Афганистан

Герат

АФГАНИСТАН: Герат (3000 футов), 21 ноября. – Ноэль получил визы и подбросил меня за компанию, вернее – я его. Проехав весь путь из Лондона в качестве водителя, он был рад передать руль кому-то другому. Сегодня днём Ноэль уехал в Кандагар по дороге на юг.

Если не считать сотрудников русского консульства, которые вынуждены здесь жить как заключённые, то в городе я единственный европеец и потому веду себя наилучшим образом, за чем пристально следит местная публика. В отеле компанию мне составляют трое индийцев-парси¹⁶⁴, которые, совершая на велосипедах кругосветное путешествие, приехали из Мазари-Шарифа по открытой этим летом дороге. В пути они встретили русских, которые бежали через реку Окс¹⁶⁵, а теперь следуют под охраной в Китайский Туркестан по маршруту Вахан – Памир. Один из них оказался журналистом и передал им письмо с описанием своих злоключений. Его сапоги сносились до дыр, но он намерен дойти до Пекина пешком.

В Герате есть свой секретарь по иностранным делам, именуемый «мудири-хариджа»¹⁶⁶. Он сказал, что я смогу отправиться в Туркестан, если найду транспорт. Кроме того, я имел аудиенцию у губернатора Абдул Рахмин-хана, статного старца, носившего высокую астраханскую шапку чёрного цвета и седые усы, как у Гинденбурга¹⁶⁷. Губернатор также разрешил поехать, куда пожелаю, и пообещал снабдить письмами для властей по пути следования.

* * *

Позже я обратился к мунтазими-телеграфу¹⁶⁸, который говорил по-английски.

– Где Аманулла-хан¹⁶⁹? – внезапно спросил он, просунув голову в окошко и убедившись в том, что никого нет рядом.

– В Риме, полагаю.

– Он сейчас на обратном пути?

– Вы должны знать лучше меня.

– Я не в курсе.

– Его брат Инаятулла сейчас в Тегеране.

Мунтазим вскочил от удивления.

– Когда он приехал?

– Он живёт там.

– Чем занимается?

– Играет в гольф. Но настолько плохо, что иностранные дипломаты стараются избегать его общества. Зато как только они узнали, что король Надир-шах убит, то сразу же пригласили Инаятуллу на игру.

Мунтазим покачал головой, раздумывая над этой тревожной информацией.

– Что такое гольф? – наконец спросил он.

Сегодня вечером джентльмен из муниципалитета зашёл узнать, удобно ли я устроился. Я честно признался, что в номере было бы гораздо уютнее со стёклами в окнах. Отелем управляет Сеид Махмуд, по виду из африди¹⁷⁰, который раньше работал в гостинице Карачи. Он показал мне книгу посетителей, из которой следовало, что граф фон Бассевиц, немецкий консул в Калькутте, останавливался здесь в августе, когда возвращался из отпуска. Я впервые слышу об этой персоне с 1929 года.

Герат, 22 ноября. – Герат находится на протяжённой плодородной равнине, простирающейся с востока на запад; он на три мили равноудалён от реки Герируд на юге и от ближайших отрогов Паропамиза на севере. Здесь два города. Старый город напоминает лабиринт из узких извилистых улочек, который окружают квадратные защитные валы и рассекает по диагонали туннель главного базара длиною в две мили; в северной части ориентиром служит цитадель, внушительная средневековая крепость, построенная на кургане и грозно выделяющаяся на фоне окружающей равнины. Напротив разместился новый город. Одна из двух его широких улиц, начинаясь у входа на базар, ведёт на север, где пересекается со второй под прямым углом. Вдоль улиц выстроились ряды магазинов с открытыми фасадами. Второй этаж над торговыми лавками занимает гостиница. Она соседствует с гильдией медников, которые с рассвета и до заката своим металлическим стуком мешают праздной жизни постояльцев. Чуть дальше, на перекрёстке, в окружении грузовиков затерялась билетная касса, где пассажиры ежедневно толпятся среди тюков с товарами и бочек русского бензина в деревянных ящиках.

Увлечённый контрастом с Персией, я провожаю взглядом случайных прохожих. Внешний вид простых персов, определяемый законами Марджорибэнкса о роскоши, унижает человеческое достоинство; кажется невозможным, что эта свора грязных дворняг в действительности была тем народом, который восхищал бесчисленное множество путешественников учтивыми манерами, великолепием садов, верховой ездой и любовью к литературе. То, как афганцы умеют располагать к себе, мне ещё только предстоит узнать. Однако их одежда и свободная походка выглядят достаточно убедительно. Немногочисленные чиновники носят европейские костюмы вместе с щёгольской шапкой из овчины. Горожане тоже иногда надевают жилеты в викторианском стиле или индийские мусульманские халаты с высоким воротником. Но эти иностранные предметы одежды, в ансамбле с тюрбаном размером с гору постельного белья, плащом из пёстрых одеял и белыми брюками свободного кроя, оканчивающимися расшитыми золотом туфлями в форме гондол, придают их обладателям комичный экзотический вид, какой можно встретить у оперных певцов в индийских шалях. Такова мода, которой следуют афганцы. Таджики, один из персидских народов, предпочитают стёганые туркестанские халаты. Туркоманы носят высокие чёрные сапоги, длинные красные кафтаны и басби¹⁷¹ из шелковистых чёрных шкур. Самый необычный костюм можно встретить у соседних горцев, которые ходят по улицам в сюртуках из жёсткой белой саржи, с болтающимися, словно крылья, фальшивыми рукавами, которые доходят до колен и расшиты узорами, как по трафарету. На базаре время от времени мелькает бязевый улей с окошком наверху. Это женщина.

Смуглолицые мужчины, с ястребиным взором и орлиным носом, в одеждах свободного кроя проносятся в сумраке базара с дьявольской самоуверенностью. Как лондонцы носят с собою зонт, так и они ходят за покупками с винтовкой. Воинственный вид отчасти носит показной характер. Из винтовок нередко не сделать и выстрела. Телосложение многих в тесной солдатской форме не впечатляет. Даже свирепость взгляда зачастую достигается подводкой глаз. Всё это – дань традиции; в стране, где никогда не слышали о верховенстве закона, одна лишь видимость силы уже составляет половину успеха любого предприятия. С точки зрения правительства такие традиции могут казаться вредными. Но, по крайней мере, они помогли сохранить стойкость народа и его веру в себя. Люди вокруг считают, что европейцы должны следовать местным обычаям, но не наоборот. В этом я успел убедиться, когда попытался купить арак: во всём городе нет ни капли алкоголя. Вот, наконец, настоящая Азия без комплекса неполноценности. Аманулла, как говорят, однажды похвастался перед Марджорибэнксом тем, что вестернизирует Афганистан быстрее, чем Марджорибэнкс вестернизирует Персию. Это стало концом для Амануллы, и, возможно, подобные заявления ещё долго будут вспоминаться его преемникам.

При подъезде к Герату дорога из Персии идёт через горы, пока не встретит там ещё одну, из Кушки, и не свернёт вниз с холмов в сторону города. Мы приехали тёмной звёздной ночью. Такая ночь всегда полна неожиданностей; в незнакомой стране после встречи с дикого вида пограничниками я испытал такое сильное волнение, какое с трудом могу припомнить. Внезапно дорога привела нас к лесу из гигантских дымовых труб, чёрные очертания которых, когда мы проезжали мимо, чередовались на фоне звёздного неба. На секунду я остолбенел, ожидая чего угодно, но только не появления фабричных труб, пока, наконец, поражённый этими огромными стволами, не увидел силуэт разрушенного купола¹⁷² с причудливыми рёбрами, как у дыни. В тот момент я подумал, что в мире есть только один похожий купол, гробница Тамерлана в Самарканде. Дымовые трубы, следовательно, должны быть минаретами. Я лёг спать и, словно ребёнок в канун Рождества, едва смог дождаться рассвета.

Наступило утро. Выйдя на крышу, прилегающую к гостинице, я увидел картину, где семь небесно-голубых столпов¹⁷³ вырастают из пустынных полей на нежном фоне вересковых гор. На каждый столп рассвет бросает бледно-золотистый отблеск. Среди них сияет голубой купол, похожий на дыню с откушенной макушкой. Пейзаж более чем живописен, к тому же находится во власти света и ландшафта. При пристальном взгляде каждая плитка – каждый цветок, каждый лепесток на ней – вносит свой малый вклад в гениальность цельного творения. Даже в руинах старинная архитектура напоминает о расцвете минувшего Золотого века. Забыла ли история об этом?

Только отчасти. Миниатюры с видами Герата XV века знамениты и как отдельные произведения искусства, и как источник знаний о персидской и могольской живописи. Но жизнь создавших их людей и сами древние памятники не заняли достойного места в памяти мира.

Причина в том, что Герат находится в Афганистане, а до Самарканда, столицы империи Тимура, но не Тимуридов, проложена железная дорога. Афганистан буквально до недавнего времени был недоступен. Самарканд в течение последних пятидесяти лет привлекал самое пристальное внимание учёных, художников и фотографов. Таким образом, декорациями Тимуридского Возрождения стали Самарканд и Трансоксиана, в то время как Герат, его столица, оставался лишь названием на карте. В наши дни ситуация изменилась на противоположную. Русские закрыли Туркестан, а афганцы открыли миру свою страну. Теперь возможно восстановить баланс. Прогуливаясь по дороге, ведущей к минаретам, я чувствую себя исследователем, нашедшим утраченные книги Ливия или неизвестные картины Боттичелли. Передать переполняющие меня чувства, полагаю, невозможно. Для большинства людей Тимуриды слишком далеки, чтобы романтизировать их историю. Но такова награда за моё путешествие.

Тем не менее эти восточные Медичи не были обыкновенной династией. За исключением Шахруха¹⁷⁴, сына Тимура, и Бабура¹⁷⁵, завоевавшего Индию, все они принесли государственную безопасность в угоду частным амбициям; каждый из них оставался в политике тем, кем являлся и сам Тимур, – флибустьерами в поисках неоткрытых земель. Тимур, создав империю в завоевательном порыве, освободил Оксиану от кочевников и вернул тюрков Центральной Азии в орбиту персидской цивилизации. Его потомки, следуя тому же порыву, растеряли все завоевания и занялись саморазрушением. Они не признавали никакого закона о престолонаследии. Они убивали своих двоюродных братьев и даже восхваляли отцеубийцу. Ханы, один за другим, упивались вином до смерти. Но если целью их жизни и было удовольствие, то искусство они считали высшим его проявлением. Подданные послушно следовали их примеру: быть джентльменом означало стать если не художником, то, по крайней мере, ценителем искусства. Когда знаменитый министр Алишер Навои¹⁷⁶ записывал историю Шахруха, то часто цитировал стихи в своём непоэтическом произведении, что и сейчас может вызвать некоторое удивление. Их вкус был изобретателен. Они отправляли художников в Китай за новыми идеями для живописи. Не довольствуясь классическим персидским языком, они писали на тюркском, считая его более выразительным, подобно Данте, который не находил в латыни красоты и живости итальянского языка. Среди даров минувшей эпохи выделяется интерес к биографическим деталям. Несмотря на то, что хронология событий не выдерживает никакой критики, перед нами открывается утомительная летопись политических интриг и гражданских войн, где действующие лица – люди из плоти и крови. В них мы можем узнать наших собственных знакомых. Из дошедших до нашего времени портретов мы знаем, как они выглядели, как одевались и в какой позе сидели на ковре. И памятники, воздвигнутые ими, производят схожее впечатление. Во всём прослеживается личная идиосинкразия, указывающая на столь редкое явление в магометанской истории, как эпоха гуманизма.

По европейским стандартам, это был ограниченный гуманизм. Тимуридское Возрождение, явленное при покровительстве властей, пришлось, как и наше, на XV век и предшествовало возникновению национальных государств. Но в одном отношении эти два течения кардинально различались. Если Европейский Ренессанс был в основном реакцией, связанной с отрицанием веры в пользу рационального разума, то Тимуридское Возрождение совпало с очередной консолидацией религиозных сил. Тюрки Центральной Азии к тому времени успели утратить связь с китайскими материалистическими учениями; именно Тимур утвердил ислам не только как религию, но и как основу социальных институтов. Тюрки, во всяком случае, оказались не слишком склонны к интеллектуальным размышлениям. Потомки Тимура, перенаправившие развитие персидской культуры себе во благо, были озабочены удовольствиями не небесного, а земного мира. Разбираться со смыслом жизни они поручали святым и богословам, которых одаривали при жизни и восславляли после смерти. Но практическую деятельность, на исламской основе, они осуществляли, руководствуясь здравым смыслом, без предрассудков и сантиментов.

Описание образа мыслей, воспитанного в подобной среде, отражено в мемуарах¹⁷⁷ Бабура. Они написаны по-тюркски в начале XVI века и дважды переведены на английский язык. В них показан человек, озабоченный повседневными наслаждениями, праздными разговорами, богатыми нарядами, влиятельными людьми, приёмами, музыкой, дворцами и садами, а также потерей ханства в Оксиане и приобретением империи в Индии; кроме того, этот человек интересуется миром природы не меньше, чем политикой, и отмечает такие незначительные факты, как расстояние, проплываемое индийскими лягушками, и честен по отношению к себе, как и ко всем остальным. В этом автопортрете, настолько реальном, что даже в переводе практически слышится его голос, Бабур оставил отпечаток собственной линии жизни. Родившийся в шестом поколении после Тимура, он лишь к концу жизни завоевал Индию, став первым Великим Моголом¹⁷⁸. Покорение Индии казалось лишь второстепенным успехом после тридцати лет борьбы за Оксиану. Но как человек со вкусом, он делал всё возможное для лучшей жизни в столь ненавистной стране. Его слова об Индии показывают его самые высокие устремления. Индийцев он считал уродливыми, их разговоры – пустыми, фрукты – безвкусными, а животных – плохо выдрессированными; «в ремесле и работе нет ни формы, ни симметрии, ни метода, ни качества… при строительстве домов они не ведают ни эстетики, ни климата, ни внешнего вида, ни регулярности». Он критикует их обычаи так же, как Маколей¹⁷⁹ критикует их просвещённость или как Гиббон критикует византийцев в свете классической традиции. Поскольку после завоевания узбеками Оксианы и Герата классическая традиция стала угасать и в других регионах, Бабур взялся насаждать её заново. Он и его потомки изменили облик Индии, дали ей лингва франка¹⁸⁰, школу живописи и новую архитектуру. Они возродили теорию единства Индии, которая затем стала основой британского правления. Их последний император¹⁸¹ умер в изгнании в Рангуне в 1862 году, уступив престол королеве Виктории. Потомки Тимура дожили до наших дней и пребывают в бедности и гордости среди лабиринтов Дели.

Но вернёмся в мою гостиницу рядом с базаром медников. Мемуары Бабура в переводе миссис Беверидж¹⁸² лежат на столе, а я в своём блошином мешке – на полу. Герат расположен на границе двух частей империи Тимура, Персии и Оксианы; из двух дорог, что соединяют их между собой, я поеду по более лёгкой; другая же, пролегающая через Мерв, пустынна и безводна. Поэтому с географической точки зрения Герат больше подходит на роль столицы, нежели Самарканд; после смерти Тимура в 1405 году Шахрух перенёс столицу в Герат. В политическом, культурном и торговом отношении тот стал метрополией Средней Азии. Посольства прибывали из Каира, Константинополя и Пекина; Бретшнейдер¹⁸³ в «Средневековых исследованиях из восточноазиатских источников» приводит описание города китайскими путешественниками. После двадцатилетней смуты, последовавшей за смертью Шахруха в 1447 году, столицу захватил Хусейн Байкара¹⁸⁴, потомок Умар-шейха, сына Тимура, чем принёс мир в эти земли ещё на сорок лет. Именно на них пришлось лето Реннессанса, когда Мирхонд¹⁸⁵ и Хондемир¹⁸⁶ писали свои труды по истории, Джами¹⁸⁷ пел, Бехзад¹⁸⁸ рисовал, а Алишер Навои отстаивал главенство тюркского языка. Именно Герат той эпохи, когда пал Самарканд и узбеки маршем шли вперёд, видел Бабур в молодости. «Во всём обитаемом мире, – вспоминал он впоследствии, – не было такого города, каким стал Герат при султане Хусейне-мирзе… Хорасан и Герат прежде всего были наполнены учёными и бесподобными людьми. За какое бы дело ни брался человек, он стремился довести его до совершенства».

Бабур провёл здесь три недели осенью 1506 года. Возможно, даже погода была такой же: ясные солнечные дни, становившиеся короче и холоднее. Каждый день он ездил осматривать окрестности. Сегодня утром я последовал его примеру и исследовал знакомые ему сооружения. Только некоторые дошли до наших дней. Семь минаретов и разрушенный мавзолей – вот и весь портрет эпохи. Остальное хранит история, ради чего я должен обратиться к более поздним писателям, полководцам и археологам. В частности, к двум из них, кто направлял моё любопытство.

До прихода узбеков оставалось не так много времени; свет Тимуридского Возрождения погас в 1507 году, когда Герат пал под их ударами. Предвидев поражение, Бабур покинул город. Позже он разочарованно писал, как их вождь Шейбани¹⁸⁹ настолько возгордился, что осмелился исправить картину великого Бехзада. Три года спустя шах Исмаил¹⁹⁰ завоевал город и присоединил его к новому государству Персии. Тени сгущались. Последний отблеск былого великолепия был связан с посещением города в 1544 году Хумаюном¹⁹¹, сыном Бабура, странствующим из Индии в Исфахан к шаху Тахмаспу¹⁹². Только триста лет спустя занавес над осколками империи Надир-шаха приподнялся для военных путешественников XIX века.

Несколько британских офицеров посетили Герат в начале прошлого века. Один из них, Элдред Поттингер¹⁹³, организовал оборону города от персидской армии в 1838 году и стал героем романа Мод Дайвер¹⁹⁴; неплохой роман, если вы любите фантастику в стиле Флоры Энни Стил¹⁹⁵. Другим был Бёрнс¹⁹⁶, позже убитый в Кабуле, чей индийский секретарь Мохан Лал¹⁹⁷ опубликовал заметку о памятниках в журнале Бенгальского азиатского общества за 1834 год. Отметился также Феррье¹⁹⁸, французский солдат удачи, который в 1845 году, переодевшись местным жителем, предпринял пару попыток добраться до Кабула, но был вынужден повернуть назад. Его мемуары тоже занимают место на моём столе, однако солидный вес книги вряд ли отражает нелепость её содержания. Затем в середине века здесь побывали двое учёных, венгр Вамбери¹⁹⁹ и россиянин Ханыков²⁰⁰. Подлинность путешествия Вамбери в Бухару часто подвергалась сомнению; безусловно, его описания Герата не содержат ничего такого, чего бы он не мог почерпнуть из работ офицеров Конолли²⁰¹