Цитаты из книги «Шелкопряд»

В рюкзаке термос. Я подумала, что останавливаться нам будет не с руки. И печенье. Дворники прорезали дуги в налипающей на лобовое стекло снежной массе. – Черт возьми, ты прямо сокровище, – смягчился Страйк. Он вышел из дому без завтрака: пока повертел в руках бесполезный протез, пока нашел булавку, чтобы подколоть брючину, пока разыскал костыли, пока спустился – сборы заняли вдвое дольше обычного. Робин невольно улыбнулась. Страйк налил себе кофе и заел его песочным печеньем; по мере того как отступал голод, оценка водительских способностей Робин, севшей за руль незнакомого автомобиля, повышалась.

Взятый напрокат «лендкрузер» остался с вечера на парковке в Чайнатауне – ближайшей к Денмарк-стрит, где парковочных мест вообще не было. Поскальзываясь и оступаясь в своих лучших туфлях на плоской подошве, размахивая дорожной сумкой, Робин спешила сквозь темноту к многоэтажному паркингу с твердым намерением не размышлять больше о Мэтью и не гадать, какие мысли возникли бы у него в голове, узнай он, что его невеста собирается провести шесть часов в автомобиле наедине со Страйком. Она убрала сумку в багажник, села за руль «тойоты», включила навигатор, отрегулировала отопление и прогрела двигатель.

А Страйк тоже хорош… В ней шевельнулось знакомое негодование: надо бы взять в штат еще одного сотрудника. От постоянных упоминаний о предстоящем расширении штата у Робин в голове уже сложился образ будущей коллеги: коротко стриженная, строптивая женщина, совсем как та полицейская, что охраняла место преступления на Тэлгарт-роуд. Знающая, подготовленная так, как Робин и не снилось, не обремененная (в полупустом вагоне метро с темными окнами, под лязг и грохот колес Робин впервые сказала себе это в открытую) таким женихом, как Мэтью. Но Мэтью был стержнем ее жизни, устойчивым центром. Она его любила; любила всегда. Он оставался с ней в самую тяжелую пору ее жизни, когда многие другие слиняли бы тут же. Она хотела и планировала выйти за него замуж. Загвоздка была только в том, что у них в последнее время стали возникать серьезные разногласия, каких прежде не бывало – никогда. Все, что касалось ее работы, Страйка, принятого ею решения остаться у него в агентстве, подтачивало их отношения, грозило чем-то худшим…

Он бесился не только от боли, но и от страха, что придется отказаться от протеза и опять встать на костыли, подкалывать штанину булавкой и ловить на себе жалостливые взгляды. Он терпеть не мог жесткие пластмассовые стулья в воняющих дезинфекцией коридорах, ненавидел, когда медики вытаскивают на свет его историю болезни и принимаются изучать этот пухлый том, когда бормочут невесть что про корректировку протеза, советуют побольше отдыхать и оберегать культю – как будто это больной ребенок, которого приходится всюду таскать с собой. Во сне он ни разу не видел себя безногим: во сне он всегда был цел и невредим.

В глубине души, – продолжила владелица литературного агентства, и ее речь полилась рекой, – Оуэн был большим ребенком, то невыносимым, то очаровательным. Безответственный, импульсивный, эгоистичный, на удивление бессовестный, он все же оставался забавным, восторженным и обаятельным. Было в нем что-то щемящее, странно уязвимое, поэтому людям всегда хотелось подставить ему плечо, невзирая на все его выходки. Это чувствовал Джерри Уолдегрейв. Это чувствовали женщины. Это чувствовала я.

В ресторане стоял звон и гвалт; на улице бушевала метель. Страйк отметил все то же явление, о котором он рассказывал Робин: подозреваемый жаждет объясниться повторно, беспокоясь, что с первой попытки не произвел благоприятного впечатления.

– С Майклом, – медленно начала она, – мы познакомились на семинаре по елизаветинской «трагедии мести»{19}. Скажем так: для него это была родная стихия. Он обожает елизаветинцев, у которых что ни страница, то садизм или мстительность… изнасилование, каннибализм, отравленные скелеты в женском платье… Майкл одержим кровавым возмездием.

Страйк ушел к себе в кабинет, а Робин села за компьютер. С шарфа, который она только что повесила на крючок, стекали ледяные капли, но она не обращала внимания. Ее преследовало зрелище изуродованного тела Куайна и в то же время не покидало навязчивое желание (скрываемое, как грязная тайна, от Мэтью) узнать как можно больше – узнать все. Злило ее только одно: что Страйк – единственный, кто мог бы это понять, – не видел в ней того же азарта, каким определенно горел он сам.

Робин не понравилось, что Страйк будто бы оправдывается. Тем самым он намекал, что для нее главное – деньги. Неужели она не доказала обратное, когда отвергла предложение хорошо оплачиваемой работы, чтобы остаться в его агентстве? Неужели он не заметил, с какой готовностью она помогает ему доказать, что Леонора Куайн непричастна к убийству мужа? Она принесла ему на журнальный столик кружку с чаем, стакан воды и упаковку парацетамола. – Спасибо, – процедил он сквозь зубы; его задело, что она дала ему болеутоляющее, хотя он как раз намеревался принять двойную дозу.

И тем самым перешел запретный Рубикон, поскольку всегда считалось, что он должен стоять незыблемо, как утес, не содрогаясь и не сходя с места, чтобы она в любой момент могла вернуться. Но в тот вечер, когда она бросила ему в лицо клубок лжи насчет ребенка, которого якобы носила под сердцем, да еще стала яростно биться в истерике, утес в конце концов содрогнулся, получил в бровь пепельницей и хлопнул дверью. У него еще не прошел фингал, а она уже объявила о помолвке с Россом. Шарлотта уложилась в каких-то три недели, потому что знала, как облегчить свою боль: любой ценой сделать так, чтобы обидчику стало еще больнее. А он, хотя и понимал, что друзья будут упрекать его за самонадеянность, нутром чувствовал: эти фотографии в «Татлере», это пренебрежительное описание их отношений в убийственных для него выражениях (Страйк так и слышал, как она отчетливо говорит корреспонденту «Татлера»: «он – сын Джонни Рокби»), этот замок Крой-Перекрой – все это, абсолютно все имело своей целью побольнее уколоть его, чтобы опомнился и увидел, чтобы пожалел и раскаялся. Она прекрасно знала, что представляет собой этот Росс: сама же, со слов заядлых сплетников голубых кровей, много лет рассказывала, что он скрытый алкоголик, известный своей жестокостью. Хохотала, повторяя, что легко отделалась. Хохотала. Самосожжение в подвенечном платье. Смотри, как я сгораю, Вояка. До свадьбы оставалось десять дней, но если у него и была в чем-то стопроцентная уверенность, то лишь в одном: позвони он Шарлотте прямо сейчас и предложи убежать с ним вдвоем, она, невзирая на все омерзительные сцены, на грязные оскорбления, которые бросала ему в лицо, на все обманы и хитрости – на весь этот многотонный груз, разбивший в щепки их отношения, сказала бы «да». Убегать было у нее в крови, а Страйк оставался излюбленным пунктом назначения