Активное участие в массовых репрессиях

После описанного выше эпизода Молотов перестал возражать против проведения репрессий, более того, он принял самое активное участие в организации массового террора 1937–1938 годов.

Из двадцати пяти народных комиссаров, входивших в СНК СССР в 1935 году, не погибли в годы репрессий лишь Микоян, Ворошилов, Каганович, Литвинов да и сам Молотов. Из 28 человек, составивших Совет народных комиссаров в начале 1938 года, были вскоре репрессированы 20 человек. И Молотов отнюдь не был пассивным наблюдателем этой страшной «мясорубки». Он активно помогал крутить ее ручку Сталину, Ежову и Берии. Именно Молотов выступил на февральско-мартовском (1937 года) пленуме ЦК с большим докладом, в котором призвал всю партию усилить борьбу с «вредителями» и «шпионами» внутри партии, то есть с теми «вредителями», которые носят в своем кармане партийный билет и громче других кричат, что они защищают интересы и линию партии. Этот доклад был опубликован отдельной брошюрой под заголовком «Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецких троцкистских агентов». Молотов не только подписывал после Сталина многие из проскрипционных списков, прибавляя нередко к своей подписи и матерную брань в адрес осужденных. Он был инициатором многих арестов в аппарате СНК СССР. По его требованию были арестованы Г. И. Ломов и К. В. Уханов, а также первый секретарь Уральского и Свердловского обкомов партии И. Д. Кабаков и многие председатели облисполкомов.

В ходе развернувшихся массовых репрессий ни суд, ни «тройки» не справлялись с напряженной работой. Чтобы упростить и ускорить процесс, Молотов внес «рационализаторское предложение» не разбираться с каждым отдельно, а наказывать и судить списками.

Были случаи, когда при просмотре поданных списков вместо санкции на тюремное заключение Молотов ставил рядом с некоторыми фамилиями зловещие буквы «ВМН», то есть «высшая мера наказания». Но, как уже говорилось, рукой Молотова делались и некоторые другие категорические надписи. Так, в ответ на записку Сталина, как поступить с Ломовым, однозначно заключил: «За немедленный арест этой сволочи Ломова».

Пожалуй, исключительный для биографии Молотова случай приводит в своих воспоминаниях известный в прошлом футболист «Спартака» Николай Старостин: против братьев Старостиных Берией было сфабриковано обвинение в создании террористической организации среди спортсменов. Однако случилось непредвиденное. Молотов не подписал ордера на этот арест. Редчайший случай – Берии не удалось осуществить задуманное^[8].

В годы массовых репрессий как рядовые коммунисты, так и многие из видных деятелей науки и культуры обращались не только к Сталину, но и к Молотову, Калинину с просьбой защитить арестованных или подвергшихся несправедливым преследованиям. Особенно активно защищал видных советских ученых П. Л. Капица. И многие из его усилий увенчались успехом. Но не тогда, когда он обращался к Молотову. Так, например, подробное письмо Капицы Молотову с просьбой прекратить начавшуюся в печати недостойную травлю крупнейшего советского математика академика H. Н. Лузина было доставлено обратно Капице с резолюцией: «За ненадобностью вернуть гр-ну Капице. В. Молотов»^[9].

Более красноречивой была переписка Молотова с выдающимся русским ученым И. П. Павловым. Поводом для обращения послужило убийство С. М. Кирова и развернувшаяся после него кампания массовых репрессий. В письме от 21 декабря 1934 года с присущими ему бесстрашием и откровенностью Павлов называет вещи, происходящие в стране, своими именами: «Вы делаете… эксперимент… эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия…» Нравственно последовательной и бескомпромиссной позиции русского ученого противостояли казуистика и псевдонаучная объективность ответа Молотова с его общими абстрактными словами об «успешно строящемся бесклассовом социалистическом обществе, обществе подлинно высокой культуры и освобожденного труда, несмотря на все трудности борьбы с врагами этого нового мира»^[10]. В том же духе, со ссылками на историческую и государственную необходимость (с некоторыми ошибками) Молотов оправдывает многочисленные репрессии в Ленинграде, против которых постоянно выступал И. П. Павлов.

Необходимо также сказать, что многие арестованные и невинно осужденные направляли прошения на имя Молотова. Среди них было и полное отчаяния заявление В. Э. Мейерхольда с отказом от признаний, выбитых из него жестокими пытками. Впрочем, это письмо, как и тысячи других, оставалось без ответа.

Как известно, Н. С. Хрущев был назначен Первым секретарем ЦК КП Украины только в январе 1938 года, когда почти весь партийный и государственный актив этой республики уже был разгромлен. Главными дирижерами и руководителями погромной кампании на Украине были Молотов и Каганович. Во второй половине 30-х годов Молотов был, безусловно, вторым человеком в государстве и обладал громадной властью.

Один из советских музыкантов, Юрий Елагин, оказавшийся в эмиграции после Второй мировой войны, опубликовал в 1952 году книгу «Укрощение искусств». В ней он описывает посещение Молотовым Театра имени Вахтангова, в котором тогда работал Елагин:

«Как-то раз, вскоре после начала нового сезона осенью 1938 года, я шел, как обычно, на очередной вечерний спектакль. По пустынной всегда в это время улице Вахтангова неторопливо шагали личности в штатских пальто и в военных сапогах, пытливо вглядываясь в каждого прохожего. У недавно выстроенного подъезда правительственной ложи стояло несколько автомобилей.

…В нашей раздевалке поразило меня молчание и серьезная обстановка, без обычных шуток и смеха. Я разделся и со скрипкой в руках направился к двери, ведущей в большой коридор.

– Предъявите документы, товарищ, – услышал я тихий, но очень уверенный голос. Тут только я обратил внимание на человека в синем костюме и в военных галифе, стоявшего у этой двери и проверявшего документы у всех входивших. Подавив возникшее у меня инстинктивно чувство внутреннего протеста, я достал театральное удостоверение и протянул его человеку в галифе. Он долго, внимательно читал его и сверял фотокарточку с моей собственной физиономией.

– Проходите, – тихо сказал он, разрешая мне пройти в фойе нашего оркестра, в которое я входил каждый вечер вот уже в течение семи лет моей службы в театре. Некоторые наши актеры не вытерпели и возмутились.

– Зачем я буду показывать документы в моем театре? – сказал артист Шухмин человеку в галифе. – Я здесь двадцать лет служу. Меня каждая собака здесь знает. А вот я-то вас не знаю и в первый раз в жизни вижу.

– Предъявите документы, – еще тише и серьезнее произнес человек в галифе. – Иначе вы не будете допущены к участию в спектакле и пойдете под суд как прогульщик…

…Я хотел было пройти к моему месту, как вдруг отделившаяся от стены фигура загородила мне дорогу.

– Вам что здесь нужно, товарищ? – Вопрос этот, как ни странно, задал не я незнакомой личности, а личность мне.

– Я играю в оркестре, – ответил я. – Я хотел бы настроить скрипку.

– Еще рано, товарищ, – сказала личность. – Очистите помещение.

Позже, когда спектакль начался, личность молча сидела в углу на стуле рядом с контрабасами и внимательно наблюдала за каждым из нас. В перерыве между музыкальными номерами мы любили подходить к барьеру оркестра и смотреть действие на сцене. Кто-то из нас попробовал сделать это и на этот раз. Но личность с быстротой молнии вскочила со своего стула, подошла к любопытному и сказала очень кратко, но твердо:

– Товарищ, сядьте на ваше место.

В тот вечер впервые был гость в новой правительственной ложе. Сам Молотов приехал смотреть наш спектакль»^[11].

Не только Сталин, но и Молотов прекрасно знал в 1937 году об огромном масштабе проводившихся в стране репрессий. По свидетельству Д. А. Волкогонова, в наших архивах есть материалы, из которых видно, что В. Ульрих, заместитель председателя Верховного суда СССР, вместе с Вышинским регулярно докладывали Сталину (чаще одновременно Молотову и Ежову) о процессах и приговорах. В 1937 году ежемесячно Ульрих представлял «сводку» об общем числе приговоренных за «шпионско-террористическую и диверсионную деятельность»^[12].

В 1937 году в Москве проходил Первый Всесоюзный съезд архитекторов. По свидетельству С. Е. Чернышева (он входил в состав делегации съезда, посетившей Молотова), кто-то из архитекторов стал критиковать постройки немецкого архитектора Эрнста Мая, работавшего в СССР в качестве иностранного специалиста.

– Жаль, что выпустили, – заметил Молотов. – Надо было посадить лет на десять.

Молотов обладал огромной властью в стране. Его 50-летие было отмечено в марте 1940 года не только высокими наградами и приветствиями со всех сторон. Крупнейший промышленный центр страны – город Пермь – был переименован в Молотов. Появились на карте СССР и три Молотовска, два Молотовабада, мыс Молотова и пик Молотова. К этому надо прибавить тысячи колхозов, предприятий и институтов имени Молотова.

Пакт Молотова – Риббентропа

В 30-е годы Молотов и как член Политбюро, и как председатель СНК должен был заниматься различными вопросами внешней политики. Он далеко не всегда был согласен с мнением и предложениями наркома иностранных дел М. М. Литвинова. Об отношениях Молотова и Литвинова бывший ответственный сотрудник НКИД Е. А. Гнедин свидетельствует:

«В американской книге Поупа “Литвинов” высказано совершенно нелепое предположение, будто Литвинов сам предложил в качестве своего преемника на пост наркома “своего друга” Молотова. Хотя Литвинов нам никогда не говорил о своих отношениях с Молотовым, все же было известно, что отношения плохие. Литвинов не мог уважать ограниченного интригана и пособника террора Молотова. Тот, в свою очередь, явно не любил Литвинова, единственного наркома, сохранившего самостоятельность и чувство достоинства. Неприязнь председателя Совнаркома к наркому иностранных дел, между прочим, сказывалась на положении центрального дипломатического аппарата. Молодые карьеристы жаловались, что ставки в НКИД ниже, чем на соответствующих должностях в других наркоматах»^[13].

В мае 1939 года Литвинов был смещен с поста наркома и заменен Молотовым, который оставался также главой советского правительства. В окружении Сталина Молотов считался сторонником сближения между СССР и Германией. Еще в 1937 году торгпред СССР в Германии Д. В. Канделаки вел переговоры от имени Сталина и Молотова с советником Гитлера министром Шахтом об улучшении политических и экономических отношений между Германией и СССР. Эти переговоры велись в обход наркомата иностранных дел. Поэтому назначение Молотова наркомом иностранных дел было воспринято как приглашение Германии к переговорам. Для западных демократий решение Сталина сместить Литвинова оказалось полной неожиданностью. Как вспоминал позднее посол США в Москве Ч. Болен: «…Мы в посольстве плохо понимали, что происходит. Британский посол Вильям Сиде рассказывал нам, что разговаривал с Литвиновым за несколько часов до сообщения о его смещении и не заметил никаких намеков на предстоящую перестановку. Такого же мнения были и другие работники дипкорпуса»^[14].

Ответственный сотрудник НКИД А. Рощин описывал недавно обстановку, которая сложилась в наркомате после смещения Литвинова:

«На другой день после сообщения о назначении В. М. Молотова наркомом иностранных дел… мне позвонили и предложили срочно прибыть в наркомат. Когда я приехал, в приемной наркома уже находились заведующие отделами и начальники управлений, члены парткома. Все настороженно ждали вызова в кабинет, где заседала правительственная комиссия по передаче дел прежнего наркома вновь назначенному…

Вторым в кабинет наркома вызвали меня. За столом для заседаний сидели Г. М. Маленков, В. М. Молотов, М. М. Литвинов, Л. П. Берия, В. Г. Деканозов. Маленков был одет в защитного цвета гимнастерку с широким ремнем военного типа. Литвинов был в синем кителе, в котором он обычно работал в НКИД. Молотов и Берия были в гражданских костюмах, а Деканозов, только что назначенный замнаркома иностранных дел, был в форме офицера госбезопасности. Литвинов представил меня членам комиссии.

Мне стали задавать вопросы. Наибольшую активность при этом проявил Берия. Молотов и Литвинов в основном молчали. Маленков ходил по кабинету, засунув руки за пояс, изредка спрашивая. Деканозов, видимо, чувствовал себя неловко в столь именитой компании руководящих деятелей страны. Он смотрел немигающими глазами и молчал.

К вопросам, которые задавал мне Берия, приходилось быть особенно внимательным…

Впоследствии выявились причины смещения М. М. Литвинова…

В. М. Молотов говорил на собрании НКИД в июле 1939 года: “Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК ВКП(б) в наркомате. Неверно определять прежний НКИД как не большевистский наркомат… но в вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в НКИД”»^[15].

Еще в 1937–1938 годах жертвами массовых репрессий и террора стали многие дипломаты, служащие посольства, работники Наркомата иностранных дел. Эти аресты стали затихать в первые месяцы 1939 года. Однако, как только Литвинов был смещен со своего поста и главой НКИД был назначен Молотов, репрессии возобновились с новой силой. Решение о смещении Литвинова было объявлено 3 мая 1939 года, а уже 4 мая была арестована группа ближайших его сотрудников, включая П. С. Назарова, работавшего секретарем Литвинова. Выступая на партийном собрании НКИД в июне 1939 года, Молотов заявил, что Назаров оказался итальянским шпионом. Излишне говорить, что все эти сотрудники НКИД в 50-е годы были реабилитированы^[16]. Среди арестованных был и заведующий отделом печати НКИД Е. А. Гнедин. Из тюрьмы на Лубянке он написал большое заявление на имя Молотова. В воспоминаниях Гнедина можно прочесть: «Неловко признаться, но я тогда еще не потерял надежды, что обращение к председателю Совнаркома, составленное в решительной форме, может положительно отразиться на исходе следствия. Я не ожидал, что Молотов сам вмешается в ход дела, но думал, что во всяком случае заявления из тюрьмы где-то регистрируются, а может быть, и учитываются. Позднее я понял, что наши жалобы и заявления из тюрем и лагерей не играли никакой роли. Уже вернувшись в Москву, я узнал от бывшего работника секретариата Молотова, что тот не только не отзывался на заявления невинных репрессированных людей, не только не читал эти заявления, но приказал не включать заявления репрессированных в реестр поступивших бумаг. Мы были списаны в расход, а наши заявления о нашей невиновности списывались в макулатуру»^[17].

Из резолюции собрания в НКИД от 23 июля 1939 года: «Только с приходом нового руководства во главе с товарищем Молотовым в наркомате начал наводиться большевистский порядок. За этот короткий промежуток времени проделана огромная работа по очищению НКИД от негодных, сомнительных и враждебных элементов»^[18].