Прагматический взгляд на урбанистику

Не существует наилучшего способа создания теорий; есть различные способы находить, осмысливать и передавать другим, приводящие к разным результатам, – и различные подходы к политике [Beauregard 2012: 476].

В следующем разделе я подробно остановлюсь на прагматической теории обустройства среды обитания, положенной в основу моего исследования процесса реконструкции Москвы. И здесь же попытаюсь показать иные подходы, то есть, опираясь на обстоятельный труд Р. Борегарда по городской теории, сопоставлю свою точку зрения с другими, которые, возможно, лучше известны исследователям города и урбанистики.

Борегард, утверждавший, что «то, как мы размышляем о мире, столь же важно, если не важнее, чем то, что мы думаем о нем», внес существенный вклад в развитие городской теории, выделив и сопоставив четыре «типа теоретизирования» [Beauregard 2012: 474-475]. Следует отметить, что на практике довольно редко можно найти работу, которая в чистом виде служит примером одного типа, не демонстрируя никаких черт другого или других типов. Целью Борегарда было установить основные и часто используемые «способы познания». Я использую классификацию Борегарда в основном для того, чтобы проиллюстрировать, чего я старался не делать, разъясняя тем самым, что я сделал или, во всяком случае, предполагал сделать. Здесь я изменил последовательность разбора, чтобы сначала рассмотреть две категории, наиболее заметно отличающиеся от моего подхода, прежде чем перейти к двум остальным, которые требуют более подробного анализа.

Борегард начинает с «большой теории», которая использует несколько «точно определенных понятий и строгих зависимостей <…> чтобы ухватить внутреннюю логику исследуемого объекта». Это позитивистский подход в том смысле, что «данные отражают реальность <…> без смещения одного относительно другого» [Beauregard 2012: 477]. Наглядный пример «большой теории» – попытка разработать всеобъемлющую «науку о городе» [Batty 2013]. Данный подход, использующий для отображения городских сетей и потоков модели транспорта и землепользования, демонстрирует красноречивые и потенциально полезные результаты. Но город, разумеется, – это далеко не только сети и потоки, не только то, что можно точно охарактеризовать. М. Бэтти, к его чести, в заключительной части своей книги «Новая наука о городах» признает этот тезис:

Более агрегированные подходы к изучению городов, например основанные на транспортно-землепользовательских моделях, не слишком хорошо стыкуются с дезагрегированными моделями, задействующими отдельных лиц и агентов <…> Макроэкономические подходы, в отличие от микроэкономических, предполагают различные взгляды на городскую систему, в то время как многие типичные процессы имеют отчетливые последствия, которые не так легко измерить и смоделировать. Короче говоря, многие важные аспекты городов трудно исследовать с помощью применяемых здесь методов и инструментов [Batty 2013: 459].

Это особенно верно, когда думаешь не об «отдельных лицах и агентах», а о людях, эмоционально привязанных к местам, уникальность которым в значительной степени придает вышеупомянутая личная привязанность. Люди здесь живут; это не взаимозаменяемые «второстепенные места», которые можно «заместить» [Sack 1997: 32]. Места, которые защищают москвичи, – общие; они отличны от «не-места», где люди испытывают «одиночество индивидуальности, объединенное с взаимодействиями между индивидом и властью общества, лишенными человеческого посредника» [Оже 2017: 132]. Они состоят из «несоизмеримых» людей и обстоятельств и связаны с ними. Кроме того, людей, которые настолько привязаны к этим местам, что борются за них, сопротивляясь вмешательству государства, нельзя «точно определить», потому что через активное противодействие они изменяют себя, обретая новые понятия и возможности.

Следующая категория, выделенная Борегардом, – «интертекстуальность»: интертекстуальное исследование направлено на то, чтобы «установить несоответствия, выявить различия и сходства и расширить наше понимание посредством критики» [Beauregard 2012: 482]. Известный пример интертекстуального теоретизирования – работа К. Таджбахша «Обещание города» [Tajbakhsh 2001]. Внимательно изучив труды М. Кастельса, Д. Харви и А. Кацнельсона, Таджбахш стремится «исследовать несостоятельность наиболее значительных откликов на критику классового редукционизма и продолжать предлагать альтернативные способы видения идентичности, структуры и пространства, которые лишены этих недостатков» [Tajbakhsh 2001: 4].

В настоящем исследовании, как и во всех научных работах, цитируются труды, тематически связанные с рассматриваемыми вопросами и проблемами, однако основное внимание в книге уделено описанию и интерпретации определенных типов конфликтов и изменений в Москве. Я не пытаюсь создать теорию из теории. «Есть различные способы», и интертекстуальность – не мой способ, но из многочисленных работ этого направления я почерпнул немало полезного. Например, недавно К. Барнетт и Г. Бридж выдвинули интертекстуальный аргумент в защиту «агонистического прагматизма», который повлиял на мои представления о демократической политике [Barnett, Bridge 2013]. Еще один пример – «Странные места» А. Когл [Kogi 2008] – выдающееся, большей частью интертекстуальное исследование «политических потенциалов и угроз повседневных пространств», если цитировать подзаголовок книги.

Третья категория – критическая теория – занимает важную позицию во всех общественных науках, включая городскую географию и планирование. Общественно-научная критическая теория многим обязана марксизму и обладает по меньшей мере несколькими достоинствами и недостатками своего родоначальника. Как объясняет Борегард, «задача критической теории – отделить то, что произошло, от того, что потенциально могло бы произойти» [Beauregard 2012: 481]. В этом отношении «разрыв между действительностью и потенциальностью – то, что отделяет общество, какое оно есть, от того, каким оно могло бы быть» [Beauregard 2012: 479].

Хотя критическая теория, как и марксизм, порой претендует на большую научность по сравнению с другими подходами, она, как правило, полностью отвергает позитивизм. Однако необходимость этого не очевидна. Можно отвергнуть аргумент позитивизма, что «то, что действительно существует, есть все, что может существовать» [Beauregard 2012:479], не впадая в противоположную крайность – взгляд на материальную действительность как на состоящую только из «видимостей» или «инстанциаций». Можно стремиться изменить мир по многим веским причинам, но отправная точка должна существовать здесь и сейчас, где простые факты, или «конъюнктуры», могут быть жизненно важными. Вопреки гениальному К. Марксу никакого противоречия между «истолкованием» и «изменением» мира быть не должно.

…никто никогда не видел политической экономии <…> Политико-экономическая система —лингвистическое понятие, созданное на основе умозаключений и используемое для описания совокупности взаимоотношений, которую мы можем постичь лишь частично [Fischer 2009: 58].

С точки зрения прагматиста значительная часть работы, проделанной под знаменем критической теории, обладает тремя существенными недостатками. Во-первых, рассуждения зачастую оказываются чрезмерно дедуктивными и редуктивными, если не откровенно тавтологичными. Дж. Дьюи сетовал, что «подобные теории просто-напросто выставляют под именем так называемых причин те явления, которые как раз и требуют объяснения» [Дьюи 2002:11]. Прибегну к упрощению, чтобы подкрепить это утверждение. Основной критический аргумент слишком часто напоминает следующую логическую цепочку: глобализация (или какой-то иной «социальный фактор», который можно только вообразить во всей его полноте) – причина всех значимых событий; здесь мы сквозь призму теории глобализации демонстрируем, что значимые события безусловно являются продуктами глобализации; следовательно, глобализация – причина всех значимых событий.

Второй недостаток состоит в том, что «потенциальность», к достижению которой стремится критическая теория, понимается слишком узко и расплывчато. Это цель, основанная на смутном представлении о другом общественном строе и обозначенная в первую очередь отсутствующими (эксплуатация, подавление и т. д.), а не наличествующими чертами^[2]. Зачастую критическая теория весьма умело освещает отрицательные стороны мира, притом что ее представления о положительном на редкость невыразительны. Иногда положительное прямо противоположно отрицательному. Однако такое понятие, как «свобода от эксплуатации», бессодержательно. Звучит прекрасно, но что же на самом деле? Когда конечная цель состоит из одних лишь лозунгов, невозможно разработать способы ее достижения, которые сами могли бы подвергнуться критическому изучению. Если же средства достижения цели нельзя всесторонне проанализировать, то все усилия по построению лучшего мира могут пойти насмарку, как произошло, например, в Кампучии. Прагматизм, напротив, предусматривает разбор последствий деяния до его совершения [Дьюи 2002; Dewey 1993: 230-233].

Критическая теория «радикальна» в том плане, что она стремится изменить общество вплоть до его предполагаемых истоков. Отсюда третий недостаток, заключающийся в том, что критическая теория часто усваивает инструментальный, и в конечном счете презрительный взгляд на изменения, которые не являются революционными. Д. Харви ставит вопрос: «Почему “право на город” не может стать ключевым мобилизующим лозунгом для антикапиталистической борьбы?» [Harvey 2012: 136]. На ум приходят два ответа. Во-первых, у жителей, отстаивающих право на свой город, может недоставать времени и ресурсов, чтобы заниматься политикой более серьезно. Во-вторых, люди, вовлеченные в городскую политическую борьбу, могут воспринимать свое дело иначе, чем последователи критической теории, рассматривающие его извне; очень часто активисты считают, что борются за «справедливость». В случае победы они скорее всего, ощутят, что обрели уверенность и улучшили свою жизнь. Они вполне могу удовольствоваться и этим, по крайней мере до тех пор, пока не появится очередная невыносимая несправедливость. Но для критической теории этого было бы недостаточно. «…Мы не можем обойтись без понятия справедливости по той простой причине, что ощущение несправедливости исторически являлось одним из мощнейших стимулов для стремления к социальным переменам» [Harvey, Potter 2009:41]. Многие люди боролись за справедливость ради нее самой. Победа над несправедливостью – это и есть социальная перемена, если не «стремление» к (действительно значительным) социальным переменам.

Последняя категория в классификации Борегарда – «эвристические теории», которые представляют собой «перечни значимых факторов, подлежащих рассмотрению; другое определение – разнообразие подходов» [Beauregard 2012: 481].

Цель – направлять теоретика, а необходимый навык – отбирать те факторы (эвристические установки), которые отражают ключевые процессы и условия рассматриваемого городского феномена <…> Это зачастую принимает интерпретативную форму, когда теоретик берется за поиски понимания (verstehen), а не причинной обусловленности. Данное понимание нередко может перемещаться в область политики и, таким образом, связывает эвристическое теоретизирование с критическим [Beauregard 2012: 481].

В этом отношении классическим примером является статья Ш. Арнштейн «Лестница гражданского участия» [Арнштейн 2002]. Рассматриваемая лестница состоит из ступеней, которые должны попытаться преодолеть граждане, в частности неимущие и малообеспеченные городские жители, чтобы добиться большего участия в городском управлении. Ступени от низшей (наименьшая власть) до высшей (наибольшая власть) наименованы: «манипулирование», «психотерапия», «информирование», «консультирование», «умиротворение», «партнерство», «делегирование полномочий», «гражданский контроль». Конечно, «гражданский контроль» звучит лучше, чем «манипулирование», но, возможно, следовало бы проконсультироваться с людьми, о которых идет речь, относительно того, чего они хотят на самом деле и сколько времени и энергии готовы на это выделить. Возможно, граждане предпочли бы некую форму «достаточно хорошего управления» (good enough governance) [Grindle 2004; Grindle 2007; Grindle 2012] и в этом случае могли бы осуществлять надзор и право на участие по мере необходимости, не принимая на себя функции «гражданского контроля».

Не так давно С. Файнштейн выдвинула концепцию «справедливого города» и гораздо более определенно, чем это обычно бывает в случае с критическими теориями, указала, как именно следует поступать в отношении конкретных проблем [Fainstein 2010: 172-173]. Она считает эти цели достойными, независимо от того, вносят они заметный вклад в преобразование глобальной политико-экономической структуры или нет. Файнштейн опирается в рассуждениях на реальный пример Амстердама. Я почти не сомневаюсь, что те программы, которые она пропагандирует, позволят улучшить положение большинства городских жителей мира. С другой стороны, я прожил большую часть жизни на Западе. Можно ли утверждать, что ценности, воплощенные в политических методах и институциях Амстердама, годятся для остального мира? [Novy, Mayer 2009; Robertson 2006]. Или, говоря точнее, как можно оценивать город? Может ли существовать список обязательных ценностей или образцовый город, устанавливающий стандарты для всех прочих? И здесь я вновь настаиваю, что наша главная забота должна заключаться в том, чтобы понять, как оценивают город сами его жители, и лучший способ сделать это – понаблюдать, что они готовы сделать и чем пожертвовать, чтобы привести место своего проживания в соответствие с собственными ценностями и устремлениями. Этот подход согласуется с точкой зрения Дьюи:

Достигнутое нами понимание может служить критерием того, насколько хорошим или плохим является каждое конкретное государство, то есть оно позволяет нам установить, в какой степени чиновники данного государства способны выполнять функцию защиты интересов общества [Дьюи 2002: 28].