– Всё произошло так! – начал мистер Энсфилд, – Я как-то раз принуждён был возвращаться домой тяжкой зимней ночью, примерно часа в три утра, в самые, как вы понимаете, в самые тёмные часы суток, да ещё с такого края Вселенной, что лучше и не вспоминать! Какого-то чёрта мой путь лежал через самые мрачные, едва освещённые одинокими фонарями районы, с улицами, названия которых я не знал, да ине мог знать, улицам, разглядеть на которых было что-либо крайне проблематично, где я ничего ровным счётом не видел, и постоянно опасаясь упасть, должен был идти крайне медленно, да ещё ощупывать и цепляться за заборы и стены облупившихся домов. С величайшими трудностями я преодолевал улицу за улицей, где все давным давно давали храпака, иной раз преодолевая дивно освещённые словно для свадебного представления роскошные улицы, они снова быстро сменялись зловещим трущобным мраком, где торчали только контуры каких-то полуразрушенных складов. Мерная нудность этого путешествия словно стремилась усыпить меня, хотя тревога не проходила. В конце концов, попав в абсолютный мрак каких-то инфернальных трущоб, я погрузился в тревожное ожидание чего- то скверного, постоянно ловя себя на желании встретить на пути дюжего полицейского. Неожиданно я узрел прямо перед собой сразу две человеческие фигуры: строго на восток быстрым шагом шёл какой-то плотный, приземистый мужчина, а по перпендикулярной улице стремительно бежала запыхавшаяся девочка лет девяти. Их траектории пересекались, и как можно предположить, строго на углу они столкнулись и тут случилось нечто совершенно непредставимое, даже не заметив упавшей девочки, этот тип наступил на неё, и не сбавлял шага, пошёл дальше. Меня просто потрясло то, как этот негодяй специально наступил на неё и совершенно не обращая внимания на её громкие крики, не спеша пошёл своей дорогой. Со стороны может показаться, мол, что такого особенного случилось, ну, толкнул мерзавец младенца, чего не бывает, да и рассказ об этом вряд ли может произвести впечатление на придирчивого читателя, но видит бог, это зрелище видеть было просто невыносимо. Предо мной пронёсся какой-то грязный, мерзкий Джаггернаут, а не человек, пусть даже очень злой! Я заорал во весь голос, бросился вслед за этим мерзавцем и за воротник потащил его назад, тудап, где около плачущей девочки уже начинали собираться люди. Он практически не оказывал сопротивления и его лицо хранило такую невозмутимость, что мне стоило большого труда сдержаться и не провезти его физиономией по тротуару. При этом он одарил меня как-то раз злобным взглядом такой силы, что я с ног до головы покрылся холодной испариной, как бывает после долгого бега и внезапной остановки. Выяснилось, то все столпившиеся подле лежащей девочки – её ближайшие родственники, а вскорости появился и врач, которого вызывала девочка, чтобы он шёл к больному. Осмотрев девочку, врач сказал, что с ней не случилось ничего серьёзного, просто на сильно испугана. Тут бы закончить эту историю, и всем удовлетворённо разойтись, да одно чрезвычайно странное обстоятельство воспрепятстовало этому. Вам трудно будет представить, каким омерзением, каким презрением я проникся к этому гнусному субчику! Родные девочки тоже смотрели на него свирепыми взорами, что вовсе не удивительно. Меня, честно говоря, поразил этот лекарь, совершенно выцветший тип, человек, которого совершенно невозможно выделить из толпы, а тем более запомнить, его возраст было невозможно определить, не молодой и не старый на вид. Говорил он с сильным шотланским акцентом, и имел столь спокойный, нет, такой равнодушный вид, что казалось, что в брошенной волынке больше человечности. Да, о чём это я, сэр? С ним тоже случилось чудо – стоило этому соляному столпу взглянуть на арестованного, как он сразу ощерился, побледнел и в лице его мелькнуло выражение человека, готового убить врага на месте. По его лицу было понятно, он чувствовал точно то же, что ощущал и я – хорошо бы убить этого негодяя на месте, но нет, этого к величайшей досаде сделать нельзя. Всё же при наших ничтожных возможностях мы постарались наказать мерзавца. Мы поставили его в известность, что сделаем всё, чтобы о его подлом поступке стало известно всему Лондону, ославим его, опорочим его имя и репутацию, и сделаем это обязательно. Если он известен в обществе, если у него есть друзья и покровители, мы сделаем всё, чтобы лишить его этого. Всё это время нам приходилось сдерживать женщин, которые, как фурии, всё время бросались к нему, готовые порвать негодяя на месте. Никогда в жизни мне не приходилось видеть такой огненой ненависти, такой агрессии на стольких лицах разом, а этот мерзавец спокойно стоял в середине круга, окружённый со всех сторон людьми, готовыми каждое мгновение броситься на него, и сохранял не просто невозмутимость – невозмутимость с привкусом презрения. По косвенным проявлениям я видел, что в глубине души он испуган, но держится великолепно, и я думал, что сам Сатана позавидовал бы такому потрясающему самообладанию.

«Если вам взбрело в голову наживаться на всяких казусах и инцидентах, – процедил он ровным голосом, – мне остаётся только удивляться! Тут я бессилен! Но, джентльмены! Если вы и в самом деле джентльмены, вам подобает избегать любых публичных разборок! Итак… Сколько вы хотите?» После долгих торгов и препирательств из него удалось выудить сто фунтов для родных девочки. Торговался он умело, но наглухо припёртый к стенке, вынужден был пойти на попятный и согласиться. Дело было за малым – взыскать с него деньги, и вот что самое потрясающее – это то, куда он нас в конце концов привёл! Вот к этой самой двери! Оказавшись перед дверью, он достал ключ, он отпер её, прошёл внутрь и через короткое время снова вышел к нам с десятью гинеями в руках и чеком на предъявителя в банк Куттса, и фамилией на чеке, какую можно назвать, только закрыв рот рукой, чтобы никто не слышал, столь значительна и знаменита была эта фамилия. Собственно говоря, я столь долго рассказывал эту историю исключительно ради этой фамилии, ибо в ней и сосредоточена вся соль моего рассказа. Скажу лишь, что эту фамилию знает любой англичанин и она не сходит со страниц всех лондонских газет. Истребованная с него сумма и в самом деле была немалая, но будь эта подпись настоящей, под неё дали бы и не такие деньги. Всё это выглядело чрезвычайно подозрительно, и я не преминул высказать свои соображения по этому поводу, поскольку это было очень странно, что какой-то бедный проходимец заходит в подвальную дверь какой-то трущобы и тут же выносит оттуда чек на сто фунтов. В лице мерзавца не дрогнул ни один мускул.

– Не волнуйтесь! – сказал он с плохо скрываемым презрением, – Я готов торчать тут с вами, пока не откроются банки, и сам готов получить ваши деньги по этому чеку!

Вслед за этим все мы – девочка, её родственники, врач и я отправились ко мне домой и просидели там до той поры, пока не открылись отделения банков, а потом той же компанией пошли в банк. Когда я отдавал кассиру чек, я предупредил, что по моему мнению, чек может оказаться поддельным, и у меня есть все разумные основания так считать! Отнюдь не бывало! Чек оказался подлинным, точно так же, как и подпись.

– Да уж! Интересно! – заинтересовался мистер Аттерсон.

– Я вижу по вашему поведению, что вы разделяете мои чувства! – после недолгой паузы сказал мистер Энфилд, – Да, согласен! История мерзкая! Этот тип несомненно негодяй из негодяев, что же касается подписанта чека, поверьте мне, тут не может быть сомнений – человек высочайших моральных качеств и порядочности, я много знаю о нём, и очень широко известен в самых высоких кругах, он чрезвычайно популярен (от этого ситуация только хуже) и по праву считается настоящим королём филантропов. Думаю, тут мы имеем дело с последствием натурального шантажа, а иначе чем объяснить, что честнейший из смертных вдруг платит огромные деньги за чьи-то не слишком привлекательные шалости и готов пойти на это ради сохранении в тайне имени шантажиста? «Замок Шантажа» – вот как бы я нарёк после вашего рассказа этот дом с его обшарпанной дверью. Но до конца я всё равно не могу объяснить то, что произошло! – сказал это, мистер Энфилд надолго замолк и погрузился в задумчивость. Эта его задумчивость была прервана мистером Аттерсоном с его неожиданным вопросом:

– Скажите, а вам случайно неведомо, живёт ли в этом доме человек, чья подпись стоит на чеке? Или, может быть, он просто зашёл к этому типу в гости?

– Это в этой-то развалюхе? – почти полыхнул возмущением мистер Энфилд, – Вы в своём уме? Знаете, ведь на чеке стоял его настоящий адрес, это какая-то площадь…

– И вам не пришло в голову… как-то… навести справки о хозяине дома с такой дверью? – осторожно спросил мистер Аттерсон.

– Ни в коем случае! Это не очень порядочно было бы, по-моему! Такие расспросы не в моём стиле! В наведении справок о людях, которые не поставлены об этом в известность есть нечто от Судного дня! Задавать тайные вопросы подобно киданию камешков с горы, вы почиваете на лаврах на вершине горы, а ваш камешек уже катится вниз, увлекая за собой всё новые камешки, пока они не превратятся в лавину, а в это время у себя в палисаднике какой-нибудь ухоженный благообразный старикашка-пенсионер копается в грядках и не подозревает, что через мгновение на него свалится целая лавина камней, в результате чего его семейству придётся бежать и менять фамилию. Нет, и ещё раз нет, сэр, в этом смысле я воспитан так, что неукоснительно следую правилу – чем сомнительнее дело, тем меньше от меня дождёшься вопросов!

– Прекрасное правило! – кивнул головой нотариус.

– Но при этом я, разумеется, не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за этим домом – заметил мистер Энфилд, – по правде говоря, это строение с большой натяжкой можно назвать жилым домом! В доме есть одна дверь, она же перед нашими глазами, и как оказалось, пользуется ею, да и то страшно редко, исключительно только наш молодчик. Три окна этого дома глядят во двор, все они расположены на втором этаже, как вы видите, на первом этаже вовсе нет никаких окон. Ни одно из окон никогда не открывалось, но по моим наблюдениям все окна всегда хорошо вымыты. Из каминной трубы дома дым идёт довольно часто, из чего можно заключить, что в доме кто-то бывает, хотя бы иногда. Хотя мне следует признать, что моё свидетельство не обязательно можно считать доказанным, так как в этом районе дома расположены столь тесно, что определить, где кончается один дом и начинается другой, в самом деле, довольно проблематично.

На какое-то время друзья углубились в свои мысли и шли молча. Но выдерживать длительное молчание особое искусство и им владеет не всякий, так что первым нарушил молчание мистер Аттерсон:

– Энсфилд! – пробормотал он, – Ваше правило несравненно!

– Мне, честно говоря, самому так кажется! – сказал Энсфилд.

– Меж тем, надеюсь, – продолжил напирать нотариус, – вы позволите мне задать вам один вопрос? Скажите, вам известна фамилия человека, который наступил на упавшую девочку?

– Отчего ж не назвать! Никаких причин скрывать фамилию этого негодяя у меня нет! Хайд! Его зовут Хайд!

– Хм! – передёрнул плечами мистер Аттерсон, – Вы можете описать, как он выглядит?

– Это довольно сложно сделать! В его наружности наличествует нечто странное, скорее что-то крайне неприятное, даже скажу больше – нечто совершенно отвратительное! Пожалуй за всю мою жизнь я ни к кому не испытал такой гадливости, хотя, если бы вы спросили, чем она вызвана, я, пожалуй, затруднился бы ответить! Я полагаю, ему свойственно некое внутренее уродство, которое все чувствуют, не осознавая, отчего оно происходит и в чём заключается. Но любой увидевший его, скорее всего, и испытывает чувство омерзения именно потому, что ощущает его глубинное, непонятное уродство. В его внешности скрывается что-то необычное, но эта необычность весьма расплывчатая, трудно определимая. Я сейчас напряг свою голову, сэр, и вдруг понял, что при всём своём желании не смогу описать его внешность, и какой он с виду. Вам трудно меня будет понять, это не потому, что я ничего не помню, наоборот, я слишком хорошо запомнил его. Он и сейчас словно стоит перед глазами.

Мистер Аттерсон снова втянул шею в панцирь и пошёл молча, как будто что-то старательно переваривая в мозгах.

– А вы уверены, что у него был собственный ключ от двери?

– Ну, как это… – на секунду опешил отчего-то растерявшийся Энфилд.

– Разумеется! – прервал его Аттерсон, – Кажется, я как-то не очень удачно выразился… Понимаете, я не спрашивал вас о фамилии того, чья подпись стоит на том чеке, по простой причине – я его знаю! Как ни странно, Ричард, но ваша история в некоторой степени затрагивает и меня! Единственное, подумайте, не было ли в вашем рассказе каких-либо неточностей или ошибок? Это важно!

– Могли бы по старой памяти предупреждать меня