– Какой толк от вашей жизни в колхозе? Вы все равно в нем не работаете. Берл работает в Парабели. Средняя школа тоже находится там. В Парабели есть небольшая еврейская община, а здесь вы совсем одни. Я вам помогу, купите домик в Парабели, с огородом, будут у вас свои овощи, и вы не будете так нуждаться!

Эти слова звучали как небесная музыка. Правда, и Парабель – довольно жалкое село, но в то время оно было для меня вершиной желаний. Когда кто-нибудь в поселке говорил «я иду в Парабель», это звучало как «я еду в Москву». Все нужное и хорошее было сконцентрировано там.

Дядя предложил также подумать о покупке коровы. Родители отнеслись к этому с сомнением: придется покупать сено и, кроме того, сдавать государству в виде налога около двухсот литров молока в год. Едва ли это окупится.

– Я советую вам все рассчитать и проверить, оправдывается ли это, – сказал дядя Илья. – В селе Сузун, где мы жили, многие эвакуированные держали коров и говорили, что это решает для них проблему молочных продуктов. Мы не купили, потому что Марии в ее возрасте (около пятидесяти лет) трудно ухаживать за коровой. Мы могли позволить себе покупать молоко, творог и масло, не тратя силы на это.

Три дня они пробыли у нас, и в течение этих дней дядя и тетя проявляли ко мне особое тепло, к какому я вообще не привыкла. За день перед отъездом дядя сказал моим родителям:

– Мы хотели бы взять девочку с собой. Мы растили бы ее как родную дочку. В Ленинграде у нее будут хорошие перспективы на будущее.

Он подошел, погладил меня по волосам и спросил:

– Ты хотела бы уехать с нами?

– Это невозможно! – воскликнула я в замешательстве. – Я ведь не свободна, я записана в комендатуре как ссыльнопоселенка…

– С комендатурой я бы все уладил. Мне известны случаи освобождения детей моложе 16 лет.

Не забуду мечтательное выражение в глазах дяди и тети. У них были взрослые сыновья, давно покинувшие родительский дом, и им хотелось иметь дочку, но они знали, что в их возрасте детей у них уже не будет. Я могла быть для них осуществлением мечты.

Все это звучало очень соблазнительно, но оставить мою семью навсегда? При всех моих обидах на маму я была очень привязана к родителям. Я бросилась к маме и обняла ее. Она спросила:

– Ты хочешь оставить нас?

Я покачала головой отрицательно. Больше никто не возвращался к этой теме.

На следующий день гости отплыли пароходом в Томск, откуда им предстояло ехать поездом на запад, в Ленинград. К нам они приехали с четырьмя чемоданами, а от нас уезжали с одним. Почти все, что у них было, они оставили нам. Мы проводили их до пристани. Ссыльнопоселенцам запрещено подниматься на борт корабля, поэтому мы не могли видеть каюту дяди и тети. Попрощались у причала. Дядя поцеловал меня и обещал:

– Пришлю тебе школьную форму и пальто к зиме. Обувь мы тебе оставили. Я хочу, чтобы ты вошла в школу с поднятой головой, как принцесса.

Я была рада тому, что он не сердится на меня за отказ уехать с ними в Ленинград.

С началом учебного года вся моя жизнь изменилась. Из состояния маленькой женщины, целиком погруженной в заботы о домашнем хозяйстве, я вернулась в свое естественное состояние 13-летней девочки-школьницы. Первого сентября мы оба, Иосиф и я, пошли в Парабель. Школа была первым домом на краю села. Большое двухэтажное здание, впечатляющее на фоне окружающих домишек. Класс Иосифа, седьмой «б», был на втором этаже, а мой, пятый «г» – на нижнем.

В классе было несколько учеников из нашего поселка, но большинство было мне незнакомо. У всех, кроме меня, были друзья и подруги, с которыми они хотели сидеть за одной партой. Я осталась без пары, и учительница посадила меня за одну парту с рослым рыжеватым пареньком, который тоже был старше остальных и никого в классе не знал. Звали его Иван Золотой. Вначале его фамилия была предметом шуток и насмешек, но так как он не раздражался и лишь добродушно улыбался, насмешки вскоре прекратились.

Мы с ним прекрасно ладили и помогали друг другу. У меня плохое зрение, еще в Риге мне выписали очки. Я стыдилась носить их, и в ту ночь, когда нас высылали, нарочно не взяла их с собой. Теперь, сидя на последней парте, я плохо видела написанное на доске. Мой сосед по парте читал мне то, что я не вижу, а я помогала ему в решении задач по арифметике. Он был украинец, ссыльный, как и я, старательный в ученье, но медлительный. Нужно было слегка подстегивать его.

Дядя Илья сдержал свое обещание и прислал мне, вместе с теплыми вещами для всей семьи, школьную форму, какую носили ученики в больших городах: черное платье с белым воротничком и черный фартук. В нашей школе ни у кого, кроме меня, такой формы не было.

Несмотря на пропущенные годы, в учебе у меня никаких затруднений не было; я всегда первой заканчивала письменные задания. Единственное, что мне мешало, это скука: я не понимала, зачем самые простые вещи надо объяснять несколько раз и потом еще читать дома по учебнику.

Иосифу приходилось труднее: русский язык он учил только один год, в Риге. С тех пор прошло четыре года, и он забыл многое из того, что учил. Он владел русским языком намного хуже меня.

Но он обладал чертой характера, которая помогала преодолевать все трудности: он был необыкновенно старательным, основательным и докапывающимся до корней каждого вопроса. Я, в отличие от него, полагалась на свою способность быстро схватывать и импровизировать. В зубрежке я не нуждалась, знала, что запомню и так.

Седьмой класс был выпускным классом неполной средней школы. Каждый учащийся получил задание написать заключительную работу на избранную им тему. Если все написали обычные сочинения, то мой брат избрал тему, требующую настоящей исследовательской работы: «Неизбежность поражения государств оси в мировой вой не». Это была осень 1944 года, война еще продолжалась. Кто-нибудь другой отделался бы патриотическими лозунгами о превосходстве советской армии, но мой брат произвел «глубокую вспашку». Свою работу он построил на тезисе: преимущество союзной коалиции в территории, экономических ресурсах и людской силе над государствами оси. Согласно его тезису, блок государств, обладающих таким решающим перевесом в ресурсах, обязательно победит, даже если он терпел тяжелые поражения в начальном периоде войны.

Он сидел часами в библиотеке, рылся в книгах, которые до него никто не открывал, собирал данные о материальных и людских ресурсах стран-участниц войны, чертил таблицы, графики и диаграммы. Можно сказать без преувеличения, что его работа не уступала по уровню дипломным работам студентов.

Когда она была сдана, о ней заговорили во всем районе. Партийные боссы читали ее. Это была работа ученика, которого директор боялся принять в школу…

Он учился на «отлично» по всем предметам, кроме русского языка и литературы, по которым получил оценку «хорошо». В сочинениях у него всегда бывало несколько грамматических ошибок.

Дядя Илья прислал деньги на покупку дома. В середине зимы папе, благодаря широкому кругу знакомых, удалось найти подходящий дом. Покупка была оформлена, но сразу въехать мы не могли: надо было ждать еще несколько месяцев, пока выедут прежние жильцы.

В течение всего учебного года мы ходили пешком из Малых Бугров в Парабель и обратно, четыре километра в каждый конец. Выходили группами, мальчики и девочки – все те, которые учились в средней школе. Часов ни у кого не было, репродуктор не вещал утром, поэтому мы выходили из дому очень рано, до рассвета. Если ночью шел снег, и никто раньше нас не выезжал из поселка, то дороги не было видно, она скрывалась под слоем свежего снега. Мы протаптывали тропинку поверх наезженной дороги, нащупывали ее ногами, ведь она не была ничем помечена. Кто отклонялся в сторону от дороги, тот проваливался в снег по пояс, в то время как на дороге свежий снег был неглубок, по щиколотки. Местные ребята принимали все это со смехом и забавлялись, кидая друг в друга снежки. Дети ссыльных вели себя более сдержанно.

Поскольку радио не вещало так рано, мы не знали, какова температура воздуха. Важно было знать это, потому что при температуре ниже минус сорока градусов занятия отменялись. В Парабели давали больше часов радиовещания, и проживающие там ученики слышали сообщения об отмене занятий. Как раз ученики из отдаленных поселков, которые больше всех нуждались в этих сообщениях, не могли их слышать. Не раз случалось, что мы приходили в школу в страшнейший мороз и оказывались перед запертой дверью. Не имея возможности обогреться и отдохнуть, надо было сразу отправляться в обратный путь.

Хотя я и была одета так, как требует климат, все же несколько раз обмораживалась. Это случалось в дни, когда температура опускалась до –45 градусов, и мы проделывали путь в Парабель и обратно без остановки.

Обмороженный орган становится белым и теряет чувствительность, поэтому человек не чувствует, что обморозился. Это опаснее всего: если не стараться немедленно растереть и оживить обмороженный орган, то он отмораживается совершенно и при оттаивании может просто отвалиться от тела.

Чаще всего обмораживалось лицо, открытое для мороза и ветра. Можно было закрывать лицо шалью до глаз, но это считалось признаком слабости. Мы старались «держать фасон» друг перед дружкой, показывать, что не боимся мороза.

В сильные морозы важно ходить группами. Во всех известных случаях, когда люди замерзали насмерть, они были одни. На замерзающего человека нападает сонливость, он вдруг чувствует себя хорошо, только хочет немного отдохнуть. И тогда он ложится – навсегда. В группе ему не дали бы лечь, так как это конец.

Обмораживаешься и не чувствуешь, что это с тобой происходит, но другие в группе видят. Вдруг девочки начинали кричать мне: «Рива, ты обморозила щеки!» Они видели белые пятна на моих щеках. Все сразу собирались вокруг меня и начинали «лечить»: набирали снегу на варежки и растирали обмороженные места, пока они не приобретут свой естественный цвет. Иногда это не удается, если обморожение слишком глубоко.

После этого уже не до «фасона»; закрываешь обмороженное место шалью и спешишь домой. Дома, в тепле, начинается оттаивание и вместе с ним сильная боль, как при ожоге. Это длится несколько часов. Потом пораженная кожа отшелушивается, до голого мяса, на поверхности которого образуется темно-красная корка. Вид ужасный. Проходит не менее недели, пока корка отваливается и лицо принимает прежний вид. Все это при условии, что обморожение не затронуло более глубокие ткани; в таком случае могут остаться шрамы и даже дыры.

Если не принимать в расчет трудности, причиняемые сибирской зимой, в целом наша жизнь стала легче. Мы уже не страдали от острого голода, как раньше, хотя целый ряд продуктов, наподобие мяса, масла, сахара и яиц, не попадал на наш стол. Хлеб по-прежнему выдавался по карточкам. Можно было держаться, бывали у нас дни и похуже. Все это благодаря дяде Илье, который произвел настоящий переворот в нашей жизни. Мне трудно даже представить себе, что было бы с нами, если бы тот человек с базара не был знаком с дядей и не встретил папу, в котором узнал его брата. Да и от дяди Якова время от времени прибывали посылки.

Дрова в ту зиму мы уже не таскали из леса на плечах: родители покупали дрова у колхозников, которые имели возможность получить лошадь и хотели немного заработать. Привезенные бревна нужно было пилить и колоть, но это было для нас обычным делом. Многое стало привычным, трудности как будто уменьшились.

Мы с нетерпением ждали момента переезда в нашу собственную избу в Парабели. Только с переездом переворот в нашей жизни станет полным. Парабель была вершиной стремлений.

Учеба в школе была легка и приятна. Только с одним предметом я не справлялась – с физкультурой. Я знала, что мне недостает ловкости и координации, что я не прыгну и не пробегу так хорошо, как другие. Не было у меня и физкультурных тапочек. Больше всего я боялась, что надо мной будут смеяться. Если бы не этот страх, я бы, может быть, улучшила свои физические возможности; но я боялась даже пробовать.