В пытливом духе, заставившем наших древних пращуров распространиться по всему Старому Свету…
Вероника Шеннон, сцепив руки за спиной, ходила взад-вперёд по своей лаборатории. Мэри сидела на одном из лабораторных кресел; для Понтера пространство между металлическими подлокотниками другого такого же кресла оказалось слишком узким, и он примостился на краешке на удивление опрятного рабочего стола Вероники.
– Вы знаете что-нибудь из психологии, Понтер? – спросила Вероника, заложив руки за спину.
– Немного, – ответил Понтер. – Я занимался ею, когда изучал информатику в Академии. Это было – как вы это называете? – нечто, что я должен был изучать в комплекте с курсом искусственного интеллекта.
– Смежный курс, – подсказала Мэри.
– На самых первых занятиях курса психологии, – сказала Вероника, – нашим студентам рассказывают о Б. Ф. Скиннере.
Мэри кивнула; у неё тоже было введение в психологию.
– Бихевиоризм, верно?
– Верно, – ответила Вероника. – Оперантное научение: подкрепление и наказание.
– Это как дрессировка собак? – уточнил Понтер.
– Примерно, – сказала Вероника, останавливаясь. – Мэри, теперь прошу вас: не говорите ни слова. Я хочу услышать, что Понтер скажет без подсказки с вашей стороны.
Мэри кивнула:
– Хорошо, Понтер, – продолжила Вероника. – Вы помните свой курс психологии?
– Не особенно. Очень смутно.
Рыжеволосая исследовательница заметно погрустнела.
– Но я помню, – сказал Хак через внешний динамик своим синтезированным мужским голосом. – Или, точнее, в моей памяти имеется эквивалент учебника психологии. С его помощью я помогаю Понтеру выкрутиться, когда он попадает в дурацкое положение.
Понтер смущённо улыбнулся:
– Отлично! – воскликнула Вероника. – Тогда вопрос: каков наилучший способ закрепления желаемой модели поведения? Той, которую вы хотите не искоренить, а взрастить.
– Поощрение, – ответил Хак.
– Поощрение, точно! Но какого рода поощрение?
– Последовательное.
Вероника выглядела так, словно только что произошло нечто неизмеримо важное.
– Последовательное, – повторила она, словно это было ключом ко всему. – Вы уверены? Вы абсолютно уверены?
– Да, – ответил Хак; в его голосе прозвучали отчётливые нотки растерянности.
– Потому что у нас не так, – сказала Вероника. – У нас последовательное поощрение не является наилучшим способом внедрения модели поведения.
Мэри задумалась. Она наверняка знала правильный ответ, но не могла выудить его из-под наслоений последующих лет. К счастью, Понтер сам задал вопрос, которого ждала Вероника:
– И какой же способ считается наилучшим среди людей вашего вида?
– Периодическое вознаграждение, – победно заявила Вероника.
Понтер нахмурился:
– Вы хотите сказать, когда за желаемое поведение то вознаграждают, то нет?
– Именно! – воскликнула Вероника. – В точности так!
– Но это бессмыслица, – сказал Понтер.
– Ага, – согласилась Вероника, широко улыбнувшись. – Это одна из самых больших странностей психологии Homo sapiens. Но это истинная правда. Классический пример – азартные игры: если мы в игре постоянно выигрываем, нам становится скучно. Но если мы выигрываем время от времени, то может наступить игровая зависимость. Или вот как дети постоянно канючат у родителей: «Купи мне эту игрушку!», «Не хочу ложиться спать!», «Хочу в зоопарк!». Все родители терпеть не могут, когда их дети так делают, но те продолжают – не из-за того, что это всегда срабатывает, а из-за того, что это срабатывает иногда. Именно непредсказуемость исхода привлекает нас в игре.
– Это безумие, – сказал Понтер.
– Не здесь, – ответила Вероника. – В силу определения: модель поведения большинства не может быть безумием.
– Но… но ведь ясно же, что невозможность предсказать исход раздражает и нервирует.
– Вас, – с обаятельной улыбкой согласилась Вероника. – Но не нас.
Мэри, до этого момента заинтересованно следившая за дискуссией, вмешалась:
– Вероника, вы ведь явно к чему-то клоните. К чему именно?
– Всё, что мы делаем здесь, в моей группе нейробиологических исследований, подчинено одной цели: объяснению классических религиозных откровений. Однако существует огромное количество верующих, которые никогда в жизни не испытывали таких откровений, но, несмотря на это, всё равно веруют. Это большая дыра в нашей работе, отсутствующий элемент в подробном объяснении причин того, что Homo sapiens верят в Бога. Но вот он, ответ, – разве вы не видите? Именно психология поощрения – этот небольшой фрагмент программного обеспечения нашего мозга – делает нас восприимчивыми к вере в Бога. Если где-то и правда существует Бог, рационально мыслящие существа ожидали бы от него рационального, предсказуемого поведения. Но наш не таков. Иногда он будто бы оберегает некоторых людей, а в другой раз позволяет монахине упасть в открытую лифтовую шахту. В его действиях нет разумной системы, и поэтому мы говорим…
Мэри кивнула и закончила мысль за неё:
– Мы говорим «пути Господни неисповедимы».
– Именно! – воскликнула Вероника. – Молитва не всегда удостаивается ответа, но люди всё равно молятся. Но народ Понтера устроен не так. – Она повернулась к неандертальцу: – Не правда ли?
– Не так, – согласился Понтер. – Я и без Хака могу сказать, что мы ведём себя по-другому. Если исход невозможно предсказать, если закономерность не удаётся выявить, то мы отбрасываем такую модель поведения как бессмысленную.
– А мы – нет, – подытожила Вероника, потирая руки. Мэри вспомнила это выражение лица, словно говорящее: «Это достойно первой полосы журнала Science, не меньше», – такое же возникло на лице самой Мэри, когда ей удалось извлечь ДНК из хранящегося в Германии типового экземпляра неандертальца. Вероника пристально посмотрела на Понтера, потом на Мэри.
– Даже если закономерности нет, мы способны убедить себя, что за всем этим существует какая-то логика. Вот почему мы не просто выдумываем истории про наших богов – мы на самом деле в них верим.
Религиозная часть натуры Мэри оказалась задвинута в дальний угол, и учёный завладел ею безраздельно.
– Вероника, вы уверены в этом? Потому что если это так, то…
– О, я вполне уверена. Есть классический эксперимент – я пришлю вам ссылку. В нём две группы людей играют на доске с клетками в игру, правила которой им не объяснили. Изначально они знают лишь, что за хорошие ходы очки начисляются, а за плохие – нет. Так вот, одной группе игроков очки начисляли за ход в чёрные клетки нижнего левого угла доски, и, разумеется, сделав некоторое число ходов, игроки догадывались, как нужно играть, чтобы всегда выигрывать. Но второй группе игроков очки начисляли случайно: начисление очков никак не было связано с ходом, который они сделали. Но эти игроки также выработали систему правил, в соответствии с которыми, по их мнению, велась игра, и были убеждены, что, следуя этим правилам, они повышают свои шансы на успех.
– Правда? – удивился Понтер. – Я бы просто потерял к игре интерес.
– Не сомневаюсь, – сказала Вероника, широко улыбнувшись. – Но мы находим такую игру увлекательной.
– Или раздражающей, – добавила Мэри.
– Раздражающей, да! Что означает, что нас выводит из себя ситуация, когда в наблюдаемом явлении отсутствует какая-либо система. – Вероника посмотрела на Понтера: – Можно провести ещё один небольшой тест? Мэри, если не возражаете, я снова хочу вас попросить сохранять молчание. Понтер, вы понимаете, что я имею в виду, говоря о подбрасывании монетки?
Понтер ответил отрицательно, и Вероника продемонстрировала ему гагару[28], которую выудила из кармана лабораторного халата. Когда Понтер понял, что имеется в виду, рыжеволосая исследовательница продолжила:
– Так вот, если я подкинула монетку двадцать раз и все двадцать раз она упала решкой, то каковы шансы, что она упадёт решкой в двадцать первый раз?
Понтер ответил не задумываясь:
– Один к одному.
– Именно! Или, как мы обычно говорим, пятьдесят на пятьдесят. Равные шансы.
Понтер кивнул:
– Так вот, Мэри, я уверена, что вы знаете, что Понтер абсолютно прав: не имеет значения, сколько раз подряд выпадала решка перед очередным подбрасыванием, если исходить из предположения, что монета внутренне однородна. Вероятность того, что в очередном подбрасывании выпадет решка, всегда пятьдесят на пятьдесят. Но когда я задаю этот вопрос первокурсникам на факультете психологии, большинство из них думает, что шансы на новое выпадение решки астрономически малы. На каком-то базовом уровне наш мозг склонен приписывать мотивацию случайным событиям. Вот почему даже те, кто никогда не испытывал ничего подобного тому, что вы, Мэри, сегодня испытали, видят руку Божью в том, что на самом деле попросту случайность.
В пытливом духе, который вёл нас за тысячи километров через Берингию, соединившую Сибирь с Аляской во времена ледникового периода…
Прежде чем отправляться к порталу, Мэри решила по-быстрому забежать в университетский книжный магазин. Она не взяла с собой из дому никаких книг – просто забыла, а в неандертальской вселенной ей, разумеется, не удастся найти чего-нибудь почитать.
К тому же, честно говоря, Мэри требовалось несколько минут наедине с собой, чтобы переварить произошедшее в лаборатории Вероники Шеннон. Так что она извинилась, оставила Понтера с нейробиологом и теперь торопилась по «боулинговой аллее» – узкому длинному переходу со стеклянными стенами между Главным и Учебным корпусами. Ей навстречу шла привлекательная чернокожая женщина. Сама Мэри никогда не отличалась особенно хорошей памятью на лица, но, судя по выражению лица идущей навстречу женщины, та её явно узнала, но мгновение спустя снова выглядела безразличной.
Мэри уже более-менее привыкла к такому. С начала августа её несколько раз показывали по телевизору – после того, как она подтвердила, что обнаруженный в Нейтринной обсерватории Садбери едва не утонувший человек – неандерталец. Так что она продолжила идти вперёд, пока её не осенило…
– Кейша! – воскликнула Мэри, оборачиваясь – чернокожая женщина уже успела миновать её.
Кейша тоже обернулась и улыбнулась ей:
– Здравствуйте, Мэри.
– Я едва не прошла мимо, – сказала Мэри.
Лицо Кейши стало немного виноватым.
– Я-то вас сразу узнала. – Она понизила голос: – Но мы не должны подавать виду, что знаем тех, с кем познакомились в Центре, если только они сами нас не узнают. Это часть политики по охране анонимности.
Мэри кивнула. Под «Центром» имелся в виду центр помощи жертвам изнасилований Лаврентийского университета, куда Мэри приходила за консультацией после того, что случилось в кампусе Йоркского.
– Как у вас дела, Мэри? – спросила Кейша.
Они остановились неподалёку от киоска «Тим Хортонс» с пончиками и кофе.
– У вас найдётся минутка? – спросила Мэри. – Угощу вас кофе.
Кейша взглянула на часы.
– Да, конечно. Или… или, может быть, лучше подняться наверх? Ну вы знаете – в Центр?
Мэри покачала головой:
– Нет. Нет, в этом нет необходимости. – Тем не менее она молчала, обдумывая вопрос Кейши, пока они шли десяток метров, отделяющий их от «Хортонса». А собственно, как у неё дела?
«Тим Хортонс» была единственной сетью, где Мэри иногда удавалось разжиться любимым напитком – кофе с шоколадным молоком, поскольку у них часто одновременно случались открытые упаковки шоколада и обычного молока. Она объяснила, что ей нужно, и ей сделали как надо. Кейша заказала яблочный сок, и Мэри расплатилась за них обеих. Они сели за один из двух крошечных столиков у стеклянной стены перехода: обычно здесь покупали кофе и тут же бежали дальше, не задерживаясь.
– Я хотела вас поблагодарить, – сказала Мэри. – Вы тогда были так добры ко мне…
Ноздря у Кейши была проколота крошечным гвоздиком с блестящим камешком. Она чуть склонила голову, и камешек сверкнул, поймав солнечный луч.
– Для этого мы и существуем.
Мэри кивнула:
– Вы спросили, как у меня дела, – продолжила она. – В моей жизни снова появился мужчина.
Кейша улыбнулась:
– Понтер Боддет, – сказала она. – Я читала про вас в «Пипл».
Сердце Мэри подпрыгнуло.
– В «Пипл» была статья про нас?
Кейша кивнула:
– На прошлой неделе. Удачное фото вас с Понтером в ООН.
Какой ужас, подумала Мэри.
– Понтер мне очень помог.
– Он планирует принять то предложение позировать для «Плейгёрл»?
Мэри улыбнулась. Она почти забыла про это; предложение поступило во время первого визита Понтера, когда они находились на карантине. Часть Мэри была бы рада похвастаться сложением своего мужчины перед теми красотками, от которых она натерпелась в школе, – футболисты, с которыми они встречались, рядом с Понтером смотрелись бы жалкими доходягами. В другой же её части щекотала самолюбие мысль, что Кольм уж точно не устоит перед тем, чтобы полистать журнал и узнать, что же у этого неандертальца есть такого, чего нет у него…
– Не знаю, – ответила Мэри. – Когда Понтер узнал об этом приглашении, он рассмеялся и больше о нём не упоминал.
– Ну если он когда-нибудь соберётся, – с улыбкой сказала Кейша, – я бы хотела экземплярчик с автографом.
– Без проблем, – сказала Мэри. И вдруг осознала, что и правда так думает. Она никогда не забудет о своём изнасиловании – как, наверное, и Кейша не смогла забыть о своём, – но сам факт, что она способна шутить о мужчине, позирующем голым для развлечения женщин, означало, что они проделали большой путь.
– Вы спросили, как у меня дела, – снова сказала Мэри и помолчала. – Лучше, – с улыбкой сказала она, протянула руку и положила ладонь на руку Кейши. – Лучше с каждым днём.
Допив кофе и попрощавшись с Кейшей, Мэри поспешила в книжную лавку, купила там четыре книжки в мягкой обложке и быстро вернулась в комнату C002B, чтобы забрать оттуда Понтера. Через главный холл они вышли на стоянку. Был прохладный осенний день, и здесь, в четырёхстах километрах к северу от Торонто, почти все листья уже опали.
– Дран! – воскликнул Понтер. – «Изумление!» – перевёл Хак через внешний динамик.
– Что? – переспросила Мэри.
– Что это такое? – спросил Понтер, указывая рукой:
Мэри взглянула в ту сторону, пытаясь сообразить, что могло привлечь его внимание, а потом рассмеялась.
– Это собака, – сказала она.
– Моя Пабо – собака! – заявил Понтер. – И здесь я тоже уже встречал собакоподобных существ. Но это! Такого я в жизни никогда не видел. – Собака и её владелица приближались к ним. Понтер склонился, уперев руки в колени, чтобы поближе рассмотреть маленькое животное, которое вела на поводке привлекательная молодая женщина. – Она похожа на колбасу! – объявил он.
– Это такса, – возмутилась женщина; она совершенно не растерялась при виде знаменитости, которую не могла не узнать.
– Это… – начал Понтер. – Простите, пожалуйста, это какая-то родовая травма?
Судя по голосу, женщина уже была на взводе.
– Нет, он такой и должен быть.
– Но ноги! Уши! Туловище! – Понтер выпрямился и покачал головой. – Собака – это охотник, – заявил он с таким видом, словно животное перед ним было насмешкой над всеми правилами приличия.
– Таксы – охотничьи собаки, – резко ответила женщина. – Их разводили в Германии, чтобы охотиться на барсуков. По-немецки порода называется дахсхунд: «дахс» – по-немецки «барсук». Видите? Их форма позволяет им преследовать барсука в норе.
– О, – сказал Понтер. – Э-э… простите меня, пожалуйста.
Женщина немного смягчилась.
– Вот пудели, – сказала она с презрительным фырканьем, – это действительно не пойми что.
По прошествии некоторого времени Корнелиус Раскин уже не мог отрицать, что чувствует себя как-то иначе – и что это началось значительно быстрее, чем он думал. Сидя в своём «пентхаузе в трущобах», он скармливал Гуглу запрос за запросом; его результаты улучшились после того, как он узнал, что в медицине кастрация называется орхиэктомией, и когда он начал целенаправленно исключать из выборки слова «собака», «кот» и «лошадь».
Раскин быстро обнаружил на веб-сайте Плимутского университета схему, озаглавленную «Влияние кастрации и замещения тестостерона на сексуальное поведение самцов», которая демонстрировала быстрое падение сексуальной активности у кастрированных морских свинок.
Но Корнелиус – человек, а не животное! Наверняка ведь то, что верно для грызунов, неверно для…
Прокрутив страницу, он обнаружил на ней работу исследователей Хейма и Харша, из которой следовало, что 50 % кастрированных насильников «прекращают демонстрировать сексуальное поведение вскоре после кастрации – схожий эффект обнаружен у крыс».
Конечно, когда он сам был студентом, феминистки в один голос утверждали, что изнасилование – это насильственное, а не сексуальное преступление. Но нет. Корнелиус, имея в этом деле совсем не праздный интерес, прочитал книгу Торнхилла и Палмера «Естественная история изнасилования: биологические основы сексуального принуждения», когда она вышла из печати в 2000 году. Базируясь на эволюционной психологии, книга обосновывала идею о том, что изнасилование – на самом деле репродуктивная стратегия, сексуальная стратегия для…
Корнелиус терпеть не мог думать о себе в таких терминах, но знал, что такова правда: для самцов, не обладающих достаточной силой и статусом, чтобы размножаться обычным способом. То, что он этого статуса был несправедливо лишён, ничего не меняло; факты были таковы, что статуса у него не было, и получить он его не мог – по крайней мере, в академических кругах.
Он по-прежнему ненавидел ту политику, благодаря которой его держали в чёрном теле. Эксперт по древней ДНК из него был не хуже, чем из Воган, – он работал в Оксфорде, чёрт подери, в Центре изучения древних биомолекул!
Это было несправедливо от начала до конца – как дурацкие «компенсации за рабство», когда людей, которые сами не сделали ничего плохого, просят отслюнить немалые деньги людям, чьи давно умершие предки безвинно пострадали. Почему Корнелиус должен страдать из-за половой дискриминации при приёме на работу, практиковавшейся поколения назад?
Он ненавидел всё это долгие годы.
Но сейчас…
Сейчас…
Сейчас же он просто злился и впервые за всё время, что Корнелиус мог вспомнить, кажется, держит свой гнев под контролем.
Нет сомнений в том, почему ярость теперь гораздо меньше душит его. Хотя так ли это? В конце концов, прошло не так уж и много времени с тех пор, как Понтер отстриг ему яйца. Мог ли Корнелиус почувствовать эффект так скоро?
О проекте
О подписке