Конечно же, ни Февральская, ни Октябрьская революции не были преждевременными, особенно в своих первых и главных революционных преобразованиях. Для Февральской революции это было свержение самодержавия и утверждение демократии; для Октябрьской революции – перемирие на фронтах мировой войны, передача помещичьих, удельных и церковных земель в распоряжение крестьянских Советов и комитетов, введение рабочего контроля и национализация крупных монополий, крупнейших предприятий и банков, отделение церкви от государства, установление 8-часового рабочего дня, уничтожение сословий и Декларация о полном национальном равноправии народов России. Однако многие из мероприятий советской власти, предпринятых весной 1918 года, были явно преждевременными, они были забеганием вперед и с этой точки зрения были ошибочными. Так, например, были явно ошибочными такие мероприятия, как национализация не только крупных, но также мелких и средних предприятий, полное запрещение частной торговли в стране, попытка введения прямого продуктообмена между городом и деревней, принудительное изъятие всех излишков зерна и других продуктов у крестьян. Именно для проведения такой политики были созданы многочисленные продовольственные отряды (продотряды) из рабочих и комитеты крестьянской бедноты (комбеды), наделенные чрезвычайными полномочиями. Явно неразумными мероприятиями были разделы и раздробление всех без исключения крупных аграрных хозяйств, включая и высокорентабельные капиталистические хозяйства. Очевидным разрушением производительных сил деревни стал и разгром и раздел относительно рентабельных крупных крестьянских (кулацких) хозяйств. Эти мероприятия оттолкнули от большевиков не только крупное крестьянство, но и значительную часть среднего, а также ремесленников и даже часть пролетариата. Оказался невозможным какой-либо компромисс между большевиками и другими социалистическими и мелкобуржуазными партиями России. Большевики оказались в изоляции, и это ослабило советскую власть и открыло дорогу для консолидации буржуазно-помещичьей контрреволюции. Констатация этих фактов и доказательство этих тезисов составляют главную, по моему замыслу, часть настоящей книги.

Нелишне отметить, что и сегодня большая часть советских исследователей пытается доказать, что политика продразверстки, комбедов и продотрядов, то есть всего того, что получило позднее название «военного коммунизма», была не причиною, а следствием гражданской войны. Так, например, советский автор И. Челышев, полемизируя с западными историками, пытается просто отрицать тот факт, что широкие массы мелкой буржуазии разочаровались весной и летом 1918 года в большевиках из-за проводимой ими политики военного коммунизма. В подтверждение своих рассуждений И. Челышев ссылается на слова Ленина о том, что военный коммунизм был политикой, вынужденной войной и разорением России, что он не отвечал глубоким хозяйственным задачам и интересам пролетариата^[6]. Эти слова Ленина были полупризнанием ошибок большевиков, и он имеет в виду последствия не Гражданской, а мировой войны. Последствия Гражданской войны в 1921 году были еще более тяжелыми, но именно в это время большевики приняли решение об отказе от политики военного коммунизма.

Более точно оценивает значение и мотивы политики военного коммунизма другой советский автор Е. А. Амбарцумов. Он считает более плодотворным трактовать политику военного коммунизма не как результат Гражданской войны, а как закономерный результат внутренней логики революции, ее максималистской и романтической традиции. Военный коммунизм естественно продолжал основные направления «красногвардейской атаки на капитал». Такое забегание вперед с последующим отступлением мы могли видеть позднее и в развитии других революций, например, в Китае и на Кубе. Еще Энгельс писал, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить и закрепить. Но это позволяет революции прочно закрепить менее значительные преобразования. «Левизна», таким образом, оказывается почти неизбежной «детской болезнью» всякого революционного движения, особенно прошедшего этап вооруженной борьбы. Но эта «детская болезнь» может привести к тяжелым осложнениям, если ее не распознать вовремя и запустить^[7]. Большевикам пришлось преодолеть свои ошибки весны и лета 1918 года, но только весной и летом 1921 года.

Анализируя разного рода примеры забегания вперед, Энгельс считает это особенностью лишь буржуазных революций, которые развиваются стихийно. Этого не будет, по мнению Энгельса, при пролетарских социалистических революциях, которые будут происходить под руководством дисциплинированной и хорошо организованной партии^[8]. Однако большевики в данном случае не оправдали ожиданий Энгельса, и они также не удержались от забегания вперед и от попыток решить задачи, время решения которых еще не наступило. Что удалось большевикам, благодаря главным образом Ленину, – это принять трудное решение об отступлении, не потеряв при этом ни власть, ни собственные головы. О таком исходе забегания вперед также предупреждал Энгельс^[9].

В связи со сказанным выше возникает вопрос и о периодизации истории революционной борьбы в России. В советской историографии период Гражданской войны датируется обычно 1918–1920 годами. Что касается событий 1921 года, то уже события первых месяцев этого года излагаются в разделе «Начало мирного социалистического строительства». Затем идет раздел «Переход к НЭПу»^[10]. Не оспаривая того очевидного факта, что именно с весны 1921 года в Советской России начался переход к НЭПу, нельзя согласиться и с утверждением, что Гражданская война кончилась у нас в стране сразу же после разгрома войск генерала Врангеля в Крыму в ноябре 1920 года.

Уже осенью 1920 года в Советской России начали возникать новые крупные очаги гражданской войны, опасность которых для власти большевиков была порой не меньшей, чем от «походов Антанты». Так, например, на большой территории Центральной России с центром в Тамбовской губернии еще в августе 1920 года началось большое крестьянское восстание, получившее название «антоновщины» – по имени возглавившего это восстание эсера Александра Антонова. Восстание шло под лозунгами «Долой продразверстку!», «Да здравствует свободная торговля!», и в отрядах восставших крестьян было около 20 тысяч человек. Это восстание удалось подавить, только бросив против него отборные части Красной армии в 40 тысяч штыков и сабель. Применялось даже химическое оружие. Крестьянским по своей основе было и движение, возглавляемое Нестором Махно и охватившее крупные районы Юго-Восточной Украины. Не рассматривая здесь всей сложной истории этого движения, отметим только, что основная борьба между отрядами Махно и частями Красной армии происходила уже после разгрома войск генерала Врангеля в Крыму. В военных действиях против Махно принимала участие не только Первая, но и Вторая конная армия. Только в августе 1921 года последний отряд Махно, прорвав окружение, ушел через Днестр в Румынию. Менее крупные, но многочисленные восстания происходили в это же время на Дону и Северном Кавказе, в Поволжье и Сибири, а также в Средней Азии.

К этой же волне военных мятежей и крестьянских восстаний следует отнести и знаменитый Кронштадтский мятеж, который вспыхнул в марте 1921 года и охватил большую часть гарнизона Кронштадта и экипажи многих кораблей Балтийского флота. И здесь главными лозунгами были: «Свобода торговли», «Перевыборы Советов», «Советы без коммунистов», «Свободная деятельность левых социалистических партий» и др. На стороне восставших было около 30 тысяч матросов и солдат, два линкора, более ста пулеметов и 140 орудий береговой обороны. Как известно, для подавления восстания была восстановлена 7-я армия численностью в 45 тысяч человек, которая штурмом овладела крепостью Кронштадт. Решения Х съезда РКП(б) о переходе к новой экономической политике, о замене продразверстки продналогом, о постепенном расширении свободной торговли и т. п. далеко не сразу остановили эти разрозненные, но массовые восстания и мятежи. Во-первых, о решениях съезда российская деревня узнавала далеко не сразу. Во-вторых, во многих отдаленных районах страны и, в частности, в Сибири взимание продразверстки продолжалось до осени 1921 года. Таким образом, 1921 год был переходным – это был первый год новой экономической политики и последний год Гражданской войны.

Моя книга о революции была издана в 1978–1979 гг. не только в США, но также в Мексике, в некоторых странах Европы и в Японии. Она вызвала много откликов и рецензий, в которых содержались как положительные оценки, так и различные замечания. Хотя я получил в Москве лишь небольшую часть из опубликованных рецензий, общий характер замечаний, как я могу предположить, был одинаков во всех публикациях.

Часть рецензентов выражала сожаление, что они не нашли в книге каких-либо новых и сенсационных документов и материалов, неизвестных ранее специалистам по истории Русской революции 1917 года. Я не могу согласиться с этими упреками, так как я не ставил перед собой таких задач. Авторское название книги было: «Революция 1917 года в России: проблемы, особенности и оценки». Мне кажется, что содержание книги в основном отвечает этому скромному названию. Многие рецензенты бросали автору упрек в том, что он не развенчивает в своей книге В. И. Ленина, что он остается «убежденным ленинцем» и продолжает, несмотря на отдельные критические замечания, оценивать Ленина как великого революционера, изменившего своей борьбой судьбу России и всего мира. Я не могу согласиться и с этими замечаниями. Я не считаю, что мне подходит определение «убежденного ленинца» и предпочитаю говорить о себе как о независимом социалисте. В своей книге я пишу о том, что отвечает моим убеждениям и моему пониманию событий 1917–1918 гг. Я совершенно не согласен с теми оценками Ленина, в которых он изображается как человек, думающий прежде всего о личной власти, о господстве над Россией и чуть ли не над всем миром, как человек, преследующий какие-то свои эгоистические цели. Хотя я мог бы сегодня сказать многое об ошибках и просчетах Ленина как политика, о его жестоких распоряжениях и его участии в красном терроре и т. п., но из всех известных мне фактов я вынес убеждение о том, что для Ленина проблемы его личной власти занимали третьестепенное, если не десятистепенное место. Ленин был, безусловно, человеком одержимым до фанатизма, но он отнюдь не был одержим какими-то личными честолюбивыми или тщеславными замыслами; он был человеком по-своему глубоко идейным и стремился к осуществлению социалистического идеала, как он его понимал. Он считал капиталистическое общество глубоко несправедливым и боролся за его уничтожение. Он немало преуспел в этом даже в крайне трудных условиях. Вопрос о том, что получилось в конечном счете в нашей стране после победы революции и победы в Гражданской войне и в какой степени современный «развитый», «реальный» социализм или «начальная ступень зрелого социализма» соответствуют тем идеалам, которые пытался осуществить Ленин, – это особый вопрос, далеко выходящий за рамки моей книги. Народы Советского Союза прошли после 1917 года через очень большие испытания, но это обстоятельство не опровергает наличия у российских социал-демократов начала XX века, и в том числе у Ленина, самых благородных помыслов и самых благих намерений.

Я не хотел даже ставить в своей книге вопрос о роли пресловутых «немецких денег» в подготовке Октябрьской революции. Этих денег не было у большевиков. Оппонентам большевиков не удалось представить в защиту своих обвинений ни одного убедительного документа. В том, что касается средств на революционную деятельность, Ленин и большевики никогда не были особенно щепетильны. Еще во времена революции 1905–1907 гг. Ленин санкционировал ограбление банков и денежных фургонов – «на нужды революции». С согласия Ленина большевики организовали изготовление фальшивых купюр. Большевики принимали деньги отдельных купцов и капиталистов, которые по каким-либо личным причинам готовы были помогать левым партиям. Поэтому при определенных условиях и гарантиях Ленин мог бы согласиться и на получение «немецких денег» – на поддержку русской, а затем и германской революции. О такой помощи шли разговоры в недрах германского генерального штаба, но реальных миллионов немецких золотых марок никто большевикам не выделял, а была лишь очень скромная помощь от немецких социал-демократов. На этот счет имеются убедительные исследования американских и немецких историков, а также французского историка и политика Бориса Суварина^[11].

Ленинизм в целом несет немалую долю ответственности и за все то, что произошло в Советском Союзе и за его пределами уже после смерти Ленина. Однако я уверен, что если бы Ленин прожил бы еще хотя бы только 10 или 15 лет, то судьба нашей страны и партии сложилась бы совсем иначе. Работая над этой книгой, я мысленно переносился в эпоху 1917–1918 гг. и невольно задавал себе вопрос: если бы я жил в эти годы и был уже способен на сознательный выбор, то в рядах какой партии я бы тогда оказался? Я не могу не признаться себе, что, скорее всего, я бы стоял на стороне большевиков. Но даже такой крайне консервативный политический деятель Италии, как Индро Монтанелли, откровенный антикоммунист и владелец консервативной газеты «Иль Джорнале Нуово» писал в 1982 году: «Русский пожар был ошеломителен, он породил так много, он оставил неизгладимые следы. И потом этот взрыв 1917–1918 года. Не знаю, если бы мне было 20 лет в 1917 году, наверное, и я устремился бы в Москву, как Джон Рид и многие другие, и, вероятно, кончил бы плохо, но поехал бы, – то, что открывала эта революция, было огромно, надежды были велики, безмерны. Я понимаю, почему мир был восхищен»^[12].

Было бы ошибочным утверждать, что именно первоначальные и лучшие идеалы Октябрьской революции были осуществлены в Советском Союзе в последующие 60 лет. Но было бы также неверным утверждать, что все вообще идеалы и цели этой революции были в последующие десятилетия преданы и забыты. И в социальной, и в культурной, и в экономической жизни Советского Союза произошли огромные изменения, дорогу которым открыла именно Октябрьская революция. Есть много оснований утверждать, что без Октябрьской революции, то есть без победы большевиков, Россия просто бы распалась на несколько частей и перестала бы существовать как единое многонациональное государство, подобно Австро-Венгрии или Оттоманской империи. Для кого-то такой вариант кажется даже наилучшим.

Некоторые из рецензентов упрекали меня в том, что я писал свою книгу о революции с марксистских и социалистических позиций, что, даже критикуя большевиков, я не выхожу за рамки концепций, которые годятся сегодня «только для детского сада»^[13].

Я никогда не скрывал своей приверженности к социалистическим идеям, и я не могу согласиться со столь уничижительными оценками как социалистической мысли XIX, так и социалистических идей XX века. Конечно, мне известны самые различные концепции Октябрьской революции – от меньшевистско-эсеровских до либеральных и монархических. Но рассмотрение всех этих концепций не входило в задачу автора да и было ему не под силу. Всякая великая революция является столь многогранным и богатым оттенками событием, что невозможно в одной работе, а тем более одному автору объяснить или даже просто обозреть всю картину этой революции, ее причины и последствия.

Должен сказать, однако, что рассмотрение событий 1917 года с марксистских и социалистических позиций имеет особое значение. Марксизм претендует на объяснение событий всей человеческой истории. Но в данном случае речь идет о революции, которая проводилась при участии самих марксистов и в соответствии с теми идеями, которые лежали в основе их учения. Поэтому анализ как хода, так и исхода революции 1917 года позволяет понять не только достоинства, но и недостатки самих марксистских концепций общественного развития. Для меня именно эта задача была главной, хотя я готов признать несовершенство проделанной работы. Важно было хотя бы поставить такую задачу. Тем не менее надо отметить, что уже один тот факт, что при всех своих ошибках большевики в годы революции и Гражданской войны одержали победу над своими многочисленными противниками, доказывает, что их концепции были все же далеко не столь примитивными, как это представляется автору из «Обсервера». Глубоко ошибаются те, кто считает, что идеология не играет значительной роли в существовании и в политике СССР, что она лишь прикрытие для каких-то иных задач и целей. Также ошибаются те, кто решительно отрицает способность советского общества к обновлению и гуманизации, исходя из заложенных в нем самом внутренних возможностей.

Я высказывал в своей книге убеждение в том, что в конечном счете именно советские историки смогут выполнить главную работу по изложению и анализу революционных событий 1917–1922 гг. в России. Эта точка зрения также вызвала возражения у ряда рецензентов. Подобного рода сомнения можно понять. Хотя о нашей стране проводится много исследований, предметом которых являются события 1917–1922 годов, уровень этих исследований остается все еще очень низким. В советской исторической науке продолжает действовать еще множество различных табу, бессмысленных ограничений и запретов. И сегодня, например, советские историки не могут объективно оценивать революционную деятельность таких людей, как Л. Троцкий или Н. Бухарин, Л. Каменев и Г. Зиновьев, И. Смирнов или С. Мрачковский, а также десятков других виднейших деятелей революции и участников Гражданской войны, которые в 1920-е примыкали к левой или правой оппозиции и погибли в тридцатые годы, став жертвой сталинского террора 1930-х годов. Эти люди до сих пор не реабилитированы, и на позитивную оценку их деятельности в советской исторической науке наложен запрет. Советские историки до сих пор не имеют возможности объективно оценивать и изучать деятельность таких левых социалистических партий, как эсеры и меньшевики, без чего трудно понять как ход, так и исход событий 1917 года. И сегодня советские историки не имеют возможности критически оценивать некоторые из высказываний и оценок Ленина, которые были основаны на неточной информации или ошибочных представлениях. Показательна в этом отношении оценка Лениным событий июльского кризиса 1917 года.