Няньки

Сколько помню сибирскую жизнь, у нас в доме всегда были няньки. Правда, «няньки» – это громко сказано, ибо они были кем-то вроде пушкинского Балды: «Нужен мне работник, повар, конюх и плотник», – так, кажется? Родители, помимо детей, ещё держали довольно большое хозяйство, без которого в то время трудно было прокормиться: у нас были корова, овцы, свинья, куры, огород. Сами родители очень много разъезжали по командировкам, а дети и хозяйство оставались бес присмотра. Вот и брали в дом прислугу: и за детьми присмотреть, и за скотиной, и за огородом, если нужно. «Няньками» были или престарелые старушки, или девочки 14–16 лет. Много их у нас перебывало, всех не упомнишь, но двух «нянек» до сих пор помню прекрасно.

* * *

Однажды мама привела в дом ещё довольно крепкую старушку и объявила нам: «Вот, дети, это ваша новая няня».

– «Какая ещё няня?! – возмутилась старушка. – Это у барских детей няньки да мамки, а они не барские дети. Я Павловна! Понятно? Как меня зовут?»

– «Понятно, – ответили мы (Генка, Женька и я), – Баловна…»

Так у нас поселилась «Баловна». Старушка была очень суровая, но вскоре мы в ней души не чаяли.

Нас с Женькой Баловна каждое утро отводила в сад (или в ясли?). Приведёт туда, а я там оставаться не хочу и по своему обыкновению начинаю орать. Баловна никогда не оставляла меня в таком состоянии, но успокаивала преоригинальнейшим образом. «Орёшь? – спрашивала она меня. – Ну, ори, ори. Вон, видишь, стол стоит? Я сейчас на него лягу и начну рукава жевать. Сначала у себя отжую, потом у тебя, а потом у всех подряд начну жевать». Услышав такое, я в ужасе замирала, вытирала слёзы и начинала её уговаривать: «Не надо, Баловна, не жуй. Я больше не буду. А вечером ты за нами придёшь?» – «Куда мне от вас, окаянных, деться!» – говорила Баловна и со спокойной душой уходила домой.

Вечером дома Генка на правах старшего начинал канючить: «Баловна, дай пряничка или конфетку. Ну, Баловна, дай нам пряничка или конфетку…»

– Где я вам возьму? Нету.

– А ты к приказчику сходи (так Баловна называла продавца в сельпо).

– Ладно, – говорила Баловна, – схожу.

Надевала свой рабочий халатик и шла в хлев к скотине. Доила корову. Задавала корм ей и остальной живности, а потом возвращалась домой.

– Ну, что, Баловна, дал приказчик гостинцев? – вопрошал Генка.

– Дал, сволочь, – отвечала Баловна, – уж как я просила его, как умоляла: дай ребятам по нескольку пряничков и конфеток! Нет, паразит, дал только по одному пряничку и по одной конфетке (карамельке).

– Да ладно, Баловна, ведь дал же всё-таки, а завтра ты ещё к нему сходишь.

К сожалению, Баловна прожила у нас недолго: она умерла. Это было ещё до 1941 г., когда нас, детей, было ещё только трое, а я до сих пор её помню. Даже внешне.

Потом потянулась целая вереница нянек (или старенькие совсем старушки, которым с нами и с хозяйством справляться было не под силу, и они уходили, или молоденькие девчонки – тем и с нами, и со скотиной было и нелегко, и неинтересно), пока не появилась в нашем доме Стюра (сибирское уменьшительное имя от Анастасии). Я даже фамилию её очень долго помнила и забыла вот совсем недавно…

* * *

Стюра прожила в нашем доме несколько лет. Когда она пришла, ей было лет 16–17. Во время войны её от нас взяли на трудовой фронт. Она, бедняжка, не выдержала лесоповала и сбежала. Пришла к нам. Её опять у нас нашли, арестовали, судили, дали год тюрьмы, а из тюрьмы она опять вернулась к нам. И родители приняли её.

В 1945 г. она с нами уехала в Москву и прожила там у нас до 1947-го, но у неё был просрочен паспорт, и, как мама ни хлопотала, было велено Стюре вернуться по месту прописки. Слава Богу, жизнь у неё в Сибири наладилась. Она вышла замуж, родила детей. О ней я ещё не раз буду говорить, потому что в определённый отрезок времени она занимала в моей жизни весьма значительное место.

Других нянек (а их было много) я просто-напросто не помню.

Детсады

В перерывах между няньками, да частенько и при их наличии, нас с Женькой отдавали в детсад или ясли, не знаю, что вернее.

Однажды нас отдали в какой-то даже не круглосуточный, а вроде как круглогодичный детсад: нас забирали домой очень редко и на очень короткое время.

Там нас навещали почему-то мама и Генка – чтоб это был отец, я не помню. Мама приезжала, брала нас, вела на улицу, в магазин, покупала подарки. Однажды она купила мне такую довольно большую деревянную бабочку на колёсиках: за палочку везёшь её, а она крылышками хлоп-хлоп. Здорово. А ещё калейдоскоп. О, это была моя любимая игрушка! Я часами могла любоваться узорами, которые постоянно меняются. В память о своём далёком детском счастье я купила такую игрушку, но она показалась мне не такой прекрасной, как та, из моего детства. Во-первых, осколочки в современном калейдоскопе не стеклянные, а пластмассовые, и они не такие обворожительно яркие, как те. А может, в детстве и сахар был слаще и вода мокрее… Так хорошо было с мамой!

Но вот она уже собирается уезжать. Естественно, я в крик. Реву, разину рот и сую себе в рот свои кулаки, а мама протягивает мне свой: «На мой, а то тебе мало.» Я реву и реву. Маме надоедает, да и уезжать надо, и она говорит: «Дочка, пить хочется, принеси мне воды». Я с радостью кидаюсь исполнить её просьбу, а когда прибегаю с водой, мамы уже нет, уехала. Меня захлёстывает обида: обманула…

В другой раз помню, как мама приехала летом. Мы гуляли в лесу – в тайге. Пока она нас разыскивала, она набрала огромный букет цветов (она очень любила цветы, всякие). И так и вышла к нам: из-за букета её почти не было видно. Все детишки бросились к ней: «Дай!» И мама раздала цветы всем детям, которые среди этих цветов гуляли, но увидели их только в маминых руках. Мы с Женькой радовались: вот какая наша мама – всех одарила!

Приезжал Генка один в санях на лошади. Солидно с нами здоровался. Мы замечали, что у него новое пальто. «Хорошее», – одобрял Женька. Генка тоже привозил нам гостинцы. У него через плечо висела связка баранок. И опять, как и мама, Генка угощал не только нас, но и других ребятишек. А мы с Женькой снова радовались: вот какие гости к нам приезжают, всем хорошо!

Иногда мама в качестве гостинцев привозила или присылала с Генкой пакетики-порошочки с солью – соли-то тогда не было. И вот в этих аптечных пакетиках мы получали по чуть-чуть соли, и за столом раскрывали их, и приглашали своих соседей по столу чуть присолить свою еду. И опять радовались. Сколько же было поводов для радости!

Однажды Генка приехал к нам не с визитом, а за нами. Мы сели в сани, Генка – на облучок, и мы поехали домой через тайгу. Мы были вне себя от счастья, но вдруг за нами увязалась свора не то собак, не то даже волков. Генка привстал и стал нахлёстывать лошадь, но та и сама летела во весь опор. До дому добрались благополучно.

Почему-то родители часто переезжали с места на место. Например, я родилась в селе Б. Хабык (на каком-то этапе паспортистка исправила это название на Б. Хабынское, так у меня в паспорте и значится), а Женька, родившийся через год, появился на свет уже в другом месте, самый младший брат Вовка – в третьем и т. д.

Помню, в какой-то деревне я в сад шла почему-то одна (может, Женька болел?). Прихожу, меня осматривает садовский доктор, молодой мужчина, и вдруг говорит мне: «Девочка, иди домой и скажи маме, что у тебя свинка, поняла?» Я головой-то кивнула, но ничего не поняла. Мне стало мучительно стыдно: какой же чумичкой я пришла в детский сад, если дядя доктор обозвал меня свиньёй?!»

Я пошла не домой, а на речку. Там я стащила с себя платьице, «выстирала» его в речке, разложила на травке и стала ждать, пока оно высохнет. Там, пригорюнившуюся, меня и нашла мама, которой уже успели сообщить, что меня отправили домой.

Мои братья

Братьев у меня было трое. Старший, Геннадий или попросту Генка, сын мамы от первого брака. Это был настоящий старший брат: в меру с нами строг, но и защитник, и опора. Соберётся он куда-нибудь со двора к своим друзьям-сверстникам, мы с Женькой с обеих его сторон на нём повиснем: «Возьми нас с собой!» Он немножко посопротивляется, а потом берёт нас за руки и вперёд. Его друзья спрашивают: «Чего ты мелюзгу с собой притащил? Ладно бы пацана, а девку-то зачем?» – «Да ладно, – отвечал Генка, – их легче с собой взять, чем отвязаться от них».

И так всю жизнь он был СТАРШИМ братом. И, только когда он умер, недели не дожив до 72 лет, я удивилась: старше меня он был всего на два с небольшим года! 19-го августа 2006-го ему исполнилось бы 72 (умер он 12 августа), а мне 1 января 2007-го стукнуло 70.

* * *

О Женьке я уже говорила. Вообще-то он родился в том же, 1937-м, что и я, только 15 декабря (а я – 1 января). Мама же записала его, благо в деревне это было возможно, на 2 января 1938 г. Так что в детстве мы с Женькой свои дни рождения всегда отмечали вместе – 3 января. Папа получал зарплату 2-го числа, и нам выделялись какие-то деньги на это. А уж сам праздник мы с Женькой очень рано стали устраивать самостоятельно, пока родители были на работе.

Женька был главной фигурой в моём детстве, особенно раннем. Он раньше меня пошёл, раньше меня начал разговаривать и очень старательно обучал меня этому.

Если я не знала, как называется то или это, я обращалась к Женьке: «Деня, это тё?» Женька тут же давал мне исчерпывающий ответ, не всегда совпадающий с действительностью. Но переубедить меня было невозможно: «Деня казав». Пока Женька не выучивался говорить правильно, я слог в слог повторяла за ним.

Женька был очень забавным малышом. Хвастун он был страшный. Хвастался, чем мог и чем не мог. «Мой папа – директор», – например, заявляет он. «Директор чего?» – спрашивают его. «Директор столовой», – гордо отвечал Женька. Выше должности он тогда не знал, а в столовую в нашем посёлке или деревне мы иногда заходили и пили там бесплатно морс. Мама договаривалась, а потом за нас платила.

Мы с ним так и росли: неразлучно, как близнецы. Даже спали в одной кровати лет до 12.

Однажды соседка по коммуналке захотела выбросить из своей комнаты письменный стол – такой красивый, старинный. Он был без ящиков, но с очень изящными гнутыми ножками. Мы с Женькой пристали к маме: давай, возьмём. «Куда?» – спрашивает мама (мы вшестером жили в 12-метровой комнатушке. Мы с Женькой уговорили маму выбросить нашу кроватку-кушетку, а на её место поставить стол. Днём он нам служил столом, причём письменным (!), а ночью – крышей над нашим спальным местом. Женька загородил его со всех сторон, провёл туда электричество, и я – о, счастье! – получила возможность читать там хоть всю ночь напролёт. Женька рядом только сладко посапывал. Иногда я будила его: «Жень, слушай, Д'Артаньян-то! Он знаешь, что? Он…» Женька выслушивал меня благосклонно и, закрывая глаза, говорил: «Ну, ладно, читай дальше, потом расскажешь». А до этого мне приходилось читать на кухне, откуда родители меня постоянно гоняли.

Были мы с Женькой в параллельных классах: я – в женской школе, он – в мужской. Учились одинаково хорошо, даже в старших классах, хотя Женька никогда не любил читать и накануне сочинения обращался ко мне: «Слушай-ка, завтра у нас сочинение по „Войне и миру“, расскажи вкратце, в чём там дело?» Я с упоением начинала ему пересказывать содержание романа. Женька, послушав меня минут 10, перебивал: «Стоп, стоп! Значит, этот – вот кто, а эта – его невеста, а эти… Ну, ладно, хватит, ты, чего, весь роман мне собралась рассказывать? Хватит уж!»

И что удивительно: сочинения он писал не хуже меня. Может быть, не лучше, но и не хуже.