Кажется, что все это так далеко, эта жизнь, детство, взросление в послевоенные годы. Если вы сами не прошли через все это, то, боюсь, вам будет сложно это представить. Неслучайно многие, кто был родом из моей эпохи, отставали в росте. Первые два года моей жизни оказались самыми голодными из-за нехватки продовольствия. В 1945 году американцы решили прекратить свою политику ленд-лиза, благодаря которой Британия в рассрочку получала продовольствие из США. В то же время, как только военные действия закончились, мы столкнулись с необходимостью делиться едой с немцами. Я никогда не слышал, чтобы кто-то на это жаловался. Немцы были врагами, пока шла война, а после мы делились с ними без каких-либо возражений. В конце концов они были в куда худшем положении, чем мы. Я думал об этом, когда впервые приехал в Германию с The Who в 1966 году. Я был просто поражен. Как так получилось, что мы воевали с ними? Они так похожи на нас. Это чудесные люди. А мы шесть лет вели против них полномасштабную войну. Сумасшествие.

Большую часть моего детства еду выдавали по карточкам, и наши аппетиты уменьшались вместе с нашими животами. На завтрак у нас была каша и бутерброды с сахаром к чаю. «Национальный хлеб» приходил с «добавкой кальция», он был посыпан мелом – уловка, чтобы мы думали, будто получаем белый хлеб. Приходилось стоять в очереди за еженедельной порцией яичного порошка. Два раза в год в качестве угощения у нас была жареная курица. Тогда это было большое событие, но сегодня эти цыплята вряд ли смогли бы попасть на полку супермаркета. Это были паршивые, тощие, жилистые недомерки – больше костей и сухожилий, чем мяса. В 1998-м я сыграл Эбенезера Скруджа в постановке «Рождественской песни», которая проходила в Мэдисон-сквер-гарден, и на столе у бедного трудолюбивого офисного клерка Боба Крэтчита была курица по крайней мере вдвое больше, чем у нас после войны. И это его мы должны были жалеть?

Мы ничего не выбрасывали: старые тряпки, бумага, банки, кусочки ниток и пустые бутылки – все это могло пригодиться. На полках не было игрушек. Нельзя было заскочить в магазин за новой детской коляской или даже детской одеждой и обувью – все бралось из вторых, третьих, четвертых и даже шестых рук. Мы снашивали наши туфли до дыр, а потом папа показывал нам, как чинить их. Сколько людей сегодня смогут починить свою обувь? Тогда это было нормально, но сейчас такое просто невозможно представить. Сменилось целых три поколения, и те времена отстоят от нас на тысячи миль, но я все еще поражаюсь, как мы проделали этот путь оттуда сюда. Что интересно, я не помню, чтобы в те времена мне было тяжело. Возможно, эти чувства спрятались где-то глубоко внутри, но по большому счету мое детство, не считая Реджи и его предательского одеяла, было счастливым.

Чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю, каким удивительным было поколение наших родителей. Им никогда не нужно было много для счастья. Все, что им было нужно, – это мирное небо над головой и возможность время от времени повеселиться. Попойка с парой бутылок бурого эля считалась вечеринкой века. Набор проще некуда, но они знали, как отлично провести время, обходясь малым. Сегодня все наоборот – можно получить что угодно по щелчку пальцев. Если честно, не совсем понимаю, к чему все это нас приведет. Я уверен, что если вы молоды и не ведали другой жизни, то вы так и будете плыть по течению. Возможно, когда-нибудь вы сможете мне это объяснить.

До того, как моя сестра серьезно заболела, каждое воскресенье всецело посвящалось семье. Все мы, каждый член семейства Долтри, начинали день в церкви на Рейвенскорт-парк-роуд. Я пел в хоре. Я ведь уже говорил вам, что был маленьким ангелочком? Затем, после воскресной школы, мы отправлялись в Хануэлл колонной автомобилей, которую возглавлял папа на своем такси. Это был «Austin 12/4» с отделкой кузова от Strachan (Strachan & Brown, один из крупнейших производителей автобусных кузовов в период с середины 20-х до конца 60-х годов XX века. – Прим. пер.) Крыша сзади складывалась, что очень напоминало современный «Роллс-Ройс». Впереди восседал он, наш шофер. Рядом с ним за импровизированной дверью находилась мама – на сиденье, которое он прикрутил туда, где раньше был багажный отсек. Мы все сидели сзади, одаривая наших подданных королевскими приветствиями. Это было невероятно.

Где-то в окрестностях было местечко под названием Банни-парк, прямо под виадуком Уорнклифф в Хануэлле, где мы проводили весь воскресный день, играя в крикет, пока мимо проносились паровозы Большой западной железной дороги. Так, час за часом, проходили длинные летние дни, и все кузины, тетушки и дядюшки присоединялись к нам. Может быть, я вспоминаю только хорошие времена. Может, я приукрашиваю все, в точности как это делали мои родители. Наверняка у нас случались споры, но я их не помню. Говорили, что со мной проблем не напасешься. Я всегда замышлял какую-нибудь шалость. Что я точно помню, так это то, что мне приходилось бороться за все, чего мне хотелось. В те дни тебе ничего не приносили на блюдечке с голубой каемочкой. На мой взгляд, это было не так уж плохо. Сомневаюсь, что моя жизнь сложилась бы так, как она сложилась, если бы я с младых ногтей не усвоил этот урок.

* * *

Мы жили в съемных комнатах в доме под номером 16 на Перси-роуд. Моя тетя Джесси и мой дядя Эд жили внизу с тремя моими кузинами – Энид, Брендой и Маргарет, самой младшей из них. Я, мама и этот странный человек в армейских ботинках, который оказался моим отцом, жили наверху. У нас было две спальни, гостиная и кухня, где стало тесновато, когда на свет появились две мои сестры. За кухней вниз по лестнице была общая ванная комната. Я был единственным мальчиком, который делил ванную комнату с двумя сестрами и тремя кузинами. Пять девочек против одного мальчика, так что мне пришлось научиться скрещивать ноги.

Мои тетя и дядя были убежденными лейбористами, и когда я стал постарше, нас, бывало, отвозили на социальные лейбористские уикенды в общественные центры, где стоял запах табачного дыма и было вдоволь пива. Я никогда не разговаривал с отцом о его политических взглядах. По идее, он тоже был лейбористом, но по неясным причинам он их ненавидел. Он называл их пустобрехами.

Кстати, мои кузины были очень смышлеными. Они без конца говорили о том, что сегодня узнали в школе, и я слушал их с открытым ртом. Как и большинство детей, я стремился к знаниям. Система еще не отбила у меня желания учиться. Энид рано стала следовать тенденциям моды. Она увлекалась битниками. Для меня все они были похожи на стариков с их вязаными мешковатыми пуловерами и неряшливыми бородами. А девчонки одевались, как Дорис Дэй. Они слушали традиционный джаз, который, конечно, был бодрее, чем группа Билли Коттона, звучавшая по радио каждое воскресенье в обед.

Энид и Бренда сдали все свои экзамены и поступили в университет. Понятия не имею, от кого им достались мозги. Это сбивает с толку. Другая сестра моей мамы, Лорна, вышла замуж за парня по имени Эрни, который работал электриком. У них было два сына, один из которых попал в Оксфорд, когда ему было четырнадцать лет. Они оба стали уважаемыми физиками-ядерщиками. Вы бы ни за что не догадались, что в моей семье есть физики-ядерщики, не так ли? Своему успеху мои двоюродные братья и сестры обязаны системе средней классической школы Великобритании. Они были умным рабочим классом, поколением классической школы, которое отстроило Британию после войны и пробилось в люди. Они были наглядным доказательством того, что система работала. Но она работала для них, а не для меня. Думаю, больше я страдал не от образования как такового, а от необходимости быть как все. Во мне было больше бунтарского духа, чем в моих двоюродных братьях и сестрах. Я ненавидел, когда мне говорили, что делать. Хотя нет, я слукавил. Я был довольно счастлив, выполняя приказы в «Бригаде мальчиков». Я пел, сидя на плечах сержанта, и шагал туда-сюда по пляжу в строю. Я был рад придерживаться правил в начальной школе. На самом деле мне это нравилось. Я хорошо ладил с учителями, был лучшим среди одноклассников. Моей любимой частью дня была прогулка до моей школы имени королевы Виктории. Сколько детей могут сказать то же самое?

Мне приходилось носить короткие брюки, жилет и свитер. Этот чертов свитер стал единственной тучей на моем ясном синем небе. Он был сделан из шерсти. Речь идет не о приятной мягкой и удобной ягнячьей шерсти. На дворе было начало 1950-х годов, и это была грубая, колючая ужасная шерсть, то ли овечья, то ли конская. Казалась, надень я свитер из металлической мочалки для мытья посуды – кожа и то чесалась бы меньше. Мне годами приходилось носить этот свитер, и я возненавидел его всей душой. Когда мне было восемь лет, мама купила мне серую фланелевую рубашку, и это стало поворотным событием в моей жизни. Мама говорила мне, что я могу носить ее только два дня подряд, а потом ее нужно было стирать. Это значило, что мне пришлось бы вернуться к грубому, колючему проклятому свитеру. Поэтому я вставал в шесть утра, стирал рубашку, сушил и гладил ее, чтобы носить каждый день. Я был рабом моды. Или комфорта.

В течение последних трех лет начальной школы у меня был классный руководитель по имени мистер Блейк, и я любил его почти так же сильно, как эту фланелевую рубашку. Он учил меня истории, географии и всему тому, что мне было интересно. Он брал нас в школьные поездки, и мы с ним совершили много интересных открытий. Мы учились естественным путем, который является самым лучшим из всех. Он думал, что у меня есть потенциал. «Мальчик с широкими интересами, интеллектуальный, музыкальный и спортивный», – написал он в итоговом отчете за 1955 год. Может быть, из меня тоже мог бы получиться физик-ядерщик. Тем летом я сдал экзамен «11+» (экзамен, сдаваемый некоторыми учениками в Англии и Северной Ирландии по окончании начальной школы, который позволяет выбрать учреждение для продолжения образования. – Прим. пер.) и «выиграл» место в школе района Актон^[7]. Тогда же папа получил повышение по службе в Armitage Shanks, компании по производству сантехники, поэтому моя семья тоже понемногу выбиралась в высший свет. Мы переехали на две мили западнее, в утопающий в зелени отдельный дом номер 135 на Филдинг-роуд в Бедфорд-парке. У нас была своя собственная ванная комната, собственный сад перед домом и на заднем дворе. Это была настоящая мечта амбициозной семьи из рабочего класса. Что касается меня, мне было все равно. Я не хотела никуда ехать. Мне не хотелось терять своих друзей. Для меня эти две мили были все равно, что миллион световых лет. Мне казалось, будто мы переехали на Марс.