«Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью…»

Ах, как мы привыкли шагать от несчастья

               к несчастью…

Мои бесконечно родные,

прощайте!

Родные мои, дорогие мои, золотые,

останьтесь, прошу вас,

            побудьте опять молодыми!

Не каньте беззвучно в бездонной российской

общаге.

Живите. Прощайте…

Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда

не виден.

Простите меня, если я хоть кого-то обидел!

Целую глаза ваши.

Тихо молю о пощаде.

Мои дорогие. Мои золотые.

Прощайте!..

Постичь я пытался безумных

событий причинность.

В душе угадал…

Да не все на бумаге случилось.

Тебе

«Мы совпали с тобой, совпали…»

Алене

Мы совпали с тобой,

            совпали

в день, запомнившийся навсегда.

Как слова совпадают с губами.

С пересохшим горлом —

            вода.

Мы совпали, как птицы с небом.

Как земля

            с долгожданным снегом

совпадает в начале зимы,

так с тобою

            совпали мы.

Мы совпали,

            еще не зная

ничего

о зле и добре.

И навечно

            совпало с нами

это время в календаре.

Позвони мне, позвони

Позвони мне, позвони,

Позвони мне, ради бога.

Через время протяни

Голос тихий и глубокий.

Звезды тают над Москвой.

Может, я забыла гордость.

Как хочу я слышать голос,

Долгожданный голос твой.

Без тебя проходят дни.

Что со мною, я не знаю.

Умоляю – позвони,

Позвони мне – заклинаю,

Дотянись из далека.

Пусть под этой звездной бездной

Вдруг раздастся гром небесный

Телефонного звонка.

Если я в твоей судьбе

Ничего уже не значу,

Я забуду о тебе,

Я смогу, я не заплачу.

Эту боль перетерпя,

Я дышать не перестану.

Все равно счастливой стану,

Даже если без тебя!

Ливень

– Погоди!..—

А потом тишина и опять:

– Погоди…

К потемневшей земле

            неподатливый сумрак прижат.

Бьют по вздувшимся почкам

            прямые, как правда,

                       дожди.

И промокшие птицы

на скрюченных ветках дрожат…

Ливень мечется?

Пусть.

Небо рушится в ярости?

Пусть!

Гром за черной горою

            протяжно и грозно храпит…

Погоди!

Все обиды забудь.

Все обиды забудь…

Погоди!

Все обиды забыл я.

До новых

           обид…

Хочешь,

            высушу птиц?

Жарким ветром в лесах просвищу?

Хочешь,

            синий цветок принесу из-за дальних

            морей?

Хочешь,

завтра тебе

озорную зарю посвящу.

Напишу на заре:

«Это ей

            посвящается.

Ей…»

Сквозь кусты продираясь,

            колышется ливень в ночи.

Хочешь,

тотчас исчезнет

            свинцовая эта беда?..

Погоди!

Почему ты молчишь?

Почему ты молчишь?

Ты не веришь мне?

Верь!

Все равно ты поверишь,

                        когда

отгрохочут дожди.

Мир застынет,

            собой изумлен.

Ты проснешься.

Ты тихо в оконное глянешь стекло

и увидишь сама:

над землей,

            над огромной землей

сердце мое,

сердце мое

            взошло.

Письмо домой

Мама, что ты знаешь о ней?

                        Ничего.

Только имя ее.

Только и всего.

Что ты знаешь,

            заранее обвиня

ее в самых ужасных грехах земли?

Только сплетни,

которые в дом приползли,

на два месяца опередив меня.

Приползли.

            Угол выбрали потемней.

Нашептали и стали, злорадствуя, ждать:

чем, мол, встретит сыночка

                      родная мать?

Как, мол, этот сыночек ответит ей?

Тихо шепчут они:

– Дыму нет без огня.

Причитают:

– С такою семья – не семья.

Подхихикивают…

Но послушай меня,

беспокойная мама моя.

Разве можешь ты мне сказать:

                        не пиши?

Разве можешь ты мне сказать?:

                        не дыши?

Разве можешь ты мне сказать:

                        не живи?

Так зачем говоришь:

            «Людей не смеши»,

говоришь:

            «Придет еще время любви»?

Мама, милая!

Это все не пустяк!

И ломлюсь не в открытые двери я,

потому что знаю:

            принято так

говорить своим сыновьям, —

говорить:

            «Ты думай пока не о том», —

говорить:

            «Подожди еще несколько лет,

настоящее самое будет потом…»

Что же, может, и так…

            Ну, а если – нет?

Ну, а если,

            решив переждать года,

сердцу я солгу и, себе на беду,

мимо самого светлого счастья пройду, —

что тогда?..

Я любовь такую искал,

чтоб —

всего сильней!

Я тебе никогда не лгал!

Ты ведь верила мне.

Я скрывать и теперь ничего не хочу.

Мама, слезы утри,

            печали развей —

я за это жизнью своей заплачу.

Но поверь, —

            я очень прошу! —

                        поверь

в ту, которая в жизнь мою светом вошла,

стала воздухом мне,

                   позвала к перу,

в ту, что сердце так бережно в руки взяла,

как отцы новорожденных только берут.

«То, где мы жили, называлось югом…»

То, где мы жили,

                        называлось югом…

И каждый раз,

как только мы вставали,

казался мир вокруг

                        настолько юным,

что в нем —

                        наверняка! —

                                    существовали

пока еще не названные вещи.

Беспомощный,

под безымянным небом

рождался мир.

Он вовсе не был

                        вечным.

Усталым не был.

И всесильным не был.

Он появлялся.

Он пьянил, как брага.

Он был доверчивым

            и откровенным…

О, это удивительное право:

назвать землею – землю,

ветер – ветром!

Увидев

            ослепительное нечто,

на миг сомкнуть

торжественные веки

и радостно провозгласить:

«Ты —

небо!

Да будет так

отныне и вовеки!..

Да будет мир

            ежесекундно юным.

Да будет он таким

сейчас и позже…»

То, где мы жили,

                        называлось югом.

И было нам по двадцать лет.

Не больше…

И нисходила ночь —

            от звезд рябая.

И мы,

заполненные гулкой ширью,

намаявшись,

почти что засыпая,

любовь

бесстрашно называли

жизнью.

«Горбуша в сентябре идет метать икру…»

Горбуша в сентябре

                        идет метать икру…

Трепещут плавники, как флаги на ветру.

Идет она, забыв о сне и о еде,

туда, где родилась.

К единственной воде.

Угаром,

табуном,

лавиною с горы!

И тяжелеют в ней

            дробиночки икры…

Горбуша прет, шурша,

как из мешка – горох.

Заторы сокруша.

И сети распоров.

Шатаясь и бурля, как брага на пиру,

горбуша в сентябре

            идет метать икру…

Белесый водопад вскипает, будто пунш,

когда в тугой струе —

торпедины горбуш.

И дальше —

            по камням.

На брюхе —

через мель!

Зарыть в песок икру.

И смерть принять взамен.

Пришла ее пора,

            настал ее черед…

Здесь даже не река,

здесь малый ручеек.

В него трудней попасть,

            чем ниткою – в иглу…

Горбуша в сентябре идет метать икру!

Потом она лежит —

дождинкой на стекле…

Я буду кочевать по голубой земле.

Валяться на траве,

пить бесноватый квас.

Но в свой последний день,

в непостижимый час,

ноздрями ощутив

            последнюю грозу,

к порогу твоему

приду я,

приползу,

приникну,

припаду,

колени в кровь сотру…

Горбуша в сентябре

            идет метать икру.

«– Отдать тебе любовь?..»

– Отдать тебе любовь?

– Отдай…

– Она в грязи…

– Отдай в грязи.

– Я погадать хочу…

– Гадай.

– Еще хочу спросить…

– Спроси.

– Допустим, постучусь…

– Впущу.

– Допустим, позову…

– Пойду.

– А если там беда?

– В беду.

– А если обману?

– Прощу.

– «Спой!» – прикажу тебе…

– Спою.

– Запри для друга дверь…

– Запру.

– Скажу тебе: убей!

– Убью.

– Скажу тебе: умри!

– Умру.

– А если захлебнусь?

– Спасу.

– А если будет боль?

– Стерплю.

– А если вдруг стена?

– Снесу.

– А если узел?

– Разрублю!

– А если сто узлов?

– И сто.

– Любовь тебе отдать?

– Любовь.

– Не будет этого!

– За что?!

– За то, что не люблю рабов.

«Будь, пожалуйста, послабее…»

Будь, пожалуйста, послабее.

Будь, пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

            запросто.

И тогда я вымахну-вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную.

Я решусь на все неизвестное,

на все безрассудное,—

в море брошусь,

            густое, зловещее,—

и спасу тебя!..

Это будет сердцем велено мне,

сердцем велено…

Но ведь ты же сильнее меня,

                        сильней

и уверенней!

Ты сама готова пасти других

от уныния тяжкого.

Ты сама не боишься ни свиста пурги,

ни огня хрустящего.

Не заблудишься,

            не утонешь,

зла не накопишь.

Не заплачешь и не застонешь,

если захочешь.

Станешь плавной и станешь ветреной,

если захочешь.

Мне с тобою – такой уверенной —

трудно

            очень.

Хоть нарочно,

            хоть на мгновенье,—

я прошу, робея:

помоги мне в себя поверить!

Стань слабее.

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому.

По Уралу, по Братску, по Дону.

По пустыням и скалам белесым,

невозможно прозрачным березам.

По степям, где метели тугие…

У меня

по тебе ностальгия.

По твоим просыпаньям тяжелым.

По глазам и плечам обнаженным.

По мгновеньям, когда ты со мною.

По ночному бессонному зною.

По слезам и словам невесомым.

По улыбкам

и даже по ссорам!

По губам, суховатым с морозца…

Я, решив с ностальгией бороться,

уезжаю.

Штурмую платформы.

Но зачем-то ору в телефоны!

Умоляю тебя:

– Помоги мне!

Задыхаюсь от ностальгии!..

Ты молчишь.

Ты спасать меня медлишь…

Если вылечусь —

тут же заметишь.

«Как детство, ночь обнажена…»

Как детство, ночь обнажена.

Земля становится просторнее…

Моя щека обожжена

пронзительным:

            «Скажи мне что-нибудь!..»

«Скажи мне что-нибудь!..

            Скажи!

Скорей!

Пусть будут волны – до неба.

Заполони. Опустоши.

И все-таки скажи мне что-нибудь!..

Плати за то, что целовал,

словами – вечными, как прошлое…

Зачем учился ты словам?

Скажи мне что-нибудь хорошее…

За то, что ты не опроверг

все мужество мое нарочное,

за бабий век, недлинный век —

скажи мне что-нибудь хорошее…»

Святая и неосторожная,

чего ты просишь? Правды? Лжи?..

Но шепчет женщина: «Скажи!

Скажи мне что-нибудь хорошее…»