Однако эта прямая и наиболее выразительная разновидность насилия случается не так уж часто в сравнении с ситуациями, в которых размах и формы проявления насилия так или иначе ограничиваются или перенаправляются в другое русло. Этим социально сконструированным, нередко постановочным типам насилия посвящена вторая часть книги, где анализируются различные бои по правилам наподобие дуэлей и прочих «поединков чести», насилие как развлечение (например, во время массовых разгульных мероприятий, переходящих в праздник непослушания – «моральные каникулы») и, конечно же, насилие в спорте. Глава о спортивном насилии для российского читателя, возможно, окажется самой сложной для восприятия, поскольку значительная ее часть основана на анализе бейсбола, не слишком хорошо прижившегося за пределами Америки и ряда стран Азии, но как знать, возможно, кому-то детальный анализ разных игровых ситуаций позволит иначе взглянуть на эту, на первый взгляд, не самую зрелищную игру. Именно бейсбол с его поединками питчеров и бэттеров оказывается для Коллинза спортивной квинтэссенцией конфронтационного взаимодействия лицом к лицу, и здесь он также не упускает возможность показать преимущества микроинтеракционного подхода над чисто психологическим. Скажем, анализируя манеру игры Тая Кобба, одного из самых известных американских бейсболистов ХX века, персонажа весьма одиозного, Коллинз приходит к такому выводу: «Задним числом за Коббом закрепился ярлык „психопата“, однако исторические обстоятельства конкуренции лучше объясняют его поведение, чем попытки наделить его личность какой-то сущностью. Личность Кобба формировалась бейсболом»⁷.

Заключительная часть книги, посвященная динамике и структуре насильственных ситуаций, получилась наиболее захватывающей, ведь здесь Коллинз заглядывает в практически недоступный для простых смертных мир немногочисленной элиты насилия, для которой преодоление конфронтационной напряженности и страха превращается в набор профессиональных приемов. Здесь Коллинз возвращается к одному из исходных тезисов – о том, что умелое насилие совершается очень редко в силу определенных структурных ограничений. И здесь самое время обратиться к коллинзовскому анализу войн – этой квинтэссенции насилия.

Немало страниц книги Коллинза посвящено исследованиям Сэмюела Л. Э. Маршалла – американского социолога, который интервьюировал участвовавших во Второй мировой войне солдат армии США сразу после сражений и выявил поразительную на тот момент закономерность: активный огонь в бою вела лишь незначительная часть бойцов, тогда как остальные просто пытались пережить ужас ситуации. Но если это так и большинство солдат современных массовых армий, по сути, не желают или неспособны выполнять свои боевые задачи, не проще ли заменить их высокоэффективными подразделениями снайперов, которые решали бы исход войны в серии единоличных дуэлей? Такое решение в духе теории рационального выбора, безусловно, позволило бы избежать многих эксцессов современной войны, прежде всего смерти десятков тысяч людей и уничтожения инфраструктуры, однако на практике, показывает Коллинз, реализовать его нереально. С одной стороны, для таких стрелков требуется дорогое специализированное оборудование – оптические прицелы, особые винтовки и боеприпасы, – которое военная индустрия исторически не могла производить в достаточном количестве, а с другой, действия снайперов в войнах ХX века воспринимались как нарушение обычаев ведения боевых действий: снайпер ведет огонь с выгодных позиций, чаще всего не подвергая себя риску погибнуть в столкновении лицом к лицу. По сути дела, появление снайперов в тот момент, когда огнестрельное оружие было настолько усовершенствовано, что возникла возможность вести прицельный огонь с нескольких сотен метров, укладывается в общий макротренд современной войны – увеличить расстояние между источником смертоносного огня и целью настолько, чтобы градус конфронтационной напряженности был наименьшего уровня. Снайпер, который чаще всего не видит глаза жертвы даже в оптический прицел, не так уж отличается от артиллериста, наводчика ракет или оператора беспилотника, находящегося на такой дистанции от цели, что о результате своих действий он сможет узнать разве что по видеозаписи. Однако эффективность единичного меткого выстрела и артиллерийского залпа не сопоставимы в принципе – победа, скорее всего, достанется той стороне, которая обладает перевесом в огневой мощи крупного калибра. При этом логика обычаев войны совершенно противоположная: попавшего в плен снайпера, скорее всего, ждет расправа (вспомним фильм Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка»), тогда как артиллеристы, несущие ответственность за гораздо большее количество жертв⁸, чаще всего могут рассчитывать на вполне достойное обращение со стороны противника.

Именно в анализе военных действий Коллинз совершает решительный шаг из микроситуационного анализа в историческую макросоциологию – вот почему, как уже отмечалось выше, «Насилие» сложно рассматривать как образец микросоциологического подхода в чистом виде. Во всех без исключения войнах фундаментальной реальностью «на земле» выступает конфронтационная напряженность/страх, которые испытывают люди, отправляющиеся в бой, и с той и с другой стороны. Поэтому усилия военачальников, прекрасно знавших об этой проблеме и без социологии, были направлены на появление таких организационных структур, которые могли бы снизить роль этого фактора в бою.

Например, в войнах Античности и раннего Нового времени наиболее эффективным решением было создание массовых пехотных формирований наподобие греческих фаланг, римских легионов или подразделений пикинеров и мушкетеров. Солдаты лишаются в них индивидуальной инициативы, но способны предпринимать согласованные действия. Римляне одерживали убедительные победы над галлами и германцами не потому, что легионеры особенно эффективно использовали свои мечи и копья, а потому, что организация их войска значительно превосходила соперника, делавшего ставку на индивидуальные действия воинов-берсеркеров – немногочисленных «профессионалов насилия» своего времени. Сомкнутые боевые порядки европейских армий эпохи кремневых мушкетов удерживали солдат в строю, потому что позади стрелка нередко стоял унтер-офицер, прижимавший к его спине обнаженный клинок. Свою роль в эволюции организационных форм ведения войны сыграл и технологический фактор, один из важнейших в макросоциологическом анализе: с появлением казнозарядных винтовок и пулеметов европейские армии стали переходить к рассыпному строю, поскольку колонны, вступающие в бой маршем, стали слишком уязвимы для неприятеля. Но и формы организационного контроля стали более изощренными – заградотряды и военная полиция ограничивали возросшую степень индивидуальной самостоятельности солдата преимущественно полем боя. Попытки американских военных увеличить эффективность стрельбы после появления сенсационных для своего времени исследований Маршалла, как констатирует Коллинз, не стали панацеей, однако на помощь в итоге вновь пришли технологии: знаменитая формулировка Жана Бодрийяра «войны в Заливе не было» вполне адекватно отражает резко увеличившиеся к концу ХX века возможности почти бесконтактного ведения боевых действий. Ну а технологии в конечном счете едва ли заработают без адекватной организации – производства, внедрения, логистики и т. д.

Здесь будет уместно привести небольшую цитату из той части «Четырех социологических традиций», которая посвящена традиции конфликта, важнейшей для исторической макросоциологии: «Понятая в самом широком контексте, теория организации является ключом к пониманию всей структуры и устройства общества»⁹. Анализ таких масштабных феноменов, как войны, несомненно, не может быть ограничен микросоциологическим уровнем – здесь очень скоро потребуются макроинструменты с выходом на уровень организации вооруженных сил, а в конечном счете и самого государства. Прекрасно осознавая этот момент, Коллинз уже на первых страницах «Насилия» анонсировал второй том, посвященный институционализированному насилию и включающий такие темы, как войны и геополитика. Эта книга появилась значительно позже, чем планировалось первоначально: продолжение под заголовком «Взрывоопасный конфликт: динамика насилия во времени» было опубликовано лишь в начале 2022 года – и остается надеяться, что эта книга будет переведена на русский с меньшей задержкой, чем та, что вы держите в руках.

Значительное внимание в «Насилии» уделено и традиции Эмиля Дюркгейма, который, впрочем, имеет огромное значение и для микросоциологии Гоффмана – пожалуй, главного идейного вдохновителя Коллинза в этой работе. Одним из ключевых терминов мэтра французской социологии, вошедшим в теорию насилия Коллинза, является «коллективное бурление» – повышенная социальная активность, подстегивающая индивидуальные силы и способная подтолкнуть людей на совершение как героических подвигов, так и чудовищной жестокости¹⁰. Этот дюркгеймовский концепт оказался совершенно незаменимым инструментом анализа таких проявлений насилия, как массовые беспорядки – от американских городских бунтов 1960‑х годов и более поздних политических протестов до разнообразных «праздников непослушания» и околоспортивного хулиганства. Во всех этих случаях важнейшим механизмом обхода конфронтационной напряженности выступает ощущение солидарности, причастности к группе, способной «взять город», как выражаются футбольные ультрас, направляющиеся на выездной матч с заклятым соперником. Но и здесь, как показывает Коллинз, действует все тот же принцип: активное насилие исходит от небольшой группы, создающей коллективное бурление, к которому затем присоединяется массовка – нередко самые обычные люди, совершающие зачастую бессмысленные действия. Вот примечательный фрагмент, демонстрирующий некомпетентность насилия в исполнении «человека с улицы», оказавшегося в толпе мародеров и поддавшегося этому социальному магнетизму:

«Я почувствовал, что хочу что-нибудь утащить, пока там нахожусь. Мне просто случилось оказаться на этом месте, когда они только начали врываться в магазин. Все происходило мгновенно, и у меня в руках внезапно оказалось полно всякого добра. А когда я стоял на углу и с кем-то разговаривал, внезапно появилась полицейская машина, и меня схватили». У этого человека было с собой десять пар женских брюк и семь блузок; позже он сообщил интервьюеру, что не собирался вручить их своей жене и понятия не имел, что будет с ними делать.

Наконец, рационально-утилитарной традиции социологии Коллинз отдает должное в главах, где анализируются многочисленные виды нападения на слабого, включая травлю и домашнее насилие. Здесь социальное взаимодействие нередко предстает своего рода рынком, на котором делаются различные виды ставок – символические, сексуальные, материальные и т. д. Такой подход позволяет рассматривать, к примеру, насилие в семье как процесс негласного торга, прощупывания партнерами друг друга, выявления сильных и слабых сторон, предполагающий использование в непосредственной ситуации таких ресурсов, как сила принуждения, деньги или эмоциональные ритуалы. В свою очередь, пресловутый школьный буллинг во многом связан с распределением позиций на формирующемся в подростковом возрасте рынке сексуальной привлекательности: в качестве жертвы травли чаще всего оказываются ученики, не сумевшие найти в этой статусной системе достойного места либо не включившиеся в альтернативные сети наподобие контркультурных или интеллектуальных групп.

В целом же Коллинз прекрасно справился с главной, пожалуй, задачей социолога, как понимали ее такие величины, как Эрвин Гоффман и Пьер Бурдьё¹¹, – подобрать ключи к той стороне социальной жизни, которая обычно скрыта за кулисами, и продемонстрировать ее потаенные структуры. В случае насилия эта задача тем более сложна, что за шокирующим фасадом могут скрываться еще более грязные секреты (заголовок этой рецензии подсказан названием первой части книги).

***

Коллинз связывает собственный вклад в социологию насилия с состоявшимся во второй половине ХX века принципиальным расширением технического инструментария, доступного исследователю (этот вопрос обстоятельно рассмотрен в первой главе книги). «Сегодня интерес к любым аспектам насилия, возможно, максимально велик за всю историю социальных наук», – констатировал Коллинз в большом интервью 2018 года¹², отмечая, что сейчас эта область стала более зрелой благодаря появлению качественных исторических материалов, микроданных и гораздо большему объему полевых исследований среды, в которой происходит насилие. Среди коллег, занимающихся этой темой, Коллинз особо отметил чернокожего социолога Элайджу Андерсона с его исследованиями «уличного кодекса» неблагополучных районов американских городов, Элис Гоффман с ее авторитетной книгой «На бегу: Бродячая жизнь в большом американском городе» (2015) и Боуэна Полла, автора сравнительного исследования «токсичных школ» в Нью-Йорке и Амстердаме. А среди наиболее авторитетных исследователей насилия, чьи работы Коллинз активно цитирует в своей книге, можно назвать, к примеру, бывшего подполковника армии США Дейва Гроссмана, описавшего в своей книге «Об убийстве» (1995) связанные с этим актом психологические процессы, шведского исследователя школьного буллинга Дана Олвеуса, исследователя массовых беспорядков на этнической почве Дональда Хоровица, автора книги «Острова на улице: уличные банды и американское общество» Мартина Санчеса Янковски и ряд других авторов. Остается лишь добавить, что большинство современных работ по социологии насилия, которые упоминает Коллинз, не переведены на русский – одно из направлений работы в этой сфере для российских исследователей совершенно очевидно.

Новая теории насилия, утверждает Коллинз в том же интервью, отличается от концепции структурного насилия, в которой предпринимается попытка дать насилию моральную оценку – ход, уместный для политиков или философов, но не для социологов. «Конечно, мы хотели бы объяснить структурное неравенство, но его форма совсем непохожа на динамику насилия, как она выглядит эмпирически, – поясняет Коллинз. – Кое-кто определяет насилие как все, что внушает его участникам ощущение социального неравенства и господства, но влияет ли это на реальное физическое насилие – вопрос эмпирический. Например, значительная часть детей играют в игры, в которых присутствуют драки и своего рода доминирование. Но поскольку они определяются рамками игры, все это не имеет большого влияния на что-либо за пределами игры. Некоторые теоретики утверждают, что без детских игр с эмоциональным доминированием не было бы и насилия среди взрослых. Однако не думаю, что это эмпирически достоверно. Сомневаюсь, что у многих политических деятелей, которые стоят у власти, когда начинается война, обязательно имеется в семейной истории нечто объясняющее такое решение. Нахождения у власти уже достаточно для того, чтобы объяснить, что эти люди делают с государством – которое в конечном итоге является организацией, основанной на военной силе».

Что же касается самого военного насилия, которое также зависит от эмоциональных реакций и эмоционального доминирования, то новый – на конец 2010‑х годов – вопрос, по мнению Коллинза, заключался в том, исчезнут ли эмоции, если все оружие будет управляться при помощи высоких технологий. Но происходит ли такое замещение людей технологиями на самом деле? Коллинз по этому поводу довольно скептичен, указывая на большую роль человеческого фактора и в современной «сетецентричной» войне: «Мой общий вывод о высокотехнологичных вооруженных силах заключается в том, что существует тенденция к деградации высокотехнологичных систем вооружения до менее технологичных форм после того, как они были введены в действие и подверглись исчерпанию. Когда армии нападают друг на друга, они стремятся к взаимному уничтожению организации и материальной части. Победит тот, кто сможет быстрее вернуться к более низкому уровню технологий. Тем самым мы возвращаемся к эмоциональным процессам. Когда Исламское государство¹³ в 2014 году захватило Северный Ирак за пару недель, это был явно эмоциональный эффект. Армия из 10 тысяч человек победила армию из 250 тысяч человек. Иракская армия просто развалилась, хотя у нее было лучшее оружие. Но она была полностью деморализована – это была эмоциональная победа, а не технологическая». За более современными подтверждениями того, что Коллинз был прав, далеко ходить не придется – эмоциональная энергия по-прежнему играет важнейшую роль в войне в ситуации, когда одна из сторон серьезно уступает противнику в живой силе и технике.

***

У книги Коллинза о «Насилии», безусловно, есть и важный внешний контекст: она появилась в оригинале в тот момент, когда насилия в мире стало определенно больше. Несомненно, здесь автор этой рецензии становится на довольно шаткую тропу, поскольку рассуждать о том, больше или меньше насилия в мире в конкретный момент времени в сравнении с каким-то другим, сопоставимо с участием в дискуссии о том, существует ли прогресс в искусстве. Но для западного мира 2000‑е годы определенно ознаменовали усиление роли насилия в актуальной повестке – начиная с терактов 11 сентября и далее в связи с военными кампаниями в Афганистане и Ираке (этим событиям в книге Коллинза, конечно же, нашлось место).