– Значит, так, Томсон, – даже не оборачиваясь, раздраженно проронил он. – Всю прислугу – на прочесывание усадьбы. Попробуйте найти нож. А если повезет… в общем, если и голову найдут, будет неплохо. Пусть проверят все: дом, сад, ближайшие посадки, задний двор, выгребные ямы – все! Тех, кто работает в поле, с работы снимите. Пусть обыщут плантации. Каждый акр!

– Но…

– Я сказал, снимите, – с угрозой в голосе повторил шериф. – А сами поедете со мной на поиски беглого.

– Может быть, до вечера подождать? – заискивающе предложил управляющий. – Я бы соседей созвал. У Бернсайдов собаки есть… Куда мы по такой жаре? А? Господин Айкен?..

Шериф секунду помедлил, взглянул в сторону набирающего высоту солнца и вздохнул. Он и сам теперь видел, что управляющий Томсон прав, а негр… да никуда он не денется: впереди несколько миль сплошных болот, а за ними еще и Миссисипи.

– Хорошо. Сбор во дворе дома Лоуренсов. На закате.

Управляющий радостно заулыбался, и шериф хмуро покачал головой.

«Разбаловал тебя, да и вас всех, сэр Лоуренс, царство ему небесное! Вот и поплатился».

Он чувствовал, что может и не найти главного преступника. Дешевый ром, рассыпанный табак, пропавший с кухни мясной нож – все эти улики ни к черту не годились! Нож наверняка утоплен, а голова сэра Джереми – вообще бог знает где! И от этих мыслей шерифу стало совсем плохо.

* * *

Соседи начали собираться уже к обеду. Загорелые, крепкие мужчины в мундирах и сюртуках один за другим проходили в гостиную, смотрели на то, что осталось от Джереми Лоуренса, и снова возвращались во двор – курить и скорбно молчать.

Но вскоре жизнь взяла свое. Кто-то сказал, что негр, познавший кровь белого человека, хуже тигра или волка, а потому казнить его нужно страшно и прилюдно, с ним тут же согласились, и разговор потек плавно и предсказуемо.

Кто-то затеял дискуссию о том, являются ли негры людьми, и это вызвало потоки разногласий. Самые начитанные и прогрессивные полагали, что негры – наиболее близкие «родственники» человека, что-то вроде африканских горилл. Но умеренное большинство настаивало на том, что негры произошли от семени младшего сына Ноя – Хама, чье потомство Божьей волей и в наказание за грехи было отдано во власть потомков Сима и Иафета.

Затем все дружно согласились, что сэра Джереми необходимо как можно скорее, пусть и без головы, похоронить – в такую-то жару… Тут беседующие разделились: одним было интереснее знать, изменит ли затяжная жара цены на рис и сахарный тростник, а другим – предстанет ли сэр Джереми перед Господом как есть, без головы, или все-таки голова ко времени Страшного суда Божьим промыслом будет возвращена на место. И только когда приехал преподобный Джошуа Хейвард, мужчины почтительно смолкли.

– Где Джонатан? – сразу спросил преподобный.

– Где-то в доме, – хмуро ответили из толпы.

– А шериф здесь?

– Днем в деревне был, а теперь по второму разу прислугу допрашивает…

Преподобный понимающе кивнул, сделал знак следующему за ним гробовщику, прорезал толпу, стремительно вошел в дом и замер. Прикрытое одеялом тело лежало здесь, в гостиной, на огромном овальном столе красного дерева, но вот молодого сэра Джонатана Лоуренса возле покойного отца не оказалось.

«Господи, спаси и сохрани бедняжку – совсем ведь один остался!» – мысленно попросил преподобный Иисуса, оставил гробовщика возле тела, сунул шляпу Платону и, торопливо поднявшись на второй этаж, принялся заглядывать в огромные, почти пустые комнаты.

Ни в столовой, ни в библиотеке, ни в кабинете, ни в обеих спальнях он никого не обнаружил. Вздохнув, преподобный прошел в самый конец коридора и без стука вошел в приоткрытую дверь.

Это была нежилая, завешенная тяжелыми бархатными шторами, тщательно оберегаемая от посторонних глаз комната, и преподобный, как никто другой, знал подоплеку ее истории.

Шесть лет назад, в 1841 году, мать Джонатана Элоиза сумела второй раз забеременеть – как она верно предугадала, девочкой. Сэр Джереми был настолько потрясен этой новостью, что на целых полгода прекратил свои бесконечные визиты к молодым упругим мулаткам, и в семье Лоуренс воцарилось истинно христианское благочестие.

Тогда же в этой тщательно подготовленной для долгожданной дочери комнате и появились выписанные из Парижа и Берлина, изготовленные лучшими мастерами Европы куклы. Казалось, что здесь есть все: французский мушкетер в полном обмундировании, итальянский оперный певец в костюме трубадура XI века, английская герцогиня в роскошном платье лилового бархата, рыцари, шуты, разбойники – куклам просто не было числа!

Но особой гордостью одержимого историей белой цивилизации сэра Джереми были две созданные по его особому заказу коллекции – римская и греческая. Консулы и воины, куртизанки и рабы-гладиаторы, герои и полубоги. Преподобный Джошуа, невзирая на откровенно языческий характер целого ряда персонажей, признавал: коллекция великолепна! И все это располагалось здесь, на полках высоких, до самого потолка, открытых шкафов.

Здесь же был и Джонатан. Он сидел на стуле, точно напротив выставленных, как напоказ, кукол, и смотрел перед собой.

– Господь да пребудет с тобой, – вздохнул преподобный, подходя и начиная долгий душеспасительный разговор.

Он сказал все: и то, что понимает его тоску по самым близким людям, и что сэр Джереми всегда был достойным сыном церкви Христовой и теперь радуется на небесах вместе с миссис Лоуренс и так и не родившейся безгрешной Кэтрин, и что теперь ответственность за все легла на плечи его не менее достойного сына. Но чем больше он говорил, тем лучше понимал, что Джонатан его почти не слышит. И когда преподобный окончательно в этом убедился, он просто прижал его голову к своей груди, а потом повернулся и вышел.

* * *

За два часа до захода солнца Джонатан сделал все, что накануне ему велел сделать отец: с трудом попадая шомполами в стволы, вычистил семейное оружие и, превозмогая дурноту, доиграл сам с собой дней шесть как начатую партию в шахматы. Затем на память, одно за другим, повторил все три заданных отцом письма от Сенеки к Луцилию, сверился с текстом и, тщетно пытаясь привести мысли и чувства в порядок, вернулся к своим куклам. Аккуратно расставил десятка два из них на ковре – в строгом соответствии с заключительным актом древнегреческого мифа о бегстве Амфитриты от Посейдона, а когда часы отбили восемь ударов, тихонько вышел из темной комнаты и начал собираться.

Он знал, где искать убийцу. Еще совсем мальчишкой, лет восьми, вопреки запретам родителей он исследовал прилегающие к поместью болота и в отличие от взрослых прекрасно знал, что пригодных для того, чтобы спрятаться, островков там всего два.

Он вытащил из шифоньера высокие офицерские сапоги, бережно снял с отцовского парадного мундира широкий кожаный ремень с бесчисленными петлями и подвешенным кинжалом и, ненадолго задумавшись, выбрал два пистолета.

Не то чтобы он так уж страстно хотел сам вершить правосудие. В отличие от умершей родами матери отец с его внезапными вспышками ярости, сменяемыми такой же необъяснимой холодной отстраненностью, не вызывал в Джонатане особенно теплых чувств, но вот прав он оказывался всегда. И это означало, что главные поучения отца о важности торжества правды и необходимости доводить любое дело до конца следовало исполнить, хочет он этого или нет.

Джонатан сдвинул тяжелую портьеру в сторону и осторожно выглянул в окно. Соседей во дворе стало намного больше.

Кто-то приехал с собаками, кто-то взял на охоту подрастающих сыновей, и все до единого были до предела взвинчены. Им предстояло загонять самого опасного зверя – беглого негра.

Лицо Джонатана на секунду исказила неприязненная гримаса. В отличие от всей этой публики он понимал, что негры – самые настоящие люди, и в этом и есть главная беда. Потому что ни один зверь на земле не может ненавидеть так, как это умеет человек. И ни один зверь на земле не станет переступать через страх собственной смерти только для того, чтобы добиться своего. Негры это могли. Не все и не всегда, но могли.

* * *

К заходу солнца, лично обыскав пустующие халупы угнанных на плантации рабов и дотошно допросив прислугу, шериф пересчитал загонщиков, оценил силы, но вопреки ожиданиям первым делом распорядился снова прочесать деревню. Землевладельцы разочарованно загудели.

– Тише, прошу вас, – поднял руку шериф. – Нам все еще нужны улики: черный кухонный нож примерно десяти дюймов и… голова сэра Джереми.

Мужчины на секунду опустили глаза долу и мелко, торопливо перекрестились.

– Кроме того, – выдержав паузу, продолжил шериф, – есть основания думать, что убийцей может быть и кто-то из своих. И если он не выдержит и побежит…

– А если не побежит? – не слишком учтиво перебили шерифа.

– Тогда все пойдет, как задумано, – выхватив взглядом из толпы юного наглеца и постаравшись его запомнить, смиренно развел руками шериф. – Кстати, факелы кто-нибудь с собой прихватил?

– У меня есть.

– И у меня!

– Это хорошо. Ну что, господа, начнем?

Шериф махнул рукой и, не мешкая, повел загонщиков прямо на деревню. Шансов на то, что убийца – кто-то из собственных рабов сэра Джереми, было немного, но отступать было некуда; шериф перебрал все варианты и признал за лучшее держаться избранной линии. Потому что, если кто-нибудь, особенно из тех, кого недавно наказывали, побежит, у него окажется великолепный козел отпущения для публичной расправы. И лишь в том случае, если этот расчет не оправдается, необъяснимое убийство сэра Джереми придется-таки вешать на беглого франкоговорящего негра. Но это был уже совсем негодный вариант.

Измученные многочасовым ожиданием загонщики засвистели, заулюлюкали, рассыпались в цепь и, нагоняя страх одним своим видом, опережая друг друга, помчались вперед.

* * *

Когда Джонатан услышал заливистый лай собак, он был уже довольно далеко. Оставшаяся после весеннего разлива Миссисипи вода давно отступила, и звериные тропы были сухи, а ежедневно опаляемый раскаленным солнцем камыш даже успел пожелтеть. Впрочем, стоило отойти от натоптанных троп на шесть-семь футов, как земля начинала чавкать, а сапоги – вязнуть в черной и липкой, отдающей растительной гнилью массе.

Солнце уже садилось, и Джонатан вспомнил, как прошлой осенью ходил с отцом на охоту. Птицы было столько, что, казалось, невозможно пройти и десятка шагов, чтобы не спугнуть стаю жирующих уток. Но они искали кабана. Подобранные из наиболее толковых рабов загонщики кричали и гремели колотушками, шуршал в камышах ветер, и мир казался простым и ясным. А потом все разом изменилось.

Кабанов оказалось около дюжины, и все они шли на них, так что Джонатан едва поспевал перезаряжать отцовские мушкеты. А потом раздался такой вопль, что кровь словно остановилась в жилах, а сердце подпрыгнуло да так и застряло где-то в горле. Самый крупный кабан развернулся и атаковал загонщиков, а когда Джонатан и отец добежали, трое негров уже бились в агонии.

Джонатан никогда еще не видел ничего более страшного. Ни когда на городской площади вешали молодого вора-карманника, ни даже когда отцовский жеребец чуть не до смерти затоптал до сих пор хромающего конюха-ирландца.

Кабан буквально разрезал негров клыками, и у каждого где снизу вверх, от бедер до грудной клетки, а где и поперек тела горячая живая плоть была ровно, словно бритвой, распущена на две стороны.

Отец закричал, бросил мушкет на землю и начал стрелять в камыши из пистолетов, а Джонатан застыл как вкопанный, смотрел и не мог оторваться. Мясо у рабов оказалось ярко-алым – точь-в-точь как у людей.

Трудно сказать, чего он ожидал – может быть, что мясо у чернокожих будет коричневым, словно у диких уток… Но оно оказалось именно алым, человеческим, и в этом было что-то дьявольское.

Долго еще Джонатана посещали кошмары, буйно насыщенные именно этим, жутким в своей противоестественности сочетанием цветов – черного и красного. Но сегодня – Джонатан окинул взглядом закатный горизонт и вздохнул – краски жизни были совсем другие. Небо озаряло мир пронзительной сапфировой голубизной, и уходящий за горизонт золотисто-желтый камыш лишь подчеркивал глубину и мощь этого цвета. И то, что именно сегодня погиб отец и, возможно, погибнет кто-то еще, казалось величайшей нелепостью.

* * *

Сплошное прочесывание деревни, в которой жили рабы семьи Лоуренс, не дало ни единой новой улики. Взвинченные жарой и предвкушением крови, загонщики перевернули каждую халупу и, согнав возвращающихся с полей рабов на просторную площадку перед кухней, дважды пересчитали всех по головам. Но уже после первого пересчета стало ясно: шериф Айкен просчитался, и, невзирая на отчетливо продемострированную загонщиками угрозу предстоящих расправ, никто из рабов не побежал, а значит, легкой добычи не предвидится.

В горячке шериф приказал взять под стражу старосту деревни и молодую сочную женщину, на шее у которой оказался дешевый медный крестик – именно такие хранились в особой шкатулке в доме Лоуренсов. Но все уже видели: облава закончилась полным провалом.

Недовольные шерифом, да и всем ходом событий, загонщики зло посматривали в его сторону.

– Ладно. Все! – спасая положение, торопливо взмахнул рукой шериф Айкен и первым направил свою лошадь к виднеющимся неподалеку камышам. – Теперь на болото.

– Давно бы так! – разноголосо загудели загонщики. – Выкурим черномазого!

Земля задрожала, всадники, обгоняя друг друга так, чтобы не оставаться в облаке белой пыли, начали растягиваться в цепь и в считаные минуты достигли края поля. Кто-то раздал соседям притороченные к седлу факелы, кто-то поджег первый, а от него – и остальные, и через мгновение камыш полыхнул, затрещал, и огонь,