– Оставь его, – безучастно обронил Осли. Сапог исчез. – Никуда не денется. Верно, Корбетт? – Ответа он дожидаться не стал – да и не дождался бы. – Знаете, кто этот молодой человек, друзья? Он ведет за мною слежку почти… сколько, Корбетт? Два года?

Два года? Пожалуй, да – только первые полтора следил как попало, подумал Мэтью. А вот в последние шесть месяцев уже взялся за дело решительно.

– Этот юноша был одним из моих дражайших воспитанников, – продолжал Осли, теперь уже посмеиваясь. – Да-да, он вырос в приюте! Надо сказать, что на улице его подобрал не я, а мой предшественник – Стаунтон. Старый дурак увидел в нем юное дарование, понимаете ли. Хотел превратить беспризорника в образованного юношу! Книжки подсовывал, делал из него… кого он из тебя делал, Корбетт? Дурака себе под стать? – Он весело продолжал гнуть свою линию. – И ведь наш замарашка далеко пошел! О да! Нанялся к мировому судье Айзеку Вудворду, а тот назначил его своим секретарем, вывел оборванца в свет. Дал ему возможность продолжить образование, научиться жить, как и подобает джентльмену, принося пользу людям! – Осли ненадолго умолк, вновь закурил и продолжал, попыхивая трубкой: – А потом, друзья, наш герой предал благодетеля: спутался с какой-то бабой – убийцей, бродяжкой и плутовкой, – которую обвинили в колдовстве! Дело было в каролинской глуши. Баба охмурила нашего юнца и свела в могилу благородного судью Вудворда, упокой Господь его душу.

– Ложь, – сумел вымолвить, а точнее, прошептать Мэтью. Затем он предпринял вторую попытку: – Наглая… ложь!

– Он, что ли, говорит? – удивился Осли. – Открыл рот?

– Пробубнил чего-то, – ответил стоявший за спиной Мэтью головорез.

– Пускай себе бубнит, – сказал толстяк. – В приюте он только и делал, что бубнил да бормотал. Не так ли, Корбетт? На твоем месте я тоже бормотал бы – если б загубил своего благодетеля. Надо же, сперва едва не свел старика в могилу, вытащив его на улицу в бурю, а потом разбил ему сердце предательством! Скажи на милость, как тебе удалось втереться в доверие к судье Пауэрсу? Иль подружка-ведьма научила тебя ворожбе?

– Если он и умеет ворожить, – произнес другой голос, – сегодня ему это не поможет.

– Нет, – сказал Осли, – ничего он не умеет. Иначе давно потрудился бы и стал невидимкой, а не мозолил бы мне глаза всякий раз, как я выхожу на улицу. Корбетт!!!

Этим окриком он попытался привлечь все внимание Мэтью; показать, что он его слушает, юноша мог лишь одним способом – с трудом приподняв свой пульсирующий от боли череп. Он заморгал, пытаясь сосредоточить взгляд на гнусной физиономии Осли.

Директор сиротского приюта для мальчиков на Кинг-стрит, пузатый хлыщ и попугай, с тихим презрением произнес:

– Я знаю, что у тебя на уме. Всегда знал. Когда ты сюда вернулся, я сразу понял, что ты задумал. И ведь я тебя предостерегал, помнишь последний вечер в приюте? Или забыл? Отвечай!

– Не забыл, – произнес Мэтью.

– Никогда не затевай войну, в которой у тебя нет шансов на победу. Кажется, так я говорил?

Мэтью не ответил. Он весь сжался в ожидании сапога, но его пощадили.

– Этот юноша… мальчик… болван, – поправился Осли, обращаясь к своим спутникам, – решил, что не одобряет моих методов воспитания. Сколько я видел несчастных мальчиков, сколько тяжелых судеб! Часто эти дети подобны диким зверям – для иных и хлев слишком хорош! Зазеваешься – они тебе или руку оттяпают, или ногу обоссут! Таких ежедневно приводят ко мне из церкви, из городской больницы. Родители их погибли в пути, никто не желает брать ответственность – и что прикажете с ними делать? У одного всю семью индейцы вырезали, второй – упрям и ленив, третий с юных лет пьет и живет на улице! Что прикажете с ними делать, как не дисциплинировать? Да, я многих брал в ежовые рукавицы. Многих дисциплинировал самым суровым образом, ибо они не желали слушать…

– Это не дисциплина!.. – перебил его Мэтью, силясь говорить как можно громче и уверенней. Лицо его покраснело, в глазах, под распухшими веками, сверкал гнев. – Ваши методы… а ну как о них прослышат церковь и больничный совет?.. Станут ли благодетели и дальше жертвовать приюту деньги?.. Да и городские власти не захотят вас содержать. Вы перепутали дисциплину с содомией!

Осли молчал. В тишине казалось, что время прекратило бег и мир остановился.

– Я слышал по ночам их крики, – продолжал Мэтью. – Почти каждую ночь. И я их видел… потом. Многие даже жить не хотели. Во всех до единого что-то сломалось. А ведь вы выбирали только самых маленьких, тех, кто не даст отпор… – Слезы жгли ему глаза. Даже спустя восемь лет он не мог совладать с чувствами, так они были сильны. Мэтью набрал побольше воздуха в легкие, и слова вырвались сами собой: – Значит, я дам отпор за них, мерзкий ты шакал!

Трескучий смех Осли огласил темноту.

– Ох-хо! О-хо-хо! Друзья, вы только взгляните на этого ангела возмездия! Смотрите, как он потешно сучит ручонками! – Толстяк подошел ближе. В алом отсвете трубки, омывшем его лицо, Мэтью увидел лик столь ужасный, что и архангел Михаил бы испугался. – Меня от тебя тошнит, Корбетт! Эта твоя тупость и мерзкая честь – с души воротит, ей-богу! Путаешься у меня под ногами, проходу не даешь, надеешься мне насолить! Ты ведь этого хочешь? Спустить на меня всех собак? Для этого ходишь за мной по пятам, а? Раз до сих пор ходишь, знать ничего у тебя нет, ничегошеньки! А если б было что-то, кроме нелепых догадок да ложных воспоминаний, ты давно натравил бы на меня покойного судью Вудворда или своего нового пса – Пауэрса! Разве я не прав? – Голос его вдруг переменился. Осли заскрипел, как брюзгливая старуха: – Черт, вляпался из-за тебя!

И после раздумчивой тишины:

– Мистер Бромфилд, будьте любезны, подтащите-ка сюда Корбетта.

Одна рука схватила Мэтью за шиворот, другая – за сорочку на пояснице. Головорез, которому переносить тела явно было не впервой, быстро и решительно потащил его к Осли. Мэтью напрягся и попытался дернуться, однако могучий кулак – принадлежавший, видимо, Карверу – незамедлительно напомнил его ребрам, что гордость доводит не до добра, а до переломов.

– Душа у тебя грязная, Корбетт, – сказал Осли, обдав его запахами табака и гвоздики. – Недурно бы ее слегка почистить. Начнем, пожалуй, с лица. Мистер Бромфилд, будьте так добры.

– Всегда к вашим услугам, – ответил головорез, державший Мэтью. С дьявольским наслаждением он схватил его за волосы и впечатал лицом в засиженную мухами кучу конского навоза, куда только что угодил сапог Осли.

Мэтью понял, что сейчас произойдет. Он успел только стиснуть зубы да зажмуриться, а в следующий миг лицо его погрузилось в кучу «яблок». Причем омерзительно свежих, как успел отметить Мэтью аналитической частью ума, не утратившей еще способности трезво оценивать происходящее. Навоз был прямо-таки бархатистый. Даже теплый. Как будто на лицо надели бархатный мешок. Ноздри моментально забились, но Мэтью задержал дыхание: воздух неподвижно стоял в легких. Сопротивляться он не стал, даже когда ему на голову наступили сапогом, так что нос зарылся в навозную кучу по самую мостовую. Осли и его прихвостни хотели, чтобы Мэтью сопротивлялся, – тогда его можно сломать. И потому сопротивляться он не будет, нет, пусть воздух уже рвется из легких, а лицо по-прежнему зарыто в вонючее месиво под окаянным сапогом. Он до последнего будет лежать без движенья, чтобы в другой раз, уже стоя на ногах, сражаться лучше.

Осли скомандовал:

– Подымайте.

Бромфилд повиновался.

– Карвер! Сделай так, чтобы он вдохнул.

Верзила открытой ладонью с размаху хлопнул Мэтью по груди. Воздух вырвался у него изо рта и ноздрей, разбрызгивая навоз.

– Черт! – взревел Карвер. – Он мне рубаху загадил!

– Ну так отойди, отойди. Дай ему как следует насладиться своим ароматом.

Мэтью пришлось втянуть воздух. Ноздри по-прежнему были забиты навозом. Он коркой запекся на лице, точно болотная жижа, и пах тошнотворно – прелой травой, гнилым кормом и… иными словами, свежим навозом только-только из-под коня. С трудом сдержав рвотный позыв, Мэтью попытался вытереть глаза, но сзади его держал Бромфилд – ручищи у него были крепкие, как пиратский швартов.

Осли коротко, истошно хохотнул:

– Да вы гляньте! Не благородный мститель, а пугало! Такой рожей только стервятников пугать, Корбетт!

Мэтью фыркнул и изо всех сил потряс головой; увы, некоторое количество гадкого кушанья все же просочилось сквозь плотно поджатые губы.

– Ладно, отпускайте, – сказал Осли.

Бромфилд выпустил Мэтью и тут же хорошенько толкнул в спину – тот снова растянулся на земле, а когда с трудом поднялся на колени и вытер наконец глаза, Осли встал над ним и тихо, со смесью угрозы и скуки в голосе, произнес:

– Больше ты за мной ходить не будешь, ясно? Заруби это себе на носу, не то в следующий раз так легко не отделаешься. – Затем он обратился к остальным: – Что ж, полагаю, можно оставить молодого человека наедине с его размышлениями?

Последовал характерный звук – кто-то собирался смачно харкнуть. В следующий миг жирный плевок приземлился Мэтью на левое плечо: Карвер (или Бромфилд?) напоследок продемонстрировал свои манеры. Затем раздались удаляющиеся шаги, Осли что-то сказал, остальные засмеялись, и наконец все стихло.

Мэтью сидел на мостовой, отирая лицо рукавами. Живот крутило. Ярость и стыд жгли изнутри так, словно он сидел под палящим полуденным солнцем. Голова болела немилосердно, глаза слезились. В конце концов его вывернуло «староадмиральским» элем и съеденным на ужин сальмагунди. Мэтью пришло в голову, что сегодня он проведет немало времени над умывальным тазом.

Наконец, спустя чуть ли не час, он сумел встать и подумать о том, как добраться домой. До его ночлега на Бродвее, рядом с гончарной мастерской Хайрама Стокли, идти было добрых двадцать минут. Долгих двадцать минут зловония. Но ничего не поделаешь, идти-то надо. Мэтью отправился в путь, клокоча от ярости, пошатываясь и смердя, в самом скверном расположении духа. Сыскать бы теперь лошадиную поилку и залезть в нее целиком. Очистить лицо и мысли.

И что завтра? Неужто он опять наберется наглости, затаится в тени у приюта на Кинг-стрит и будет ждать, когда Осли задумает наведаться в кабак или игорный дом? А потом вновь начнет слежку, уповая… на что? Не лучше ли остаться дома, смириться с досадным фактом, что Осли прав: у него нет абсолютно никаких доказательств и едва ли они когда-нибудь появятся? Но сдаться… сдаться означает предать всех. Отречься от цели, от причины своего священного гнева, от благородной миссии, которая так отличает его от прочих жителей этого города и стала смыслом его существования. Кто он такой без этой миссии?

Я обыкновенный секретарь – и по совместительству уборщик гончарной мастерской, думал Мэтью, шагая по безмолвному Бродвею. Простой юноша, ловко орудующий пером и шваброй, чей разум истерзан видениями о насилии и несправедливости над невинными душами. Именно это заставило его три года назад, в городе Фаунт-Ройал, возразить судье Вудворду – своему наставнику, практически отцу – и заявить, что Рейчел Ховарт невиновна в колдовстве. Не это ли его решение свело больного судью Вудворда в могилу? Возможно. Мысль сия тоже терзала Мэтью, бесконечно стегала его душу раскаленным хлыстом во все часы его бодрствования, освещаемые солнцем или свечою.

Поилка для лошадей нашлась возле церкви Троицы, на пересечении Уолл-стрит и Бродвея. Здесь крепкая булыжная мостовая, выложенная голландцами, заканчивалась и начиналась обыкновенная, хорошо утоптанная английская земля. Опустившись на колени возле поилки и плеснув в лицо грязной воды, Мэтью едва не разрыдался. Но для рыданий нужны были силы, а силы у него кончились.

Завтра будет завтра, верно? Новое начало, так ведь говорят? Какие перемены принесет новый день – никому не известно, но одно останется неизменным, это точно, – его желание привлечь Эбена Осли к ответственности за зверские преступления против невинных детских душ. Это непременно нужно сделать, иначе… Иначе все бессмысленно, благородная цель ляжет неподъемным ярмом на его шею, и он прогнется, не сдюжит, молча примет то, что всегда казалось неприемлемым.

Наконец Мэтью привел себя в более-менее подобающий вид и мог идти домой (хотя по-прежнему выглядел как кошмар оборванца). Картуз при нем, уже славно. И жизнь при нем, а это еще лучше. Значит, можно расправить плечи, подумать о хорошем и отправиться дальше по улицам ночного города – в полном одиночестве.