– Доброе утро, – приветствовала его Лурин. Потом она заметила Доминуса Маккомаса, которого терпеть не могла, и наморщила носик и лицо – часть веснушек забежала в морщины. Вся она состояла из оттенков светло-рыжего: что волосы, что кожа, что губы, которые сейчас искривились презрительной усмешкой.

Стоя спиной к Маккомасу, она скорчила физиономию и насмешливо заголила свои зубки – маленькие и ровненькие. Такие аккуратные режущие штучки, а не целая дробильня во рту, как у некоторых. На иную посмотришь – и вспомнится, что ее пращуры такими же зубищами раскусывали доисторические семена с кожурой почти каменной твердости.

Есть зубы массивные, созданные для перемалывания пищи. Не зубы, а жевательные жернова. У Лурин же легкие, кусательные зубы. Она не ест, она пощипывает – или клюет. А впрочем, он не знает – только догадывается. Ничего он о ней не знает, ибо опасается приближаться к ней и приглядываться, вечно кладя между собой и ею непреодолимую дистанцию.

Совокупность догматов церкви Служителей Гнева естественным образом приводила к августинскому ^[8] взгляду на женщину, к которому подмешан страх перед мнимо слабым полом; на это накладывались исступленные догмы ярчайших еретиков разных времен – манихеев ^[9], французских альбигойцев ^[10] и катаров ^[11], которые сходились в мнении, что всякая баба есть сосуд диавольский. Однако во времена этой философской нетерпимости к женщине трубадуры и рыцари не переставали славить и обожествлять Прекрасную Даму. Domina ^[12] – такая соблазнительная, полная жизненного начала… даже те dominae из Каркассонна, те безумицы, что носили сердца своих умерших возлюбленных в небольших коробочках, украшенных драгоценными камнями.

А вспомнить рыцарей-катаров, которые дошли до такой глупости – или кретинизма? – как высушивать кал своих возлюбленных и возить с собой по свету в эмалированных коробочках!.. Это почти извращенное поклонение женщине и любви вообще было жесточайшим образом искоренено папой Иннокентием III – и, вероятнее всего, поделом.

Но надо отдать должное: невзирая на некоторые перехлесты, альбигойские рыцари-поэты знали истинную цену женщины. Она не слуга мужчине и даже не «слабый пол», происшедший из ребра Адамова и столь падкий до соблазна. Женщина – это…

«Да, это хороший, серьезный вопрос, на него с кондачка не ответишь, – думал отец Хэнди, поставив стул для Лурин и наливая ей кофе. – Скажем, в этой легкокостной двадцатилетней вертушке, веснушчатой, рыжеволосой, с «интересной» бледностью лица наличествует некое высшее достоинство. Достоинство такое же надмирное, безусловное, высшее, как у mekkis самого Господа Гнева. Но в чем заключается это достоинство? Не в mekkis, не в macht, не во власти. Скорее в неизбывной загадочности. Следовательно, дело в присутствии некоей гностической мудрости, за оболочкой столь хрупкой, столь восхитительной скрыт колодезь некоего знания… должно быть, рокового знания. Это занятно – выходит, истина может быть самым неотторжимым имуществом. Женщине ведома истина, она живет с ней и ею – и тем не менее эта истина ее не убивает. Однако для окружающих эта истина смертельна – когда женщина извергает ее из себя».

Тут отцу Хэнди припомнилась вещая Кассандра, греческие жрицы – дельфийские оракулы. Дрожь страха пробегала по его спине всякий раз, когда он думал о женщине, несущей в себе роковую истину.

Однажды вечером, после нескольких глотков вина, он сказал Лурин:

– Ты несешь в себе то, что апостол Павел нарекал «жалом».

– Жало смерти есть грех, – тут же вспомнила Лурин.

– Вот именно, – кивнул отец Хэнди.

И сие жало заключено в ней, но для нее безвредно, как для змеи – ее собственный яд… как для атомной боеголовки, находящейся в хранилище, – ее собственный заряд… Что нож, что меч имеют два конца – рукоять и лезвие. Гносис – знание – женщина держит за безопасный конец, за рукоять, всегда готовая пустить его в дело. Вот она взмахивает разящим концом – и по стальному лезвию, чудится отцу Хэнди, бегут искры отраженного огня…

Но в чем, собственно, заключается грех для Служителей Гнева? Разве что в выборе конкретного оружия. На ум сразу приходят неврастеники и явные психопаты из ныне отошедших в небытие корпораций и правительственных органов. Теперь все они покойники. Инженеры, чертежники, изобретатели, чиновники, вершители судеб всех рангов и степеней… из всех уже растет травка. То, что они сделали, было, несомненно, грехом. Но ведь они не ведали, что творили. Сказал же Христос – Господь той, ветхой секты – о своих мучителях и убийцах: «Прости им, отче, ибо не ведают, что творят». Не знанием, а отсутствием знания вошли эти люди в историю, – они, распявшие Сына Божьего, делившие одежды Его, бросая жребий, и коловшие его под ребра на кресте.

По мнению отца Хэнди, в трех местах Библии, которую он внимательно читал вопреки запрету Служителям Гнева изучать христианские священные тексты, сосредоточивалась истина: а именно, в Книге Иова, в Книге Екклесиаста и в увенчании библейской мудрости – Посланиях апостола Павла к Коринфянам. На сем христианство себя исчерпало. Ни Тертуллиан, ни Ориген, ни Августин, ни Фома Аквинский, ни даже божественный Абеляр – на протяжении почти двух тысяч лет никто не добавил ни йоты к исходному знанию.

«А теперь, – думал отец Хэнди, – мы обладаем конечным знанием. Катары подходили к истине ближе прочих, угадали ее важнейшую составную – что не добро правит миром, что мир находится целиком и полностью во власти супостата, врага рода человеческого – словом, во власти зла. Они не сумели развить эту мысль и угадать все до конца – хотя в Книге Иова все уже содержится. Они не сообразили, что сам якобы Всемилостивый, добрый Бог – и есть Господь Гнева, средоточие всемирного зла, которое правит миром».

– Помните, как шекспировский Гамлет окоротил Офелию? – ворчливо сказал Маккомас рыжеволосой девушке. – «Сомкни уста свои и в монастырь ступай».

Лурин, попивая кофе, прощебетала простодушнейшим голоском:

– В монастырь, где вы настоятелем, – с превеликим удовольствием!

– Глядите, какова! – возмущенно обратился Маккомас к отцу Хэнди.

– Вижу, вижу, – вкрадчиво согласился тот. – Вижу, что вам не подвластно заставить человека быть таким или другим согласно вашему волению. В людях есть неотменимая онтологическая природа.

Маккомас насупился и спросил:

– Это что за зверь такой?

– Онтологическая природа, – с медовыми интонациями в голосе пояснила Лурин, – другими словами, врожденный характер человека. То, что мы есть на самом деле. Эх вы, невежа и деревенщина на Божьей службе! – Повернувшись к отцу Хэнди, она обронила: – Я приняла окончательное решение. Принимаю христианство. Буду ходить в их церковь.

Маккомас хрипло расхохотался – грубо, утробно. Так бы, наверно, смеялся динозавр своим животным нутром.

– А что, разве в округе сохранилась хоть одна христианская церковь? – отсмеявшись, спросил он.

– Они такие добрые, жалостливые, – сказала Лурин.

– А куда им деваться, – возразил Маккомас, – надо же людей к себе заманивать. Мы в отличие от них не жалеем. Люди приходят к нам за защитой! От Него.

Тут он ткнул большим пальцем вверх. На самом же деле это был нелепый жест. Ибо Господь Гнева – в своей нечеловеческой ипостаси, то есть не в облике Карлтона Люфтойфеля, в коем он являлся на Землю, но в качестве духа-mekkis, – обретается повсюду. Вверху, справа, слева, внизу – везде. И в могиле, куда нам всем суждено рано или поздно сойти.

Последний и самый страшный противник, узнанный апостолом Павлом, – смерть – все же в итоге торжествует. Апостол Павел жил и умер, так ничего и не добившись.

И вот сидит рядом двадцатилетняя девица, Лурин Рей, попивает кофе и хладнокровнейшим образом объявляет, что присоединяется к христианам – уходит в эту дискредитировавшую себя, ветхую и дышащую на ладан секту, идеалы которой безнадежно увяли. Собственно, христианство – пережиток прошлого. Оно уже явило свое гнилое, хилое и гнусное нутро.

Ибо разве не христиане придумали все это оружие массового уничтожения? Разве не потомки тех, кто с постными рожами распевал сладенькие лютеранские псалмы, создавали на заводах германских картелей дьявольские орудия, применение которых показало истинное лицо христианского, с позволения сказать, Бога?

На самом деле смерть не противник, не главнейший враг, как ее изображал апостол Павел. Смерть есть сбрасывание оков и избавление от Бога Жизни – от Deus Irae, от Господа Гнева. Лишь умерев, можно освободиться от Него, правящего миром живых. Только смерть избавляет.

Да, Бог Жизни, оказывается, и есть Бог Зла. И единственный Бог. Земля – Его мир, и единственное царство. А мы, все мы, суть Его слуги. Все сотворенное нами на протяжении многих тысяч лет, все навороченное нами на протяжении многих тысяч лет – это по Его велению, согласно Его приказам. А наградой нам было то, что лежало в Его природе и было сущностью его приказов, – Ira. То есть Гнев. Зло велел творить – и жестоко «награждал» отличившихся.

Но вот сидит девчушка по имени Лурин. И опять все теории поруганы. Опять концы с концами не сходятся…

Позже, когда Доминус Маккомас, приволакивая ноги, засеменил прочь по своим делам, отец Хэнди спросил Лурин:

– Почему?

Лурин пожала плечами.

– Люблю добрых людей. Мне по душе святой отец Абернати.

Отец Хэнди угрюмо воззрился на нее.

Джим Абернати был священником местной шарлоттсвилльской христианской церкви. Доктор богословия. Препоганый человечишка. К тому же и на мужчину этот Абернати мало похож. Больше напоминает кастрата – вполне может участвовать в гонках меринов, по выражению из филдинговского «Тома Джонса».

– И что он тебе дает? – спросил отец Хэнди. – Учит искусству самоутешения? Дескать, думайте о хорошем, и все уладится само собой…

– Нет, – возразила Лурин.

Тут вмешалась Или и прокаркала:

– Да просто она спит с ихним прихожанином! Ну, с Питом Сэндзом. Да ты его знаешь – молодой совсем, а плешивый, и рожа в прыщах.

– У него стригущий лишай, – поправила Лурин.

– Ты бы достала ему фунгицидной мази, что ли, – предложила Или. – Пусть втирает в волосы. А то подхватишь от него.

– Нужен ртутный препарат, – сказал отец Хэнди. – Купи у странствующего разносчика товаров. Стоит примерно пять американских серебряных полудолларов…

– Сама знаю! – зло огрызнулась Лурин.

– Полюбуйся на нее! – сказала Или.

Он и сам видел. Характер!

– Да, он не gesund ^[13], – кивнула Лурин.

Пит Сэндз не входил в число прямых жертв войны, чье здоровье было подорвано или тело изувечено – как, скажем, у массы «неполных людей», то есть безруких и безногих. Но он был из числа кранкеров – людей с поврежденным здоровьем. Совершенно очевидно: голова странноватой формы, отсутствие волос, рябой, прыщавое лицо.

«Возвращаемся к англо-саксонским крестьянам с изъеденными оспой рожами, – с неожиданной злобой подумал отец Хэнди. – Неужели это ревность?»

Или сказала Лурин, выразительно кивнув в сторону своего мужа:

– Отчего бы тебе не спать с ним? Он, по крайней мере, gesund.

– Ой, да что вы говорите! – воскликнула Лурин обычным тихим голоском, в котором, однако, как дальний гром, рокотала злость. Когда Лурин сердилась по-настоящему, все ее лицо вспыхивало, а сама она сидела неподвижным каменным истуканом.

– Да я не шучу! – сказала Или громким визгливым голосом, забирая с каждым слогом все выше.

– Ради бога! – взмолился отец Хэнди, пытаясь успокоить вдруг взъерепенившуюся супругу.

– А чего она сюда приперлась? – уже почти орала Или. – Объявить, что отрекается от нашей веры? Да начхать нам на нее. Пусть себе переходит хоть в магометанство!.. А вздумает шурухаться с этим недоноском Абернати – на здоровье! Только какой он мужик – одно название!

Яростный тон ее слов досказал все, что она недосказала. Бабы это умеют – есть у них такое врожденное искусство: одним тоном передать то, на объяснение чего мужчина затратил бы два воза слов. Мужчины могут только хмыкать и ворчать, как тот же Маккомас, или выражают свои эмоции невразумительным коротким хихиканьем, как сам отец Хэнди. Скудненькие средства самовыражения.

Стараясь, чтобы его слова прозвучали как речь умудренного жизнью человека, отец Хэнди спокойно спросил Лурин:

– Хорошо ли ты обдумала свой поступок? Ты делаешь необратимый шаг. Ты зарабатываешь на пропитание тем, что прядешь и шьешь, а потому зависишь от заказов членов нашей общины. А община отвернется от тебя, ежели ты подашься к этому Абернати…

– Существует же свобода совести! – сказала Лурин.

– Ox, и повернется же язык! – почти простонала Или.

– Послушай, – произнес отец Хэнди. Он ласково взял ладони девушки в свои и продолжил терпеливым тоном: – Нет нужды переметываться к христианам и принимать их вероучение только потому, что ты спишь с Сэндзом. «Свобода совести», на которую ты ссылаешься, есть также и свобода не принимать чуждых тебе взглядов. Понятно? Ну же, дорогая, будь умницей, пораскинь мозгами.

Ей было двадцать. Ему – сорок два. А внутри он ощущал себя на все шестьдесят.

Держа ее ладони в своих, он видел себя старым немощным бараном, существом хилым, ветхим, отжившим… И внутренне съежился, представив себя со стороны именно таким – бессильным маразматиком. Но он все же продолжал свою речь:

– Они верили в своего добренького Господа без малого две тысячи лет. Но теперь мы знаем, что они заблуждались. Господь существует, но он… Да что мне тебе объяснять, ты сама знаешь. Даром что была еще ребенком во время войны, но ты не могла не запомнить мили и мили золы – все, что осталось от бесчисленных погибших… Невообразимо, как ты можешь – в здравом уме и твердой памяти, не кривя душой, не поступаясь ни разумом, ни моральными принципами, – принимать учение, которое учит, что добро сыграло решающую роль во всем происшедшем! Тебе понятен ход моих мыслей?

Лурин не вырывала своих рук из его рук. Но сидела, как каменная. Если бы не тепло ладоней, он бы решил, что держит покойника – до того она была неподвижна, зажата. Наконец ее неестественная, покойничья окаменелость вызвала в нем невольную брезгливость – и он отпустил ее руки.

Она сразу же занялась недопитой чашкой кофе. Внешне ее движения были исполнены покоя.

– Что я вам скажу, – произнесла Лурин ровным голосом, – никто из нас не сомневается, что председатель Комитета по разработке новых видов энергии Карлтон Люфтойфель действительно существовал. Но он был человек. Просто человек. Никакой не Бог.

– Это была лишь оболочка человека, видимость человека, – сказал отец Хэнди. – Сотворенная Господом. По образу и подобию Его, если использовать вашу христианскую терминологию.

Она молчала. Ей было нечего возразить.

– Дорогая моя, – сказал отец Хэнди, – верить в устарелые догматы Ветхой Церкви – значит бежать от правды. Бежать от настоящего. Это мы, наша церковь пытаемся жить в настоящем, в этом мире, смело взирать в лицо происходящему и бесстрашно оценивать происшедшее. Мы честны перед собой. Да, говорим мы, все живое находится в руце безжалостного, злобного божества, которое не успокоится, пока не сотрет нас с лица Земли: одного за другим, одного за другим – или всех скопом. Но чтоб никого не осталось! Было бы славно верить в Бога смерти, но, увы, увы…

– А может, Бог смерти и существует! – вдруг перебила его Лурин.

– Это кто же? Плутон? – рассмеялся отец Хэнди.

– А ну как Господь разрешит нас от мук? – спросила она твердым голосом. – Я попробую найти такого Бога в христианской церкви. Как бы то ни было… – Она быстро стрельнула глазами в сторону священника – такая маленькая, решительная и миловидная – и заранее покраснела, прежде чем произнести то, что произнесла: – Не желаю я обожествлять психопата и бывшего высокопоставленного чиновника. Это то, что я называю неразумием. Это… – Лурин взмахнула руками, ища нужное слово. Потом закончила тихо, будто саму себя пыталась убедить: – Это неверно.

– Однако Он живет, – сказал отец Хэнди, – и это факт.

Она подняла на него растерянные и полные грусти глаза.

– Как ты знаешь, – продолжил священник, – мы намерены поместить на фреске в церкви Его портрет. И для этого посылаем иконописца, талантливого художника, дабы он нашел Его. В нашем распоряжении есть карты… Да, можешь назвать это крайне прагматичным подходом в делах религиозных. Абернати так и заявил мне однажды. Но скажи мне пожалуйста, что он прославляет? Ничто, фук! Докажи мне обратное!

Отец Хэнди с силой ударил кулаком по столу.

– Ну, – нисколько не оробев, ответила Лурин, – может, все это…

– Прелюдия? Прелюдия к истинной жизни, которая грядет? Да ты сама-то всерьез веришь этому? Послушай, голубушка, апостол Павел верил, что Христос вернется на Землю еще при его жизни, что «Царство Божье» на Земле наступит уже при нем – то есть в первом веке нашей эры. И оно что, наступило?

– Нет, – выдохнула девушка.

– Все, что ни писал, ни говорил и ни думал апостол Павел, – все зиждилось на заблуждении. А вот мы строим свою веру на фактах. Нам достоверно известно, что Карлтон Люфтойфель представлял на Земле Господа – и явил нам истинную сущность Бога, которая оказалась ужасной, мерзкой. Тому свидетельство во всем, что тебя окружает, – в каждой горсти праха, в каждой развалине. Четырнадцать лет своей жизни ты наблюдаешь проявления черной натуры Господа. Кругом только мерзость, мерзость и мерзость! Был бы у нас тут хоть один психиатр, он бы тебе открыл глаза, он бы сказал, чем ты занимаешься. То, что ты делаешь, называется бегством от реальности!

Отец Хэнди замолчал, обессиленный своей речью.

– А спать ей приходится – с Сэндзом! – ввернула Или.

Ответом ей было молчание. Ведь то, что она сказала, – тоже голый факт. Факт – это существенность, ее словом не отодвинешь, не скроешь. Факт можно опровергнуть только большим фактом. Ни Лурин Рей, ни Ветхая Церковь таким фактом не обладают. У них лишь набор красивых слов, вроде «вечеря любви», «всепрощение», «милость», «вечное спасение».

Отец Хэнди веско сказал:

– После того как человек пережил оружие массового уничтожения, глобальную рассредоточенную бомбу и прочие прелести, он более не может доверять просто словам и жить одними словами. Понятно?

Лурин кивнула. Выглядела она потерянной, смущенной и очень несчастной.