Микросвидетельства: ситуационные записи, реконструкции и наблюдения

Если исходить из данных опросов отдельных людей, то наши теоретические построения будут ориентироваться на характеристики индивидов, облаченные в термины стандартных социологических переменных. Поэтому для того, чтобы перейти к такой социологической теории, в центре которой находятся не лица, совершающие насильственные действия, а ситуации насилия, необходимо сделать акцент на ином способе сбора и анализа данных. Чтобы зафиксировать процесс насилия в том виде, в котором оно действительно совершается, нам потребуется непосредственное наблюдение за насильственным взаимодействием. Наши теоретические конструкции ограничиваются тем, что основываются на двух специфических типах данных. Во-первых, это статистика, которая собирается постфактум, а затем «упаковывается» системой уголовного правосудия, а во-вторых, это интервью с осужденными или другими фигурантами интересующих нас ситуаций. Опросы потерпевших позволяют сделать шаг в правильном направлении, однако они остаются несовершенным инструментом. Причем – не только потому, что мы можем лишь гадать, в какой степени жертвы говорят правду, ведь здесь появляется еще одна проблема: люди, как правило, плохо запоминают детали и контекст драматических событий. В нашем обыденном дискурсе отсутствуют языковые средства, с помощью которых можно делать добротные описания микровзаимодействия, – напротив, обыденный дискурс предоставляет набор штампов и мифов, которые заранее предопределяют, что именно будут говорить люди. То же самое можно утверждать и о насилии, происходящем во время войн, массовых беспорядков, спортивных состязаний и даже обычных ссор. Когда участники насильственных ситуаций рассказывают о них, они, как правило, представляют весьма урезанную и идеализированную в соответствии с их собственными представлениями версию происходившего.

Последние десятилетия стали новой эпохой в изучении насилия, поскольку появилась возможность исследовать его в том виде, в каком оно фиксируется на видеозаписях, полученных с помощью систем безопасности, полицейских камер, а также при съемке новостных сюжетов и любительского видео. Обычных зрителей просмотр таких записей, как правило, шокирует. В качестве примера можно привести массовые беспорядки, которые произошли в Лос-Анджелесе после обнародования видеозаписи ареста человека по имени Родни Кинг, сделанной в 1991 году оператором-любителем с помощью новой портативной видеокамеры. События всегда интерпретируются в терминах господствующих идеологических категорий, и соответствующие формулировки незамедлительно обнаружились – избиение на расовой почве. Однако в истории с Родни Кингом шокировал не расовый аспект происходившего на видеозаписи, а само избиение, которое выглядело совершенно не так, как, по нашему мнению, должно выглядеть насилие. Визуальные свидетельства насилия демонстрируют нам нечто такое, что мы не готовы увидеть. Если обратиться к широкому спектру инцидентов, к множеству различных этнических комбинаций как внутри, так и поверх границ этнических групп (некоторые из них мы рассмотрим в главах 2 и 3), то мы обнаружим во многом одну и ту же картину. Расизм может вносить свою лепту в нагнетание отдельных ситуаций, в которых происходит насилие, но он является лишь одним из ряда вводных условий – причем ни необходимым, ни достаточным. Между тем насильственная ситуация сама по себе обладает более глубокой динамикой, нежели расизм.

Насилие в том виде, в каком оно проявляется в реальных жизненных ситуациях, определяется переплетением таких человеческих эмоций, как страх, гнев и возбуждение, и происходит это в прямом противоречии конвенциональной морали, соответствующей нормальным ситуациям. Именно это шокирующее и неожиданное свойство насилия, которое в реальных ситуациях фиксирует холодный взгляд камеры, предоставляет ключ к эмоциональному механизму, занимающему центральное место в микроситуационной теории насилия.

Сегодня мы располагаем гораздо большими возможностями увидеть, что именно происходит в реальных ситуациях, чем когда-либо прежде. Это новое ви́дение возникло благодаря сочетанию технологий и социологических методов. Подъем этнометодологии как интеллектуального движения в 1960–1970‑х годах состоялся одновременно с появлением новых портативных кассетных магнитофонов. Это устройство позволило фиксировать по меньшей мере звуковую составляющую реальных социальных взаимодействий, а затем многократно воспроизводить эту запись, замедляя и анализируя ее. В результате у исследователей появились возможности, едва ли доступные при мимолетных наблюдениях в реальном времени, что и привело к появлению такой области науки, как конверсационный анализ [Сакс и др. 2015; Schegloff 1992]. А по мере того как все более компактными и повсеместно распространенными становились устройства для видеозаписи, появилась возможность изучать и другие микроаспекты поведения, такие как телесные ритмы, позы и выражения эмоций. Словом, нет ничего удивительного в том, что примерно с 1980 года начинается «золотой век» социологии эмоций (см. [Katz 1999] и многие другие работы).

Утверждение, что одна фотография стоит тысячи слов, не стоит воспринимать как буквальную истину. Большинство людей не смогут увидеть то, что действительно изображено на снимке, либо увидят это сквозь призму визуальных клише, которые всегда окажутся наготове. Для утверждения о том, что действительно присутствует на снимке, требуются подготовка и аналитический инструментарий, а также нужно знать, что именно там искать. Одно изображение стоит тысячи слов только для тех, кто уже усвоил подходящий для этого терминологический аппарат. Это утверждение в особенности верно в тех случаях, когда нам приходится упражняться в рассмотрении мелких деталей: видеть движения одних мышц лица, а не других, позволяющие отличить фальшивую улыбку от спонтанной; движения, демонстрирующие страх, напряженность и другие эмоции; монотонность ритмической координации и заминки, свидетельствующие о недоразумениях и конфликте; типовые ситуации, в которых тот или иной человек берет на себя инициативу и навязывает свой ритм другим. Доступные сегодня методы видео- и аудиозаписи открывают возможность увидеть бескрайний новый ландшафт человеческого взаимодействия – а наша способность к ви́дению идет рука об руку с расширением теоретических представлений о том, какие процессы можно наблюдать.

Все сказанное верно и применительно к микросоциологии насилия. Революция в области видеозаписи позволила получать гораздо больше информации о том, что происходит в ситуациях, когда совершается насилие, чем когда-либо прежде. Однако реальные условия съемки не похожи на голливудские киностудии: освещение и композиция далеки от идеальных, а ракурсы камеры и расстояние до объектов могут не соответствовать желательным для микросоциолога параметрам. Необходимо отказаться от общепринятых критериев, делающих видео (включая телевизионную рекламу) соответствующим представлениям о драматизме, например когда камера меняет ракурс максимум раз в несколько секунд, а для получения интересной и увлекательной последовательности кадров требуются огромные усилия монтажера. Микросоциолог обычно сможет за несколько секунд уловить различия между необработанной записью, сделанной в ходе наблюдений, и роликом, который прошел художественную или монтажную обработку. В силу всевозможных причин «сырой» конфликт не слишком занимателен, но микросоциологи обращаются к этому материалу не ради развлечения.

Возможность пронаблюдать ландшафт насилия в том виде, в каком оно происходит на самом деле, открыли и другие подходы, помимо видеосъемки в реальном времени. На протяжении полутора столетий совершенствовалась и фотосъемка: камеры становились более компактными, а благодаря объективам и осветительным приборам появилась возможность снимать такие сцены, которые прежде можно было зафиксировать на пленке лишь с помощью статичных постановочных кадров в относительно благоприятных условиях. Профессиональные фотографы стали проявлять больше бесстрашия, в особенности во время массовых беспорядков, демонстраций и в зонах военных действий – количество погибших фотографов за последние десять лет резко возросло, намного превысив любой предшествующий период⁶. Для микросоциологов здесь также открываются благоприятные возможности, хотя вновь следует учитывать оговорки, упоминавшиеся выше. Фотоснимки передают эмоциональные аспекты насильственных взаимодействий зачастую лучше, чем видеозаписи. Видеозапись, где представлено последовательное разворачивание конфликта, или вообще любую видеозапись, на которой присутствует взаимодействие, можно замедлить до отрезков продолжительностью в микросекунды (в более старых кинокамерах – покадрово), чтобы при анализе получить изображения конкретных деталей положений тела, выражений лица и последовательности микродвижений. Фотоснимки массовых беспорядков, которые обильно использовались в работе над этой книгой, впечатляюще демонстрируют разделение между активным меньшинством на передовой насилия и вспомогательной массой демонстрантов. Допускать, что понять содержание этих снимков сможет человек без социологической восприимчивости, опрометчиво. Фотокадры обычной новостной фотохроники в данном случае более полезны, чем высокохудожественное или идеологизированное фото. Некоторые снимки демонстраций или сражений содержат художественный или политический посыл, предопределяющий всю композицию, но для того, чтобы добраться до макросоциологических аспектов конфликта, требуется взгляд с иного ракурса.

Представления интеллектуалов о том, что именно требует исследования, шли в ногу с технологическим прогрессом, а иногда и опережали его. Например, военный историк Джон Киган [Keegan 1976] взялся за реконструкцию сражений «от земли», задавшись целью выяснить, что именно должно было происходить на самом деле, когда та или иная группа солдат устремлялась вперед или падала навзничь, когда лошади, люди и транспортные средства увязали в заторах, когда оружие использовалось умело, от случая к случаю или не использовалось вовсе. Другие исследователи войн обнаружили, какое количество ружей погибших солдат, которые собирались на полях сражений, оставалось заряженными. Кроме того, различные битвы прошлого реконструировались с помощью лазерных лучей⁷. Полученные сведения о поведении солдат в бою открыли возможности для общего понимания ситуаций, в которых совершается насилие. Эмоциональные отношения между солдатами и их товарищами, а также между солдатами и их противниками – такими же людьми – стали одним из первых ключей к пониманию того, как разворачиваются насильственные ситуации⁸.

Если придерживаться нашего привычного представления о мире, где разные вещи отделены друг от друга резкими границами, то между военной историей и реконструкцией полицейского насилия пролегает значительная дистанция – однако же в методологическом и теоретическом плане здесь обнаруживаются уверенные параллели. Понимание тех случаев, когда полиция применяет насилие, становится доступным при помощи технологий видеосъемки, а также ряда методов реконструкции событий наподобие баллистического анализа траекторий полета пуль. Последний позволяет выяснить, сколько из них попало в правильные и случайные цели, а сколько пролетело мимо. На помощь приходили и старые добрые этнографические методы: наблюдения социологов, которые в 1960‑х годах ездили в рейды вместе с полицейскими патрулями, предшествовали некоторым из перечисленных технологических достижений и обеспечили ряд ключевых теоретических компонентов. Сами по себе технологии редко дают реальную возможность проникнуть в суть дела – принципиальный момент заключается в том, чтобы технологии выступали в сочетании с аналитической перспективой.

Подводя итог, можно утверждать, что существует по меньшей мере три метода получения ситуационных подробностей взаимодействий, связанных с насилием: записи, реконструкции и наблюдения. Наиболее ценным является их использование в комбинации друг с другом.

Технологии записи конфликтов, происходящих в реальной жизни, полезны в силу целого ряда причин. Они способны предоставить нам такие детали, которые мы иначе вообще не увидели бы, не были бы готовы обратить на них внимание или не знали бы об их наличии. Эти же технологии могут обеспечить более уверенную аналитическую позицию для рассуждения о насилии, – позицию, более отстраненную от повседневных структур целостного восприятия (perceptual gestalts) и штампов обыденного языка. Наконец, при помощи записей мы можем обращаться к какой-либо ситуации вновь и вновь, преодолевая первоначальный шок от увиденного (или же пресыщенность подобными картинами, снедаемый любопытством интерес и т. п.), и тем самым пустить в ход наше аналитическое мышление для того, чтобы смириться с содержанием этих записей и сделать какие-либо открытия или проверить положения тех или иных теорий.

Значимость реконструкций заключается в том, что насильственные ситуации имеют место относительно редко, а в те времена, когда происходили многие события, которые мы больше всего хотели бы понять, никаких записывающих устройств не существовало. Но теперь нам не так уж сильно предстоит блуждать в темноте, как казалось раньше, ведь по мере совершенствования ситуационного анализа, с одной стороны, и продолжающихся разработок новых методов исследования вещественных улик, остающихся на месте происшествия, с другой, появилась возможность реконструировать многие сцены насилия. Польза широкого спектра реконструкций, включая исторические события, состоит в том, что они предоставляют теоретический рычаг для выявления как общих черт, так и многомерных различий между ситуациями, в которых происходит насилие.

Наконец, в нашем распоряжении есть наблюдения за людьми. Это может быть и та самая старая добрая этнография – в особенности в версии включенного наблюдения, когда социолог (или антрополог, психолог либо искушенный журналист) вникает в ситуацию при помощи отточенного сенсорного аппарата, выискивая в ней красноречивые детали, – и еще один столь же старомодный вариант: самонаблюдение, фиксация собственного опыта участия в тех или иных событиях. Многое из того, что мы узнали о сфере насилия, получено из сообщений бывших военных, бывших преступников, а то и просто обычных, не «бывших» людей, обладавших достаточной способностью к рефлексии, чтобы рассказать о насильственных столкновениях, свидетелями которых они были или сами в них участвовали. Немалую ценность представляют и сообщения жертв насилия, хотя они не слишком активно использовались социологами, если не брать голые статистические подсчеты частоты определенных видов виктимизации. Кроме того, по мере появления в нашем распоряжении более качественного теоретического понимания того, какие микродетали важны в насильственных конфронтациях, мы получаем больше возможностей для анализа собственного опыта и обращения к ретроспективным наблюдателям с вопросами о тех подробностях их столкновений с насилием, которые мы хотели бы выяснить. Предоставляя нашим информантам терминологический аппарат, мы нередко превращаем их в отменных хроникеров тех подробностей, которые в ином случае они бы упустили из виду.

Каждый из трех видов ситуационных свидетельств сочетается друг с другом – и дополняет друг друга не только методологически, но и содержательно. Все они раскрывают общую ситуационную динамику – собственно, этому и посвящена книга, которую вы держите в руках.