Манечка Громова —
моя любимая нянюшка.
Была она из семьи
так называемых «раскулаченных».
Соседи бросали косые взгляды.
– Кулаки! – кричали им вслед.
Манечка испуганно озиралась на мать:
«Что же они им такое сделали?»
Ставни заколотили гвоздями,
со двора увели всю скотину.
Особенно больно
было смотреть на животину,
когда гнали колхозное стадо
мимо родных ворот.
Коровушки рвались домой
и получали от пастухов порцию кнутом.
Василиса – её мать – красивая
и статная женщина умерла,
когда Манечке было лет восемь,
говорят, сердце
не выдержало такого горя.
Старухи судачили наперебой.
– Я ей кричу, надевай всю одёжу на себя!
А Васёна-то стоит
ни жива, ни мертва, как сажа бела,
онемела, голубушка,
язык отнялся совсем! – начала было баба Фима.
– Так и помёрла в пути в Сызране! —
продолжила баба Сима.
– Ой, во чужой стороне
у чужих людей, ой! – заголосила первая.
– Да не причитай ты, дура-баба! —
огрызнулась вторая.
– Ой!.. – отозвалась Серафима.
– А где Степан-то был? – вдруг спросила Евсимия.
– Незнамо где! Неведомо!
Да, и здесь он не кажется!
За Манькой-то Суклетинья смотрит, —
отвечает баба Фима.
– Да не за Манькой, а Манька за Марусей ходит,
нянькаеться! – разъясняет другая бабка.
– А вчерась у Дуньки Манька полы мыла! —
припоминает Серафима.
Степан – ее отец – занялся подработками
и был в вечных разъездах,
потом сбедил где-то ногу
и она запылала «антоновым огнем».
Тот «огонь» и погубил его.
Он не дал врачам отнять конечность.
Манечку взяла к себе
на воспитание тетка.
Та помогала родственнице
по домашнему хозяйству
и няньчилась с ее маленькой дочкой.
– За Марусей ходила,
доченькой ихней, вроде как нянька.
Полы мыла.
Косорезом сначала скребла,
потом полоскала тремя водами.
Сижу, реву,
слезы с лица полушалком утираю! —
пускалась в рассказы Манечка.
Потом, с достижением совершеннолетия
и до пенсии, она работала в колхозе.
Тяжело было видеть
в колхозных оглоблях животину,
которая содержалась
в их родном доме.
– Узнала я «своего» рысака,
своего Соколика!
Понурый, с седой гривой,
стоял он, привязанный к столбу,
и жевал узду, —
говорила она,
а по щекам текли скорые слезы.
В матушкиных нарядах
расхаживали жены начальства.
– Таких шелковых кофт,
шерстяных юбок,
кружевных сарафанов
и цветных полушалков
не было ни у кого в округе!
Господь все видел!
Как эта «одёжа»
не сожрала этих паскуд? —
негодовала порой нянюшка.
К нам в дом
Манечка попала по совету
хорошей знакомой
в качестве няни для меня
и моей младшей сестренки.
Я любил слушать ее рассказы
про «то время»
еще при том «горошенном» царе.
Нянюшка дарила свою любовь,
заботу и ласку нам и…
кошкам, которых,
шибко осерчав,
называла «полосатыми чертями».
 

 
Еще нянюшка рассказывала
про свою сельскую жизнь.
По вечерам
она, бывало,
сидела с прялкой на завалинке.
В летнем, еще не остывшем от зноя воздухе
кружилась мошкара,
на окне «кудрявилась»
розовая герань,
приходила кошка
и терлась о ноги
своей мягкой шерсткой.
Иногда наведывалась подруга Дунька.
– Красивая, как пасхальное яичко! —
смеялась Манечка.
Девушка была видной, но неграмотной.
Она считала, что «маленькие книги» —
так в народе называли письма —
пишут только «князья»,
и вместо подписи в «бюллетене»
ставила крестик.
Когда становилось тошно
Манечка затягивала
старинную русскую песню:
 
 
Ты святая Варвара, молю я тябе.
Ты нявеста Христова, услышь ты мяне.
У делах моих блудных мяне обличи.
И молиться ты Богу мяне научи.
Научи ты молиться, избавь от сеты.
И любить мне Бога, как любила ты.
За Яго страдания, за Яго любовь
Ты терпела муки, проливала кровь.
Диаскор в то время правителем был.
Он святую веру страшно не любил.
За купца хотел ён Ваврвару отдать.
Если нет, то дочь свою на муки отдать.
Варвара сказала на яго вопрос:
Мне никто не надо, только свят Христос.
Он Создатель мира, Царь Он и Отец.
Он мне даст нябеснай нятлённый вянец.
Лишь Святую Троицу чту отныне я.
И к зямному счастью непричастна я.
Отец Диаскор жа тут от зла задрожал.
Святую Варвару на муки отдал.
Воловьими жилами раны выбивал.
И жесткаю шерстью кровь он вытирал.
Варвара тярпела и молила Христа,
Чтоб Ён дал тярпения тярпеть до конца.
Варвара охотно в тямницу пошла.
Скоро утяшение в тямнице нашла.
Христос своим светом ее озарил.
Кровавые раны тотчас исцалил.
За её страдания, за её любовь.»^[5]
 

 
Прихожу как-то домой,
а Манечка сидит на кухне,
«радиво» слушает и плачет.
Из динамика доносится:
Красивая девчонка,
кричат мне вслед,
красивая девчонка, а счастья нет…^[6]
Я спрашиваю:
«Ты чего плачешь?»
А она:
«Красивая, а счастья нет,
ну прям как я,
в чужой сторонушке
у чужих людей…
Сииротинушка!»
 

 
«Белая гвардия – белая стая…
здесь похоронены лучшие-лучшие…
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа» —
хрипит и трескает виниловая пластинка.
Я повторяю за нянюшкой,
как молитву, их имена:
Акулина, Левонтий,
Авдотья, Степан, Василиса,
Саклетина, Матрена, Степанида.
Она красит оградки в белый цвет.
Только в белый,
потому что
если в какой иной,
то мертвые не простят!
Вдруг начинается гроза.
Гром. Молния. Светопреставление.
Кульминационно-театрально.
Дождь из темно-фиолетовых туч
сыплет на голову
холодными свинцовыми пулями.
Нянюшка просит у Бога пощады,
читает «Богородицу»,
хватает меня за руку
и мечется меж надгробий.
Я-то знаю, как она боится грозы!
Боится, что молния попадет в нее и убьет.
Она выключает все электроприборы в доме,
повязывает «полушалку»
и садится подальше от окна.
Мы ищем укрытие,
но среди мертвых его не так просто найти!
Вдруг нам попадается не то беседка, не то склеп.
Пахнет сыростью,
мокрой древесиной и смертью.
Воцаряется мертвая тишина.
И только дождь
барабанит по крыше в такт сердцу,
как будто, если он прекратится,
и сердце тоже остановится
и мы прекратим свое существование!
И не будет ничего.
Только белый цвет! Белый свет! Небытие.
 

 
Из пены родилась морской,
Ступила на брег,
Покорила навек
Сердца людей!
Ты, моя Любовь!
Как известно
из римской мифологии,
Венера – богиня любви.
Конечно, моя Венера
не сошла с небес
и не ходила по морским волнам.
Повстречались мы,
я бы сказал, волей случая!
И земля не ушла из-под наших ног,
как бывает у влюбленных
с первого взгляда.
Письма, километры строк к тебе,
несу слова,
несу улыбки,
поцелуи несу,
но как мне вынести
прощание с тобой!
– Сегодня ничего! —
сочувствующе говорит мне почтальон.
И завтра, и послезавтра тоже.
Пишу на магнитную ленту слова,
тебе должно понравиться,
ведь ты так любишь
мой «янтарный» голос!
Но ответа не последовало.
Молчание,
как будто мои слова уходят
в сливное отверстие канализации,
как вода!
У меня такая пустота внутри,
и мне нечем ее заполнить!
Я вою волком ночами!
Я все решил, решился,
хватит, устал!
Сегодня был у тебя.
Просто сел на электричку
и поехал в неизвестном направлении.
Вот так просто:
измучил, истерзал себе душу,
бросил все
и порезал
на мелкие кусочки расстояния.
Под стук колес
я несколько раз прокручивал в голове
нашу встречу.
Какая ты теперь?
Как живешь?
Чем дышишь?
Но знал одно,
что ты будешь рада,
рада мне!
В старом деревянном доме
я застал лишь твою мать,
которая была, конечно,
не в восторге
от невесть откуда
свалившегося гостя.
Но весьма благосклонно
обмолвилась о тебе парой фраз
и предложила остаться на ночь.
Я, в свою очередь, поблагодарив,
направился к выходу.
Дверь оказалась
неподатливой и тяжелой,
словно она,
сговорившись с тобой,
не пускала меня обратно.
Я шёл по узкой проселочной дороге,
а из моих глаз дождем
лились слезы.
Сердце мое было
переполнено отчаянием.
Рядом со скамейкой
на вокзале,
где я дожидался поезда,
сидел пес
и жалобно смотрел на меня.
Я выпотрошил
внутренности своего рюкзака
в поисках хлеба,
зрелище голодных собачьих глаз
для меня было невыносимым!
А ты в Москве и ничего не знаешь…
 

 
Иногда моя память
позволяет мне вспомнить тебя,
но воспоминания
всегда такие обрывочные.
Они как осколки от снаряда
в моей голове:
Ты сидишь на скамейке в парке,
я подхожу и сажусь рядом.
«Привет!» – улыбаешься мне ты.
Я хочу поцеловать тебя,
но вокруг так много людей.
Жаркий день,
медленно переходящий
в удушливый вечер.
На твой вспотевший лоб
налипли золотистые пряди.
Ах, как ты прекрасна
и похожа на «Данаю»
Густава Климта!
Мы разговариваем, смеемся
и заранее грустим
о том, что надо будет прощаться.
В разговоре ты,
жестикулируя руками,
задеваешь сережку
и теряешь ее в траве.
Мы долго ползаем
на четвереньках.
Отчего ладони и коленки зеленеют,
но так ничего и не находим.
Ты, торопясь домой,
огорченно бросаешь:
«Ну и черт с ней!»
Я остаюсь стоять на коленях,
решаю не сдаваться
и через битых полчаса,
нахожу невесомый серебряный шарик,
сотканный ювелиром,
будто кружево.
Это была моя маленькая победа!
 

 
Вчера встретил
твою подругу Юльку.
Та еще стерва,
ну да ладно,
речь сейчас не об этом!
– Пойдем выпьем,
Дорогой, за встречу! —
раскокетничалась она.
Юлька с жаром рассказывала,
что была недавно
в столице и видела тебя.
Да в таком неприглядном виде,
что ни в сказке сказать,
ни пером описать!
Меня распалила досада.
Я с трудом сдерживал слезы
негодования.
Ты, моя любимая, —
девочка на Тверской?
Пили огненную воду,
как полагается, студеной.
Наутро я заболел ангиной.
Я понимал,
что это не болезнь
сковала горло,
а мое чувство,
которое уже не может
держаться внутри,
а рвется наружу!
Я ведь люблю тебя
и поэтому ревную!
Ревную тебя даже к воздуху,
которым ты дышишь!
«Кто не ревнует,
тот не любит!» —
вспомнил я изречение
старой доброй няни.
Но только сейчас понял,
что не тогда человек ревнует,
когда любит,
а когда хочет быть любимым!
 

 
Спустя пару лет
я по делам оказался в Первопрестольной,
где меня встретил мой давний приятель
и рассказал мне планы на вечер.
Нагулявшись вдоволь
по широким московским проспектам,
мы решили скрепить дружбу
крепкими напитками.
Зашли в кафе-бар
«Московские дворики»
раздавить южные коньяки
и вспомнить былое,
а вспомнить, уж поверьте, было что!
В завершение вечера
друг предложил позвонить девочкам
и поехать в сауну.
Я тоже был не против,
потому что был свободен,
как ветер в поле.
Пока мы спорили
кто будет платить по счету,
прозвенел дверной колокольчик,
и в заведение
под стук собственных шпилек
продефилировали
две гогочущие ночные нимфы.
Передо мной предстала ты.
Брюнетка с небрежными локонами,
с ярким вызывающим макияжем,
то ли в коротком платье,
то ли в длинном свитере,
в пошлых черных сапожищах.
Мне почему-то представилась картина
испанского художника Диего Веласкеса,
изображающая
полулежащую обнажённую Венеру.
Она смотрится в зеркало,
которое держит перед ней Амур.
Если сказать точнее,
то перед глазами появилось
демоническое отражение в том зеркале.
Меня передернуло,
и эта судорога сознания
отразилась на моем спокойном лице.
Нет, любовная рана уже затянулась,
остался только шрам от сигареты,
которую я притушил о свою руку.
Случилось это почти машинально.
Раскуренная сигарета
тлела у меня в руке,
огонь жадно ел папиросную бумагу,
пепельный снег
падал мне на брюки.
Я промахнулся,
целясь сигаретным столбом
в пепельницу,
но ожог,
который получило тогда
мое сердце