Ольга злобно пнула меня локтем в бок, мол, что ты мелешь, иди и хромай! А Юрка продолжал тащить меня дальше. Шли молча. Не знаю, почему молчал Юрка, а я молчала от стыда, страха, ненужности затеи. Юрка довёл нас до дверей квартиры, Ольга быстренько шмыгнула домой, оставив меня для заключительной сцены. Юрка осторожно вытер мои уже высохшие слёзы и вдруг нежно прижался губами к моей щеке, позвонил в дверь, махнул рукой и сбежал вниз по лестнице. Когда Ольга открыла дверь, я была к ней спиной и смотрела вслед исчезнувшему Юрке.

– Ну что? Сказала? – зашептала Оля.

– Отстань, – я отодвинула её и прошла в квартиру.

Ольга выпытывала, сказала я Юрке, что нам надо поговорить или нет. Я не отвечала, потом начала отбиваться от нападок сестры:

– То, что мы придумали, это азарт, игра, доказательство для самих себя, что мы можем управлять людьми. Но так ведь нельзя! Зачем это нужно? Кому? И что потом мы будем делать? Тебе надо ты и встречайся с ним, отбивай его у Юльки. А я не хочу.

– Да ладно тебе, не хочешь, не надо. Договорились о встрече или нет?

– Нет, – зло бросила я.

– Вот и славно, будем считать, что ничего не произошло, – успокоилась сестра. Вот как она так умудряется, что любая ситуация заканчивается её резюме: вот и славно, ничего не случилось.

На следующий день, через неделю и месяц ничего не изменилось. Юрка по-прежнему общался с Юлей, только я иногда ловила Юркины задумчивые взгляды и думала: «Что же из этого получится?» Ничего из этого не получилось. Всё осталось по-прежнему. Юлька не давала заглядываться своему парню на других девиц. Юрка являлся для неё пожизненным верным пажом – подай, принеси.

А потом нас настигло несчастье – умерла наша бабушка. Ещё вчера шутила и была здорова, а утром её не стало.

– Лёгкая смерть, – сказал доктор, приехавший утром.

Мама ходила с опухшими глазами и молчала, у нас с Олей, не переставая, лились слёзы. Папа подозрительно часто сморкался, ссылаясь на насморк. Мы тяжело переживали бабушкину смерть. Мы не говорили об этом, у нас не было сил, слов, эмоций. Слова замерзали в горле, мы не знали как можно выразить наше безграничное горе. Мы все молчали. В доме стало тихо и печально. Нам везде мерещился бабушкин силуэт: вот она сидит в кресле, вот зазвучала музыка, вот на кухне запахло кофе, зашелестели газеты или страницы книги…Ещё недавно она смеялась и говорила:

– Когда умру, не буду приходить к вам во сне, чтобы не пугать.

И ведь так никому и не приснилась! Нам очень её не хватало, казалось, повернёшь голову и увидишь её сидящей в любимом кресле с газетой или книгой в руках. Кто-нибудь из нас ещё долго после её смерти, забывшись, кричал:

– Бабушка, посмотри.

И нет ответа. Тишина. И тебя пронизывает такая боль, пустота и холод… Слёзы начинают литься рекой не только у тебя, а у всех, кто рядом. Тогда я поняла, что кроме радости и размеренной жизни случается горе, которое не спрашивает тебя, хочешь ли ты этого или нет. И с любым из нас может это случиться. И как это пережить, как с этим жить дальше? Ещё неосознанно, неумело, не зная с чего начать, я задумалась о жизни. Ведь родились мы не только для того, чтобы потом умереть. Нужно чего-нибудь добиться, что-то сделать, а не просто встать утром, а вечером лечь в постель. Должна быть какая-то цель, какие-то дела, которые оставят о тебе воспоминания. Намного позже, когда боль немного притупилась, мы много говорили на эту тему с сестрой, с родителями. Нам всем не хватало бабушки. У нас у всех было ощущение, что она тут, просто вышла ненадолго…Папа сказал как-то:

– Из любой ситуации можно найти достойный выход. Нужно достойно жить в мире с самим собой и с окружающей действительностью, чтобы не было мучительно больно за ошибки и поступки в будущем.

***

Мы старались достойно жить в мире с собой и с окружающей действительностью, чтобы не было мучительно больно за ошибки и поступки в будущем. В десятом классе все думали об экзаменах, бегали на подготовительные курсы. Потом сдавали выпускные экзамены в школе, поступали в институты. Окончили школу и разбежались кто куда, по своим дорожкам, словно и не было тех десяти лет, что мы вместе прожили, дружили, влюблялись и расставались. Иногда встречаясь, впопыхах интересовались: как дела? Кто где? Мы словно стали чужими, с трудом находили тему бесед. Мы отдыхали от нас школьных, входили в новую взрослую жизнь, преподнося себя по-другому, и по-другому относясь к действительности. Мы искали новые пути, новых друзей, новые впечатления.

Мы с Ольгой поступили в разные институты: сестра поступила в медицинский институт, а я в педагогический. Встречались по утрам и вечерам на кухне. Разговаривать, придумывать и воплощать бредовые идеи нам было некогда. Может быть, мы повзрослели? У сестрёнки появились свои подруги, у меня свои. Мы тоже разделились, стали не так близки, хотя от этого никто не страдал. Мы отдыхали друг от друга, ощутив, наконец, что есть «я», а не «мы».

Из двух худеньких, как былинки, белёсых страшненьких девчушек получились вполне симпатичные, фигуристые девицы. Волосы весенним ливнем спадали по плечам, голубые глаза, опушённые ресницами, манили и завлекали, губы бантиком просились на поцелуи. Мы пользовались успехом у второй половины человечества. Зря мама волновалась, глядя на нас – блеклых и некрасивых:

– Природа отдыхает на детях красивых людей, – утешала она то ли себя, то ли нас.

Кружить головы парням, развлекаясь шутить над ними – все это нравилось нам, пока Ольга не влюбилась. Любовь – чувство для многих радостное и долгожданное, и не зря говорят, что она «нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь».

Любовь нечаянно настигла сестрёнку на литературном вечере, посвящённом молодым дарованиям – поэтам, куда нас занесло со скуки. Пригласил нас Ольгин сокурсник Валера, тайный (как он предполагал) её воздыхатель, придумывающий всевозможные уловки, чтобы покорить мою сестру. Увидев нас вместе, он пометался, как осёл между двумя копнами сена, и всё же остановился на Ольге, видимо потому, что она была чаще рядом. Оля была для него вершиной труднодоступной. Ну, а этот вечер сделал её и вовсе недосягаемой, чего, к сожалению, никак не мог предугадать незадачливый поклонник. Да и где ему было получить Олину любовь! Красавица Оля никогда и не смотрела на него, как на кавалера. Так, товарищ и всё. Весь какой-то угловатый, неуверенный, робкий, с длинным, как у Буратино, носом, с глубоко посаженными глазами, окружёнными бедненькими ресничками. Весь какой-то чересчур правильный – а это прилично? А разве так можно? Валера тенью появлялся у нашего подъезда по утрам, тенью сопровождал Ольгу в институт, тенью следовал на дискотеки. Её бесило и раздражало его присутствие.

– Он мне всех кавалеров распугает! Хожу, как под конвоем!

– Под конвоем собственной тени, – подколола я. – Просто твоя тень более материальна.

Потом она привыкла к нему, принимая его присутствие, как неизбежное. Тень – она ведь не мешает. Объясняла особо любопытным:

– Мой телохранитель.

Вечер проходил в университете, в актовом зале. Мы пришли с опозданием и, под дружное шиканье и недовольные взгляды, согнувшись почти вдвое, проползли на свободные места. Не так уж много в зале свободных мест. То ли поэтов много, то ли их поклонников. Выступала какая-то расфуфыренная девица, стиль её одежды было трудно определить. Что-то среднее между Фатимой из гарема и панкующей хиппи. Лица не рассмотреть – мы сидели далеко от сцены, и из-за спущенных на её лицо волос.

– Избушка, избушка, стань к нам передом, а к лесу задом, – прокомментировал наш провожатый.

Мы фыркнули, но под возмущёнными взглядами поклонников затихли, слушая девицу, одетую в пёстрый балахон, снятый, видать, с бабушки необъятных размеров или с бабушкиного дивана. В этом балахоне можно трёх таких поэтесс, как она, поместить. Из разрезов балахона виднелись весьма потрёпанные, все в порезах джинсы. На голове дреды – пятнадцать косичек – пятнадцать сестёр, нависающих на лицо. Девица с подвыванием читала стихотворение о несчастливой любви и смерти, если эта любовь не станет тут же счастливой. Грешно, конечно, смеяться над чужими произведениями, если не пишешь своих, но уж достаточно глубоко спрятано дарование у этого молодого дарования.

Мы мужественно выдержали ещё несколько выступлений, среди которых неожиданно оказались вполне приличные, на наш взгляд, стихи, которые хотелось бы услышать или почитать не при таком столпотворении, а где-нибудь наедине с собой. Я уже подбивала Олю сбегать в буфет или проветриться, но тут на сцену вышло привидение. Это я так подумала. Хотя, привидение, если оно настоящее, при таком количестве народа вряд ли бы решилось на выход.

Длинный, худой, совершенно некрасивый парень с длинными немытыми лохмами читал свои стишки с закрытыми глазами почти шёпотом. Не знаю, как с точки зрения литературы, но зал сидел, затаив дыхание. Я хотела прокомментировать его выход, повернулась к Оле и слова у меня застряли в горле. Ольга сидела, подавшись вперёд, вцепилась в ручки кресла так, что побелели пальцы и, не отрываясь, смотрела на «привидение». А он читал и читал, казалось, ветер шелестит словами, складывая их в строчки.

– Оль, всё нормально? Ты… – мне не дали договорить.

– Ш-ш-ш, – замахала рукой Оля.

Дарование исчезло, как и положено привидению, растворилось, будто его и не было. Некоторое время ещё продолжалась тишина, которая вдруг взорвалась аплодисментами. Ольга подскочила и исчезла за занавесом в недрах закулисной жизни. Я бросилась за ней не сразу, пока сообразила что к чему – сестра уже пропала. Отыскать её мне не удалось, в обратный путь я тронулась под присмотром Ольгиного воздыхателя. Валера запричитал:

– Как Оля доберётся до дома? Куда она пропала, почему ты её не задержала? Надо её найти.

Долго переносить его терзания я не могла.

– С ней ничего не случится, девочка уже большая, дорогу найдёт! А ты, если так переживаешь, иди к универу и ищи её сам.

Он как-то подозрительно быстро утешился и покорно перенёс на меня свою симпатию к Оле и начал ухаживать, как за потерпевшей.

– Нас сблизила потеря моей сестры или ты нас просто перепутал?

– Вы так похожи и мне кажется, что я говорю с Олей, – мямлил парень.

– Пойми ты, я не Оля! Я просто её лицо. Не утомляй ты меня, – раздражалась я, хотя чувствовала, что не права.

Он же не виноват, что любит. У своего дома я еле-еле от него отбилась.

Ольга пришла спустя два часа, родители уже начали трясти меня:

– Где Оля, почему вы не вместе вернулись?

Я отбивалась, потихоньку нервничая.

– Куда ты так поспешно исчезла? Хоть бы предупредила, что оставишь несчастного на меня, – набросилась я, как только она вошла в дом.

Оля сидела с таким видом, словно на неё сошла божья благодать, она стала похожа на блаженную.

– Да что с тобой, в конце-то концов?! Где ты была?

– Алёна, это гений! Ты представить себе не можешь, он как рыба, выброшенная на берег, его оберегать надо.

– Ты бредишь? О ком ты? Кто рыба? – мне показалось, что сестра немного тронулась умом.

Рыбой оказалось привидение, читавшее стихи, звали его Антон. Ольга нашла его за кулисами и со всей своей прямотой набросилась на бедное дарование, восхваляя и превознося на заоблачные высоты. Даровитый поэт-привидение, само собой, согласился с Олиной оценкой своих качеств и снисходительно позволил себя превозносить. С этого дня с Олей не о чем стало поговорить, только о нём, его стихах и трудном поиске себя в грязном и грешном мире. Она могла болтать о своём возлюбленном 24 часа в сутки, лишь бы кто-нибудь слушал. А если никто не хотел слушать, Олю это не огорчало, она разговаривала сама с собой, словно себя убеждала в его гениальности. Ольга не позволяла сомневаться в исключительности своего возлюбленного, набрасывалась на всех, кто сомневался в его даре.

Встречались они редко, но зато когда Антон приходил к нам, Оля вертелась возле него, как любвеобильная мамаша, годами не видавшая своего сынка. Подавала, подносила – окружала такой заботой, что мне иногда казалось, что Оля немного свихнулась. А как она смотрела на него! Заглядывала в рот, не замечая никого вокруг, не различая ни дня, ни ночи. Наблюдая за ними, я решила, что ещё немного и Оля растворится, как дым, и у меня не будет сестры, чего мне не хотелось бы. Я не находила в её «привидении» ничего гениального, отрешённого от всего мира. Пишет вполне сносные стихи – ну и что, не он один…

Какими глазами смотрела на возлюбленного чистюля Оля и что видела, я не понимала. Это любовь? С бабочками и потерей разума? Что-то мне расхотелось такой любви, растворяющей тебя без остатка.

Антон смотрел на мир полуприкрытыми глазами и никакой любви к моей Оле я там не видела. Там было: я позволяю себя любить. Немытые волосы (он их моет хоть раз в месяц?), грязная одежда. Отрешённости от всего земного я что-то тоже не замечала у него. Он съедал в доме всё, сколько бы ему не положили. Я один раз провела эксперимент и подкладывала тушёной картошки Антону в тарелку по мере её опустения. Он съел целую кастрюлю и не моргнул! Если бы кастрюля была больше, он продолжал бы есть и не подавился бы. Жаль, я посмотрела бы на утончённого поэта, кашляющего картошкой! Неумытость-неухоженность я относила к психологическому давлению: посмотрите, какой я жалкий, но гениальный.

– Оля, он весь грязный, неопрятный, некрасивый, противный какой-то! – пыталась я вразумить сестру. – Посмотри на себя и на него! Вы же совершенно разные!

– Ничего подобного! Он красив внутри! Он гений! Он Пушкин наших дней! – защищала своего возлюбленного сестра.

Все мои доводы разбивались о её большую любовь. Сказать разбивались «как волны о берег», слишком поэтично. Это была любовь катка, который укладывает асфальт, размажет, если ты стоишь на его пути. Сколько я не искала у Антона внутренней красоты, никак не могла найти. Может быть, он и Пушкин наших дней, но уж слишком неприятен. «Тонкий лирик со склонностью к унынию», – язвила я о нём с неприязнью. Я смирилась – любовь зла, но смирилась не до конца. Я пыталась найти выход из этой ситуации, не травмируя сестру. Олю надо спасать!