Пластиковый пакет, в котором я нес бутылку с зеленым чаем, был увесистым.
Открывая дверь, я почувствовал, что рука затекла – ручки пакета впились в пальцы. Почему продукты и напитки такие тяжелые?
Я узнал это, когда, окончив школу, уехал от родителей и начал жить самостоятельно. Денег не хватало, и для экономии приходилось готовить самому. Мне с детских лет не нравится вкус фастфуда, что для людей моего поколения редкость.
Картофель, лук, капуста, яблоки, растительное масло, консервированный тунец.
Эти продукты – как бы живые, поэтому и тяжелые. Я покупал их в ближайших супермаркетах и постепенно привык готовить. Занятие это мне нравилось, и еще я старался закупаться на оптовках, придумывал разные блюда.
Как-то раз я зашел к приятелю, с которым мы вместе ходили в студенческий клуб, и удивился тому, что узнал. Он был большим фанатом патинко[2] и почти все товары первой необходимости брал в игровом салоне на свои выигрыши. Любил еду быстрого приготовления и дома жил только на сухой лапше, которую заливал кипятком, и всякой ерунде из пакетиков.
Из магазина он всегда приносил пакет с упаковками лапши, сладкими батончиками и другими снеками. Пакеты бывали набиты доверху, но оказывались удивительно легкими.
Это еда неживая, потому и мало весит, думал я, слушая, как приятель радостно рассказывает о только что выпущенном в продажу рамене в новой упаковке.
– Это ты?
Она смотрит на меня из темного коридора.
Живая женщина.
Я смотрю себе под ноги, чтобы не встретиться с ней взглядом, и, сняв обувь, прохожу в комнату. По сравнению с чувством легкости и свободы, которое я испытывал на улице, здесь полная тишина и даже дышится как-то тяжело.
– Купил сигареты?
– Угу.
Я хлопаю себя по грудному карману и киваю. Потом достаю из мокрого пакета бутылку с зеленым чаем и стеклянную бутылку минералки и ставлю на чемодан перед ней.
– О! Минералку купил. Тяжелая у тебя ноша.
– Да уж. Чуть руку не оттянул.
Я разжимаю затекшую руку. Ладонь пересекает красный след, оставленный руками пакета.
– На стенах почти ничего нет, – замечает она, откинувшись назад и опираясь руками о татами, и поднимает глаза к потолку.
Имеются в виду следы от табачного дыма. Действительно, даже теперь, когда мебель вывезли, на стенах никаких отметин. На потолке тоже ничего в глаза не бросается, потому, наверное, что он отделан деревом.
– Я старался здесь не курить. Больше в сквер выходил или на улицу.
Она не курит. Девушки не любят, когда от волос и одежды пахнет табаком. Прежде я курил за выпивкой или когда хотел расслабиться после работы, а дома воздерживался.
Но в последний год курение вошло в привычку настолько, что теперь в день мне нужно целую пачку, а то и больше.
Да, это началось после того самого похода. Именно после него я начал курить намного больше. Сигареты стали предлогом для того, чтобы выйти из дома. Чем больше я курил, тем чаще удалялся с этим занятием в сквер. Теперь я понимаю, в чем заключалась причина моего неожиданного пристрастия. Я хватался за сигареты, чтобы сбежать от нее.
Она протягивает руку к пакету и, как обычно, начинает скатывать его в тонкий жгут, а потом завязывает из него бант. Пластиковые пакеты быстро накапливаются, и у нее привычка – сворачивать их и убирать сразу после похода за покупками. При виде ее машинально двигающихся пальцев мне вдруг представляется другая картина.
Я вижу, как женщина в голубой клетчатой рубашке сидит на корточках в траве.
В молчании она водит по траве руками.
Будто связывает ее в пучки. Ловушку готовит?
Для этого не нужно специальных инструментов. Достаточно, чтобы человек зацепился за что-то ногой. Убираются все следы западни, и перед вами картина смерти от несчастного случая. Все просто.
Когда я учился в лесной школе, у учеников была такая забава: вязать траву в пучки и так оставлять. Вроде безобидная шутка, но, когда затевали беготню, кто-нибудь обязательно об эти кочки спотыкался.
– Я сережку потеряла, – вдруг объявляет она.
– Сережку?
– Ну да. Наверное, выпала, когда мы паковали вещи.
Похоже, она не очень расстроена этим обстоятельством.
– Если с жемчугом, то прям как у Юмин[3].
– Да нет, она не ценная. Из циркония.
Она приподнимает волосы, открывая левое ухо. На месте, где была сережка, видна крошечная дырочка. Почему-то при виде ее мне становится ужасно не по себе. Это малюсенькое отверстие в ухе кажется мне живым и будто распространяет вокруг бездушие и жестокость.
– Это какие серьги? Те, что ты всегда носишь?
– Они самые.
– Когда заметила?
– Утром сегодня.
Она все время носила одни и те же сережки – с невзрачными прозрачными камешками. Вот что она потеряла. Я непроизвольно окинул взглядом татами вокруг себя.
– Куда-нибудь завалилась, не иначе. Она же маленькая, в щель закатится – и не заметишь.
– Или упала в коробку, когда вещи собирали.
По ее тону можно понять, что она смирилась с потерей. И вдруг, будто о чем-то вспомнив, сказала:
– Ты сказал про Юмин. Про «Жемчужную сережку».
Она мельком взглянула на меня.
Я пожалел, что упомянул Юмин. Если подумать, наша ситуация точно такая же, как в ее песне.
– Я как-то поспорила с подругой об этой песне. Ты ведь знаешь слова?
– Угу.
В школе, в старших классах, у меня была подружка – большая фанатка Юми Мацутоя. Она все ее альбомы собрала. Я знал, что Юмин очень популярна, но не мог понять почему. Не такая уж она певица, чтоб восхищаться. Тогда подружка посоветовала мне первый альбом Юмин – «Жемчужная сережка». Девушка мне нравилась, поэтому я, хоть и без большого желания, но все-таки решил послушать. Тексты, мелодии и голос чуть ли не ультразвукового диапазона захватили меня. После этого я попросил у подружки другие альбомы Юмин. Так что «Жемчужную сережку» помню очень хорошо.
– Там есть такие слова, – говорит она и напевает:
Я бросила одну сережку под кровать.
О-о, жемчужная сережка.
Голос у нее не сильный, но слух хороший. Действительно, песня точно описывает нашу нынешнюю ситуацию. Как там дальше?
И, может, ты ее найдешь,
Когда девчонка к тебе переедет,
Совсем скоро…
А она тем временем продолжает с невозмутимым видом:
– Женщина расстается с мужчиной, последний раз заходит к нему и бросает под кровать свою жемчужную сережку. Так ведь в песне?
– А зачем? – с безразличным видом отвечаю я вопросом на вопрос, не желая отдавать инициативу.
– Вопрос в том, осталась у этой женщины другая сережка или нет. Здесь у нас с подругой мнения разошлись.
– То есть?
Я все еще не улавливаю, что она имеет в виду.
Она открывает новую банку пива, делает глоток. К вину ее пока не тянет.
– Я считаю так: он подарил ей сережки с жемчугом, когда между ними все было хорошо, и вот теперь она глядела на них и думала, что же будет дальше. Она знала, что они скоро разойдутся и восстановить ничего нельзя. Его мысли уже заняты другой, поэтому она думает, что больше никогда не наденет эти сережки. И мужчина не станет носить то, что подарила ему женщина, с которой он расстался, какой бы дорогой ни была эта вещь и как бы она ему ни шла. Правда ведь?
Она вдруг заглядывает мне в глаза. Я вымученно улыбаюсь и киваю.
По ее лицу тоже пробегает улыбка, и она продолжает:
– Поэтому она решила избавиться от сережек. Скорее всего, она направилась к месту, с которым у нее были связаны вспоминания – например, на берег моря или туда, где он их ей подарил, – и выбросила там одну сережку. Потом поехала к нему в последний раз и оставила другую под кроватью. И у нее больше нет сережек. Как-то так.
– А-а, теперь понял.
Она меня убедила.
– То есть она забросила ему под кровать сережку, которая у нее оставалась единственной?
– Именно.
Она кивает, довольная моей понятливостью.
– Но подружка настаивала, что обычно люди считают так, как в песне: «Я бросила одну сережку под кровать».
– Получается, другая у нее осталась? Тоже может быть.
– Понятно.
Это все, конечно, интересно, но у меня ее дискуссия с подругой вызывает смешанные чувства. С одной стороны, забавно, что они пытались разобраться в этой истории, но меня пугает, как много эмоций девушки тратят на обсуждение слов из песен Юмин. Помню, когда вышел двойной альбом с ее хитами, я куда-то ехал по работе в синкансэне[4], и в вагоне женщины немного постарше меня слушали эти песни. Каждая была погружена в свой мир. Мне даже стало как-то не по себе.
– Но дальше же еще есть строчка, – продолжает она хмуро. Похоже, ей не понравилось, что я вроде как согласился с ее подругой. Она пропела:
Когда теряешь половину,
Другая становится не нужна.
И добавила:
– Это значит, какой смысл оставлять одну, если вторая уже потеряна. Разве не так?
Я качаю головой:
– Эти слова можно понять и по-другому: если я оставила с ним половину своего сердца, то я – уже не я. Вот такая незатейливая интерпретация.
– Хм. А ты романтик. Не ожидала.
Она пристально смотрит на меня. Видно, что я ее по-настоящему удивил.
– Можно годы прожить с человеком, и все равно всего про него не узнаешь, – бормочет она, будто разговаривая сама с собой.
Не узнаешь… Конечно, невозможно понять о человеке все. Легче, наверное, довольствоваться тем, что о нем известно. Потому что человек сам себя толком не знает. Вот о ней я ничего не знаю, хотя прежде мне казалось, что знаю. А теперь больше не уверен.
Раньше каждый из нас считал другого своей половиной. Я думаю, так оно и было какое-то время.
Она, не отрываясь, глядит в окно, а я с левой стороны смотрю на нее в профиль как на некий загадочный объект.
И мне вдруг приходит в голову мысль: а что там у нее с правым ухом? Такая же крошечная, похожая на пятнышко дырочка, как на левом?
Если одна сережка из пары, которую она все время носила, пропала, что стало с оставшейся?
– А что с правой сережкой? – спрашиваю я. – Выбросила?
С усмешкой она закрывает правое ухо и не спеша поворачивается ко мне:
– А ты как думаешь?
Это проверка.
Она действительно хочет узнать, что я думаю.
«Когда теряешь половину, другая становится не нужна», – слышится в голове шепот того человека.
Что касается «Жемчужной сережки», то я уверена в правоте своей версии.
Женщины – это существа, способные отринуть прошлое и продолжать жить дальше. А вот мужчины, выполняя свою работу, обращаются за подсказками к историческим романам. Оставшихся в прошлом женщин они рассматривают как свои трофеи, полагающиеся им награды, в то время как женщины сосредоточены лишь на настоящем и будущем. Конечно, попадаются женщины, зацикленные на прошлом, и внутри меня тоже сидит такая. Не буду отрицать. Но обычно я держу ее в отдельной комнате, где она, как гость, может сколько угодно жаловаться на судьбу. Лишь изредка допускаю ее в гостиную и позволяю вволю искупаться в жалости к самой себе. Для женщины пожалеть себя – развлечение.
В любом случае я бы не стала оставлять одну сережку. Но нынешний случай – исключение.
То, что я потеряла любимые сережки, – правда только наполовину.
Одна сережка лежит во внешнем кармане его кожаной сумки, которую он носит на плече.
Я смотрю на эту потертую, янтарного цвета сумку, лежащую сейчас с ним рядом. Она напоминает какое-то маленькое животное, устроившееся отдохнуть. Вот в ней и лежит одна моя сережка.
Нам с ним нравятся сумки. Иначе мы не покупали бы каждый сезон новые, мало чем отличающиеся от предыдущих. Легко клюем на симпатичные кармашки, разные «функциональные» отделения. Однако все эти многочисленные и якобы полезные карманы в повседневной жизни быстро превращаются в черные дыры.
Это сразу становится понятно, когда начинаешь копаться в сумке, чтобы найти то, что тебе нужно.
Билеты в кино, чек на оплату такси, который ты искала, пуговицы от кардигана, чьи-то адреса, записанные на клочках бумаги, – все эти предметы, прежде такие нужные, что ради них всю сумку перероешь, возникают, выцветшие и потускневшие, как мусор, который выбрасывает на берег прибой. У них уже истек срок действия, их снова засунут куда-нибудь, откуда они уже больше не появятся.
Прошлой ночью я положила одну сережку в карман его сумки.
Постаралась засунуть поглубже.
Сердце колотилось со страшной силой. Наверное, так чувствует себя человек, устанавливающий мину или ловушку.
Казалось, карман, куда я запихала сережку, тускло светится.
Когда он обнаружит сережку?
Завтра? Через несколько месяцев? А может, никогда, и сережка окажется на свалке вместе с сумкой?
Я представляю, как она валяется на куче мусора – кожа почернела, кое-где протерлась до дыр.
Почему я это сделала? Зачем? Из сентиментальности? На какие-то гарантии надеялась? Сама не знаю, думаю я, глядя на него.
А он думает о том, осталась у нее в правом ухе сережка или нет. И лицо у него такое серьезное.
Мне нравится это его выражение.
Когда он размышляет о чем-то серьезном, на лице появляется характерная тень. Не знаю, как объяснить мои ощущения, но в такие моменты кажется, будто на поверхность выплывает прячущаяся где-то в глубине тоска, которую обычно он, как человек, умеющий хорошо скрывать свои чувства, никому не показывает.
Однажды, заметив, что я погружена в свои мысли, он сказал, что слышит доносящийся откуда-то шум прилива. С чего это его потянуло на лирику, подумала я тогда, но сейчас мне кажется, что он указывал на охватившую меня тревогу.
В его раздумьях я вижу свет. Одинокий луч в безмолвном мраке.
Но этот луч устремлен в пустоту.
– Она на месте, – решительно заявляет он.
С усмешкой я убираю руку, закрывавшую правое ухо. На кончике пальца виден вдавленный след от камешка на сережке.
– Угадал.
Увидев циркониевую сережку, он замолкает, и тут же на его лице появляется выражение облегчения.
– Я рад.
С этими словами он тянется к бутылке с вином, я ищу взглядом пластиковые стаканчики.
– Давай выпьем. Так, а штопора нет.
Штопор-то я сунула в одну из коробок.
– Не проблема.
Он берет лежавшую на татами сумку.
У меня непроизвольно вырывается «ой».
Он легко открывает сумку и, пошарив в ней, достает складной армейский нож, в котором есть консервный нож, ножницы и масса других полезных приспособлений. Он все время носит его с собой. Нож швейцарский; штопор тоже имеется.
К карману, где лежит моя сережка, он не прикоснулся.
Я наблюдаю, как он ловко откупоривает бутылку, и чувствую, что немного уязвлена. Примерно так ощущает себя женщина, когда мужчина не замечает, что она сменила прическу.
Ну что ж, и так бывает.
Он наливает мне вина в стаканчик, и мне в голову приходит другая возможная интерпретация «Жемчужной сережки»: даже если она бросила сережку под кровать, как хотела, он вполне мог оказаться не таким шустрым и в суете и неразберихе не заметить ее под кроватью, тем более что кровать никто не передвигал годами, и под ней наверняка лежал толстый слой пыли. Уж мою маленькую циркониевую сережку он точно бы не нашел.
От этой мысли у меня голова закружилась.
– Ты чего улыбаешься?
– Да так просто.
Сдерживая улыбку, я вручаю ему стаканчик и наливаю вина.
– Почему ты подумал, что я оставила вторую сережку? Я же говорила, что женщина из песни, скорее всего, ее выбросила.
Настала его очередь улыбнуться.
– Аки! Ты в два раза сдержаннее других людей, но и вдвое сентиментальнее.
Я непроизвольно скривилась.
Раньше мне было бы приятно слышать такие слова, но сейчас почему-то они пронзают мне сердце.
Он сразу замечает мою реакцию, и в его глазах мелькает раскаяние.
– То же самое могу о тебе сказать.
Сверкнув на него глазами, я легко провожу пальцем по горлышку бутылки и добавляю:
– Мы с тобой похожи.
Во рту вдруг появляется горький привкус.
Я торопливо делаю глоток вина.
Он подносит стакан ко рту вслед за мной.
Слабый ветерок пробирается в комнату через окно, словно желая сгладить возникшую между нами неловкость.
Почувствовав вдруг усталость, я потягиваю вино в повисшей тишине.
Он тоже пьет и вертит в пальцах ярко-красный складной нож с открытым штопором.
Поскорее бы все это кончилось.
Его пальцы, белые и длинные, продолжают ласково поглаживать инструмент.
Я вдруг ощущаю дежавю.
Мне уже доводилось видеть такую же сцену. Вот только где?
– Сыру хочешь?
Он бросает взгляд на пакет из супермаркета, будто только что вспомнил о нем. А манипуляций со штопором, похоже, даже не замечает. От того, что он все время тычет острием себе в палец, у меня мурашки по коже бегают.
– Не откажусь. А ты что хочешь, Хиро?
– Салями, пожалуй.
Наконец он оставляет штопор в покое и достает из пакета батончик салями с черным перцем. Он вообще любит острое.
При виде того, как ловко он нарезает салями, ощущение дежавю усиливается.
Когда-то я видела нечто подобное…
В голове разливается свет. Дрожат зеленые тени.
– Вот когда… – непроизвольно вырывается у меня. – А почему ты тогда не воспользовался своим ножом?
– Что?
Он смотрит на меня с застывшим выражением на лице.
Мы обливались потом, а крутому подъему не было видно конца.
Было еще только начало лета, но погода в горах S стояла необычно ясная. Все говорило о том, что предстоит первый в этом году по-настоящему летний день.
Путь пролегал через старый густой лес, что позволяло избегать прямых солнечных лучей, но мы все равно дышали часто и тяжело, потому что горы есть горы.
Пот лил с меня градом, я представить не могла, что в человеке может умещаться столько жидкости. Пот разъедал глаза, рубашка пропиталась солью.
Зато человек, который вел нас за собой, дышал ровно как ни в чем не бывало. Он почти не вспотел и с невозмутимым видом легко шел вперед.
Конечно, он был проводник-инструктор, постоянно ходил в горы, а мы целыми днями просиживали в офисе в окружении кондиционеров и компьютеров, но все равно становилось стыдно – ведь нам по двадцать с небольшим, а ему уже хорошо за пятьдесят.
Тем не менее за один раз, не останавливаясь, мы поднялись на сто метров и оказались на специально устроенной площадке.
Заметив, что мы дышим с трудом, проводник предложил передохнуть.
Не в силах говорить, мы просто кивнули, положили на землю рюкзаки и вытерли пот с лиц полотенцами, обмотанными вокруг шеи. Тело горело, хотя пот, по идее, должен был холодить.
Я пила воду большими глотками, но побороть жажду не получалось. Организм упрямо требовал другого способа борьбы с обезвоживанием.
– У меня апельсины есть, – сказал Хиро, потянувшись к рюкзаку. Видимо, он переживал то же самое.
– Давай.
О проекте
О подписке