Депутаты во главе с графом де Мирабо не только не послушались, но в тот же день самовольно захватили другой зал – для игры в мяч, в котором провозгласили себя Национальным собранием, потом переименовали себя в Учредительное и объявили своей задачей выработку конституции.
Когда во Франции проводились выборы в Генеральные штаты, никакой конституции в повестке дня не значилось, и об Учредительном собрании речь не шла. Король, подавленный личным горем, реагировал на явный захват его власти вяло, порой даже пытался искать забвения в охоте. Главный церемониймейстер герцог де Дрио-Брезе явился в зал для игры в мяч, чтобы прекратить вседозволенность и заставить сторонников графа де Мирабо покинуть помещение, однако в ответ на его требования депутаты-узурпаторы обнажили шпаги. Их храбрость легко было понять – они чувствовали у себя за спиной мощную поддержку Пале Рояль, а герцог не чувствовал за собой даже поддержки короля.
–– Не хотят уходить? – спросил Людовик XVI апатично, узнав о случившемся. – Ну и черт с ними… пускай остаются!
Он хорошо читал по-английски, и его настольной книгой была «Жизнь Карла I Стюарта, короля Англии». Стюарт, столкнувшийся с проявлениями бунта в своей стране, был твердым правителем, ни в чем не уступал требованиям бунтовщиков и в результате был обезглавлен безбожником Кромвелем. Людовик XVI находил такую стратегию ошибочной и решил поступать в подобных случаях ровно наоборот: прислушиваться к народу, быть отзывчивым к новым веяниям… Но что означало прислушиваться к Пале Рояль?
Это место – вотчина герцога Орлеанского – ранее было средоточием праздности и увеселений, а теперь стало центром мятежа. Поскольку доступ полиции сюда был закрыт, здесь можно было сколько угодно призывать толпу к насилиям. Здесь собирались литераторы неудачники, художники, мелкие писцы, демагоги, зеваки, приезжие, обитатели меблированные комнат – словом, пройдохи всех мастей. Пале Рояль притягивал их, как магнит. Бедные, как церковные крысы, и амбициозные, как бесы, они чуяли в его адском бурлении приближение собственного возвышения. Бесполезные в старом мире, полные отвращения к каждодневному рутинному труду, они только от новых веяний могли ждать взлета, власти и обогащения, в то время как тысячи почтенных горожан, обремененных семьей и работой, с опаской поглядывали на этот жужжащий, беспорядочный рой трутней и спрашивали себя: кто и когда наведет там порядок?
К добропорядочным парижанам никто не прислушивался. До наведения порядка у власти никак не доходили руки. Никто не мешал авантюристам со здоровой глоткой взбираться на стул или стол и читать самые забористые места из только что опубликованных статей. Их слушали с жадностью и встречали громом аплодисментов каждое более смелое и наглое, чем обычно, выражение против правительства. Здесь поливали грязью королеву, призывали резать священников и сжигать дома тех, кто был не согласен с мнением Мирабо в Собрании. Сторонников Мирабо теперь называли левыми – они во время заседаний занимали соответствующую половину зала.
Глядя на все это, даже французская гвардия начинала разлагаться и бунтовать. Первыми изменили королю те роты, где были суровые и требовательные начальники. Проститутки из Пале Рояль, посещая солдат и щедро снабжая их вином, внушали им, что бороться с начальством – первейший долг гвардейца. Заниматься военными упражнениями? Изнурять себя муштрой? Нет уж, увольте, куда лучше покинуть казармы и отправиться в Париж гулять с веселыми девицами и пьянствовать, выражая таким образом свою солидарность с третьим сословием. Веселье требовало денег, поэтому гвардейцы часто опускались до кражи лошадей. Задержанных солдат отправляли в тюрьму Аббатства, но, как правило, они не сидели там и двух дней – толпа обычно силой освобождала заключенных.
Королевская власть будто исчезла, государство казалось распадающимся на фрагменты. Конечно, Мария Антуанетта в этих обстоятельствах была счастливее своего супруга. Она могла переживать горе вдалеке от страстей и ненависти, тогда как король, запертый в Версале, не имел и минуты для того, чтобы в одиночестве оплакать сына.
Мы провели в Марли более трех недель, и только тогда я стала замечать в королеве утешительные признаки того, что вскоре она оправится от горя. До сих пор она пугала меня своим безразличием ко всему. Одетая в черное, она бродила по замку с отрешенным лицом, не замечая бытовых неудобств, не вспоминая о других своих детях. Часто лежала, отвернувшись к стене, прижав к груди подушку, на которой умер ее Жо-Жо. Подолгу смотрела на его миниатюрный портрет на эмали, выполненный художницей Виже Лебрен, а потом плакала ночь напролет, отказываясь от всяких лекарств или успокоительных. Ее можно было увидеть в парке, когда она, сидя на скамейке, долго и бесцельно созерцала раскинувшиеся перед ней пейзажи. Отсюда, с высот Марли, можно было наблюдать все великолепие Иль-де-Франса: ровные прямоугольники полей, пересеченные ручьями, кудрявые дубравы, серые каменные дома деревень, голубые пятна прудов… Ветер проносился над этими просторами, шелестели деревья, вверху равнодушно и спокойно сияло солнце, одно за другим проходили по синему небу облака, и казалось, что мир так совершенен и вечен, в отличие от людских страстей, призрачных и преходящих.
Похоже, именно во время таких прогулок королева обретала утешение. В ней крепла вера в то, что Луи Жозеф, покинув родителей, ушел в другой мир, куда более безупречный, чем даже тот, который мы созерцали здесь с холмов.
На этой странице вы можете прочитать онлайн книгу «Любовница капитана», автора Роксаны Гедеон. Данная книга имеет возрастное ограничение 16+, относится к жанрам: «Исторические приключения», «Исторические любовные романы». Произведение затрагивает такие темы, как «любовные приключения», «французская революция». Книга «Любовница капитана» была написана в 2019 и издана в 2021 году. Приятного чтения!
О проекте
О подписке