Глава III

Ясный, безоблачный день поднимался над Афинами. Их слава росла и их могущество, казалось, не имело соперников.

Спеша, как будто боясь пропустить благоприятную минуту, приступили афиняне к исполнению плана Перикла и Фидия. Со всех сторон собирались к Фидию искусные помощники, которые были необходимы для исполнения его величественного плана. Для храма Афины-Паллады нужно было немалое число статуй богов, кроме того богатые афиняне заказывали статуи, которые думали поставить на вершине Акрополя одновременно с открытием большого нового храма. Множество народа было занято постройкой большой школы и Одеона и еще большее число работало в Акрополе.

В мраморных каменоломнях Пентеликоса царствовало особое оживление, беспрерывно тянулись от них к городу длинные вереницы мулов, нагруженных камнями; на склонах горы, где помещался Акрополь, не переставая, раздавались крики погонщиков, так как стоило больших трудов поднимать на гору большие куски мрамора.

Такая же кипучая деятельность как в Пентеликосе, велась и в Лаурионе на разработках металла, и там, где добывалась глина; то же, чего не было у афинян: черное дерево, слоновая кость, привозились из далекой южной страны. Мрамор и дерево нужно было обработать, свинец растопить, слоновая кость должна была пройти через руки резчиков, золотых дел мастера были заняты приготовлением всевозможных украшений для храма, простые рабочие прокладывали дороги, необходимые для подвоза множества материалов. Таким образом, работа кипела повсюду.

Для постройки предпочитались молчаливые, серьезные, терпеливые египтяне. Они работали так же неутомимо, как над своими родными пирамидами, и все Афины превратились, казалось, в одну громадную мастерскую.

Место, на котором должны воздвигнуть храм, пока что было загромождено камнями: на южном склоне лежали громадные квадратные блоки фундамента, остальная часть вершины покрыта кусками мрамора, предназначенного для строительства. На заднем плане виднелись наскоро построенные помещения мастерских; повсюду слышен стук молотка, глухой стук падающих на землю камней и балок, крики надсмотрщиков, подгоняющих рабочих.

Но среди всего этого беспорядка на Акрополе сохранился один памятник древних времен, таинственный, мрачный храм морского бога Посейдона и змеиноногого Эрехтея, древнего эллинского героя, наполовину разрушенный в Персидскую войну и восстановленный только частично. По преданию богиня Афина-Паллада подарила дочерям царя Кекропса новорожденного змеиноногого ребенка, со строгим запретом открывать ящик, в котором он помещался. Но дочери Кекропса, Пандроза, Аглаура и Хеха, подстрекаемые любопытством, открыли ящик и нашли мальчика, совершенно обвитого кучею змей. Тогда, не помня себя от ужаса, девушки бросились вниз со скалы Акрополя.

Что же касается змеиноногого мальчика, то он вырос под покровительством царя Кекропса и сделался могущественным царем Афин. Храм был построен над могилой этого полубога, но душа его еще жива по верованию афинян, в змее, которую постоянно держат в храме. Животное считается таинственной покровительницей храма, и каждый месяц ей приносят в жертву медовую лепешку.

Священный источник течет в ограде храма; его вода имеет соленый вкус, как будто он имеет подземную связь с морем, и, когда дует южный ветер, по словам афинян, в источнике слышен легкий плеск морских волн.

– В этом нет ничего удивительного, – говорят афиняне, – так как этот источник родился от удара трезубца Посейдона на скале Акрополя, когда он спорил с богиней Афиной-Палладой за обладание Аттикой. Следы трезубца до сих пор еще видны в скале и каждый может убедиться в этом собственными глазами.

А Афина-Паллада посадила на берегу источника то масличное дерево, от которого произошли все маслины Аттики – эта гордость и благословение страны – и это масличное дерево послужило источником благополучия целого народа и дало победу мудрой богине Афине-Палладе. Это старое священное масличное дерево также помещается в ограде храма. Персы сожгли его, но на следующее утро, по милости богов, оно снова выросло в прежнем великолепии.

Но величайшей святыней в храме считается древнее изображение Афины-Полии, из масличного дерева, созданное не человеческой рукой, а упавшее с неба. Сам Эрехтей поставил его, не изменив ни одной черты, так по крайней мере учат жрецы, служащие в храме Эрехтея; неугасимая лампада горит перед нею в мрачном храме.

Перед храмом стоит жертвенник Зевсу. На нем не приносится в жертву кровавых жертв, здесь величайшему богу приносятся только разнообразные яства. Таков был упоминаемый еще в песнях Гомера храм Эрехтея, вокруг которого были расположены храмы других богов и напротив которого должен быть воздвигнут новый роскошный храм Афине-Палладе.

Перед входом в храм происходило священнодействие: старое деревянное изображение покровительницы города Афины чистилось и заново одевалось. С изображения снимали его украшения и платье и покрывали специально предназначенной для этого крышкой. Снятое платье должно было мыться особо для этого назначенными женщинами. В это время к храму запрещалось подходить кому бы то ни было. Но вот чистка окончена; богиня снова одета; ее волосы тщательно заново причесаны; ее тело снова украшено венками, диадемою, ожерельем и серьгами. На ступенях храма остались только двое, прорицатель Пампон и жрец храма Эрехтея, Диопит: лицо его было мрачно. Стоя на пороге храма, бросая гневный взгляд на толпу рабочих, шум которых казался ему дерзким нарушением святости этого храма, он говорил:

– Спокойствие ушло с этой вершины с тех пор, как сюда явилась шумная толпа Фидия и Калликрата, и меня не удивило бы, если бы сами боги в скором времени бежали от этого глупого и противного богам дела. Вместо того, чтобы сначала восстановить с новым блеском древний храм Эрехтея после разорения его персами, Перикл и Фидий начинают постройку нового, совершенно бесполезного, роскошного храма, как раз напротив старой древней святыни. О! Я знаю, к чему стремятся эти ненавистники богов: они хотят отодвинуть на задний план старый храм и его богов и заставить забыть древние, благочестивые нравы, а вместо старого храма и старых богов, пренебрегавших роскошью и пустым блеском, поставить таких, которые привлекали бы наружным великолепием, но не возбуждали бы в сердцах божественного страха.

– Да, – согласился Лампон, – в настоящее время все простое, древнее, священное, достойное преклонения не уважается многими, и скоро смертные захотят подняться выше богов.

– Пусть Перикл и Фидий строят на этом несчастном месте, ведь оно поражено ядовитыми испарениями. Об этом, – таинственно понижая голос, продолжал Диопит, – знаем только мы, жрецы храма Эрехтея, – не благословение, а проклятие будет уделом этих строителей. Афиняне привыкли действовать необдуманно – многие не знают отчего это, но нам, Этеобутадам, известно, что Посейдон, побежденный в споре с Афиной-Палладой, разгневанный на свое поражение, поклялся во все времена давать неблагоразумные советы афинянам.

– Да, они неблагоразумны, – поддакивал Лампон, – и неблагоразумен их предводитель, так как слушается советов Анаксагора, изучающего природу, который, полагая, что все должно иметь естественные причины, считает богов лишними.

– Я его знаю, – отвечал Диопит, и мрачный блеск сверкнул в его глазах, – я хорошо знаю Анаксагора. Таких людей не следует терпеть в нашем государстве, а то кончится тем, что афинские законы будут бессильны против отрицателей богов.

В эту минуту зоркий взгляд Диопита упал на поднимавшихся по западному склону горы нескольких человек, оживленно разговаривавших.

– Мне кажется, – сказал он, – я вижу Перикла. Рядом с ним, если зрение не обманывает меня, идет один из нынешних поэтов, но кто такой этот стройный юноша, идущий рядом с Периклом?

– По всей вероятности, – отвечал Лампон, – это молодой музыкант из Милета, играющий на цитре, с которым, как я слышал, очень сблизился Перикл и который с некоторого времени повсюду появляется вместе с ним.

– Юный игрок на цитре, – повторил Диопит, внимательно всматриваясь в фигуру милезийца, – до сих пор я знал Перикла только как любителя красоты другого пола, теперь же я вижу, что он всюду умеет ценить прекрасное, этот юноша, клянусь богами, достоин служить не только так называемому олимпийцу Периклу, но даже и самому повелителю Олимпа, великому Зевсу. Меня только удивляет, что Перикл не боится появляться так открыто перед глазами афинян со своим любимцем.

Навстречу Периклу и его спутникам вышел Калликрат, приводивший в исполнение то, что придумывал Фидий и Иктинос. При взгляде на Калликрата видно было, что этот человек проводит все время на постройке, под ярким и горячим солнцем, наблюдая за рабочими. Его лицо загорело от солнца, так что едва отличалось цветом от его темной бороды. Черные сверкающие глаза также, казалось, приобрели новый блеск от солнца; костюм его едва отличался от костюма простых рабочих.

Перикл обратился к Калликрату с различными вопросами, и Калликрат с довольным видом указал на оконченный уже фундамент.

– Вы видите, – сказал он, – фундамент окончен, и вместе с ним большие мраморные ступени, окружающие храм; точно также окончены уже колонны для помещения изображения богини и для сокровищницы. Конечно, все это сделано еще в грубом виде, еще придется потерпеть, так как Фидий и Иктионос очень тщательно и скрупулезно работают над своими чертежами, добиваясь полной гармонии всех частей здания.

– Вот и они идут, – сказал старший спутник Перикла, поглядев в другую сторону, – теперь мы услышим их самих…

– Вы немного услышите, – возразил Калликрат, – вы знаете, Фидий молчалив, а Иктинос сердится на всякого, кто пытается заставить говорить о его плане. Эти люди разговорчивы только друг с другом и ни с кем более.

В это время Фидий и Иктинос подошли к ним.

Иктинос был невидный, слегка сутуловатый человек, у него было сонное, болезненное лицо и задумчивые глаза, как бы утомленные долгим бодрствованием, но в его походке было что-то поспешное и беспокойное, заставлявшее предполагать в нем легко возбуждаемый и подвижный характер.

Фидий обменялся рукопожатием с Периклом и его старшим спутником, а на юного музыканта скульптор бросил странный взгляд: он, казалось, знал его и в то же время не хотел знать.

У Иктиноса была наружность человека, которому встреча со своими ближними редко бывает приятна, и, казалось, он хотел бы продолжать путь без Фидия, но спутник Перикла, желая испытать справедливость сказанного Калликратом, обратился к озабоченному, спешившему Иктиносу с вопросом:

– Учитель, не согласишься ли ты, как знаток, ответить, почему архитекторы не помещают архитравы непосредственно над вершиной колонн.

– Потому что если бы мы делали иначе, то это было бы отвратительно, ужасно и невыносимо!

Эти слова Иктинос произнес поспешно одно за другим, опустив свои серые глаза и поспешно пошел дальше.

Все засмеялись.

– Я вижу, – сказал Перикл, – обращаясь к Фидию, что работы быстро подвигаются вперед, это крайне приятно! Мы должны работать быстро и усердно, должны пользоваться благоприятным временем – стоит начаться большой войне и все остановится.

– В мастерских уже работают над слепками и глиняными моделями, – отвечал Фидий.

– Не думаешь ли ты, – спросил Перикл, – обратиться к Полигноту, чтобы и здесь точно также как и внизу, в храме Тезея, храм Афины-Паллады украшали не только скульптурные произведения, но и живописные?

– Я сам юношей занимался живописью, – отвечал Фидий, – но она не удовлетворяла меня, я хотел, чтобы то, что я представлял себе в мечтах, выходило полно, рельефно, а этого я мог достигнуть только резцом.

– Хорошо, – сказал Перикл, – пусть новый храм Афины-Паллады будет украшен только ваянием, чтобы он мог служить памятником лучшего, что мы можем создать.

Трагический поэт погрузился в разговор с юным игроком на цитре. Он сам был довольно хороший музыкант, но юноша в своем разговоре с ним показал такие познания, что он, наконец, с удивлением сказал:

– Я знал, что милезийцы славятся своей любезностью, но я не думал, что они так мудры…

– А я, – возразил юноша, – всегда считал трагических поэтов Афин за людей мудрых, но не думал, чтобы они могли быть так любезны. Я слишком поспешно судил об авторах по их произведениям. Почему ваша трагическая поэзия до сих пор так мало затрагивала нежные движения человеческого сердца? В ваших произведениях все величественно, благородно и нередко ужасно, но вы не отдаете заслуженного места могущественной страсти, называемой любовью. Умели же Анакреон и Сафо так много сказать о ней, почему же нынешние авторы трагедий пренебрегают изображать в своих произведениях это нежное и чистое человеческое чувство?

– Мой юный друг, – улыбаясь отвечал поэт, – несколько дней тому назад мне пришел в голову сюжет трагедии, в которой должно быть предоставлено большое место тому чувству, о котором ты так красноречиво говоришь. Не знаю, стал ли бы я писать эту трагедию, но теперь, после твоих слов, а еще более увидав твой сверкающий взгляд, которым ты сопровождал свои слова, я чувствую себя воодушевленным и вдохновленным.

– Прекрасно, – сказал юноша, – я приготовлю тебе благоухающий венок в день победы твоей трагедии.

– Венок из красных роз! – вскричал поэт, – я в моих стихах предполагаю воспеть могущество Эрота.

– Конечно, – отвечал юноша, – мне кажется благодарный крылатый бог желает, чтобы я сейчас же нарвал роз для этого венка.

С этими словами стройный юноша вскочил на выступ скалы, где зеленел большой розовый куст, весь покрытый цветами.

– Берегись, юный друг! – сказал поэт, – ты не знаешь, на каком несчастном месте ты стоишь: с вершины этой скалы бросился в море афинский царь, потому что его сын, возвращаясь после сражения с чудовищем, забыл, в знак победы, поднять белый парус. Впрочем, на этой горе нельзя сделать шагу, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь воспоминание прошлого, чтобы не оживить какого-нибудь древнего предания.

– Если ты так смел, мой милезийский друг, – вмешался Перикл, – то пойдем к обрыву, с которого представляется прекрасный вид на всю окрестность.

Юноша, смеясь, поспешил вперед и скоро все трое стояли на краю обрыва.

– Прислушиваясь к гармоническому шуму этих волн, – сказал Перикл, – каждый раз, когда я смотрю на эти вершины, на расстилающиеся у меня под ногами горы Пелопонеса, я чувствую странное желание: мне хочется обнажить меч, мне кажется, как будто за этими горами поднимается мрачный образ Спарты и с угрозой глядит сюда…

– Думаю, лучше вместо того, чтобы обращать внимание на горы далекого Пелопонеса, наслаждаться тем, что лежит у нас перед глазами, – проговорил поэт. – Но лучше всего, я просил бы тебя приехать ко мне, вместе с этим юным музыкантом пожить несколько дней в моем деревенском доме на берегу Кефиса, я покажу вам мои цитры и лиры и, если вы не против, то мы устроим маленькое состязание в музыке и пении как аркадские пастухи.

Юноша улыбнулся, а Перикл, после короткого молчания, сказал:

– В скором времени я привезу к тебе юного Аспазия, тем более, что в состязании в музыке и в пении, вы должны иметь судью.

– Юношу зовут Аспазием! – вскричал поэт, – это имя напоминает мне одну прекрасную милезианку, о которой я слышал в последнее время…

Юноша покраснел. Эта краска удивила поэта, и в эту минуту почувствовал, уже без сомнения не в первый раз, что рука юного милезийца слишком мягка, тепла и мала даже для такого молоденького мальчика, каким он казался. Одну половину тайны он прочел в яркой краске, выступившей на щеках юноши – другую сказала ему рука… Поэт не ошибся, рука, которую он держал в своей руке, была рукой прелестной Аспазии.

После первого свидания в доме Фидия, Перикл и милезианка снова увидались сначала у Гиппоникоса, приятеля Перикла, затем стали видеться все чаще и чаще и скоро сделались неразлучны.

Аспазия переоделась в мужской костюм и часто сопровождала своего друга под видом игрока на цитре из Милета. В этот день она пришла с ним на Акрополь. По дороге к ним присоединился поэт, которого влекло к мнимому юноше непонятное для него самого чувство. Теперь загадка была разрешена, он со смущением опустил маленькую ручку, но скоро снова овладел собой и сказал с многозначительной улыбкой, обращаясь к Периклу:

– Я замечаю, что бог поэтов – Аполлон расположен ко мне, он вдруг наградил меня способностью по одному прикосновению к руке человека определять его пол, даже если бы тот хотел скрыть его…

– Ты уже давно любимец богов, – возразил Перикл, – от тебя Олимпийцы не имеют никаких тайн…

– И хорошо делают, – отвечал поэт. Я причисляю к ним также и Олимпийца-Перикла… Он познакомил меня с женщиной, которая несколькими словами зажгла во мне божественный огонь вдохновения. Однако мне пора домой, поэтому я с сожалением прощаюсь с вами. Не забудьте вашего обещания и вспомните обо мне в моем уединении.

– Перикл, посетит тебя муза в твоем одиночестве.

– Я надеюсь, что твои слова исполнятся, – отвечал поэт, – если надо мною будет витать дух этого игрока на цитре, которым я очарован, хотя и не слышал еще его игры. Видно, он избирает сердца государственных людей, поэтов, чтобы разыгрывать из них свои мелодии.

Перикл и Аспазия спустились со ступеней, высеченных в скале и подошли к гроту, из которого вытекал источник. Аспазия зачерпнула воды в горсть и поднесла Периклу, который выпил воду из ее руки.

– Ни один персидский царь, – улыбаясь, сказал он, – не пил из столь дорогого сосуда, только он мал, что я боялся проглотить его вместе с водой.

Аспазия засмеялась и хотела ответить на шутку, но вдруг испугалась, неожиданно заметив лицо, глядевшее на них из пещеры и улыбавшееся добродушной улыбкой. Подойдя ближе, она увидала довольно грубо сделанное изображение бога Пана, которому была посвящена пещера.

– Не бойся, – постарался успокоить ее Перикл, – бог пастухов – добродушное существо. Он очень благосклонно встретил Фидипида, когда тот отправился в Спарту, с призывом о помощи нам против персов – и ласково обошелся с ним на границе Аркадии. Ему понравилось, что юноша, не переводя духа, из любви к родине, бежал по горам, и составил себе хорошее мнение об Афинах, о которых прежде не много заботился. Он сам явился помочь нам при Марафоне.

– Пан может быть добрым или злым, когда как пожелает, – возразила Аспазия, – но мне кажется эта пещера не подходит для бога земледельцев и пастухов.

– Ты права, – отвечал Перикл, – этот грот тем более слишком хорош для Пана, что он служил брачным ложем для бога света Аполлона, полюбившего дочь Эрехтея, Креузу, сын которой Ион был родоначальником нашего ионического племени.

– Как! – с волнением вскричала Аспазия, полушутя полусерьезно. – Здесь колыбель благороднейшего из племени Греции, и афинские девы не украшают стен этой пещеры венками из роз и лилий и вместо сверкающего красотой бога Аполлона здесь стоит с глупым, широким лицом аркадиец, чуждый для вас, пришелец из мрачных и враждебных гор Пелопонеса?

– Отчего ты так восстаешь против бога горной и лесной тишины? – смеясь возразил Перикл. – Я не знаю лучшей защиты для страстно влюбленной пары.

– Во всяком случае я благодарна ему за ту прохладу, которую он посылает нам в этой пещере.

Говоря это, Аспазия сняла с головы фессалийскую шляпу и надела ее на голову пастушескому богу. Золотые роскошные локоны рассыпались у нее по плечам.

– О, – продолжала она, смеясь, – если бы я могла отдать Пану свое платье игрока на цитре – оно так стесняет меня. Как долго еще придется мне переносить это стеснение, о, афиняне, когда дозволите вы женщине быть женщиной!