11: Захоронения

Когда фургон с ревом стартует со стоянки, я забиваюсь в угол. Хорошо хоть, едем под горку. Я весь подбираюсь – дороги из кузова не видно, но ощущение такое, будто мы резво скачем с полосы на полосу. Мимо проносятся на скорости другие машины – или это лишь порывы ветра, гуляющего по торфяникам? Если это ветер, то он невероятно сильный – крайний порыв, по моим ощущениям, едва не скинул нас в кювет. Впрочем, мимо нас просто могла промчаться дальнобойщицкая фура. Я прижимаю руки к металлической стенке – так они меньше трясутся. Мы минуем – опять же, если верить звукам, – целый кортеж из автомобилей, или это какие-то стены, или еще какие-то объекты, стоящие вдоль дороги?

Звуки снаружи сливаются в волнообразный ритм, напоминающий дыхание – во мраке они чуть ли не погружают в транс. Чем сильнее я прислушиваюсь, тем громче они кажутся. Какой-то странный шум доносится из кабины, где сидит Чарли, – и унять мою тревогу совсем не помогает тот факт, что двигаться мы стали тоже как-то странно, резкими рывками.

Вскоре я начинаю понимать, что звуки мне-то как раз знакомы – простенькая, в два такта, мелодия, сигнализирующая о полученном на мобильник текстовом сообщении. Надеюсь, Трейси не тыкается в телефон, будучи за рулем, хотя наши заваливания и рывки говорят как раз таки об обратном.

– Не дрова везешь! – кричу я, но реакцией на мои слова служит очередной рывок, отправляющий меня в перекат из одного угла в другой; колено, ушибленное о стенку, пронзает болезненный спазм. Мы что, свернули с основной дороги? Если да, то почему на развилке Чарли не сбросил скорость? Металлические стены вибрируют – не то от злого ветра, не то от резко ухудшившегося качества дорожного покрытия, и этот давящий шум порождает в голове полнейший сумбур. А тут еще фургон закладывает такой резкий и сильный вираж, что я вообще перестаю понимать, в какую сторону мы движемся. Похоже, мы на полной скорости вписываемся в поворот и резко тормозим – и я снова прикладываюсь об днище кузова.

Я слышу, как открывается водительская дверь. Прямо сейчас покидать относительно безопасное нутро фургона у меня нет никакого желания – по крайней мере, сперва стоит убедиться, что мы уже остановились. Кабину заполняет свист ветра, от чего звук шагов Чарли Трейси становится практически неразличимым. Я жду, когда он откроет задние двери, но ожидание как-то совсем уж неприлично затягивается, и, молотя ладонью по стальной стенке, я начинаю голосить:

– Эй! Ты там про меня не забыл? Выпусти!

Быть может, ветер заглушает мои протесты – как и все звуки снаружи. Я луплю по металлу, пока он не начинает дрожать, как барабанная мембрана, а мой голос не тонет в этом пружинистом дрожании. Вот уже и задние двери подхватили этот ритм, а кулак начинает саднить. Мне кажется, или дребезжат они как-то уж слишком свободно? Встав, я налегаю на дверные ручки – и створки распахиваются, едва не вываливая меня за собой наружу.

Итак, я на кладбище. Видок несколько обескураживающий – я отшатываюсь назад, будто от края пропасти. Мощеная алея передо мной ведет к невысокой белой церкви с пирамидальным шпилем, за которым виднеется вышка телефонной связи. Подбрюшье стремительно темнеющего неба опаляет низко садящееся солнце, и окна церкви вспыхивают длинными плоскими бликами, ловя его прощальный свет. Ветер блуждает средь памятников, пригибая одинокие деревья – как бы подчеркивая почти фотографическую неподвижность всего остального кладбища. Фургон скрипит от очередного порыва, бьющего в борта, пока я забрасываю ноги за край днища и спрыгиваю на темные плиты.

Неужто все то время, что Трейси меня вез, двери были неплотно закрыты? Не на шутку разозлившись, я чеканным шагом иду к открытой кабине – но внутри нет ни его, ни мобильника. Он не мог уйти далеко – проектор остался на пассажирском сиденье. Я захлопываю дверь – вовсе не потому, что беспокоюсь об имуществе Чарли, а в надежде, что звук вернет его сюда. Но вскоре понимаю, что он не появится, и, лишенный альтернативы и сбитый с толку, иду к кладбищенским воротам.

Внизу простирается заводской район. Узкие улочки, серые дома, торжество бетона и камня, холм бросает тень на заводские амбары с возвышающимися над ними трубами, из которых тянутся вымпелы черного дыма. У подножия холма ползет поезд – его мелькающие окна похожи на кадры стремительно перематываемой кинопленки. А больше никакого движения я не вижу. Никаких признаков Чарли Трейси. Дорога, ведущая к погосту, тянется куда-то к болотам, а в той стороне пусто. Наверное, он бродит где-то среди могил или зашел в церковь… Иначе где же еще ему быть?

Звать его в такой обстановочке почему-то не хочется. Я пытаюсь идти по аллее ровным шагом, но ветер толкает меня в спину, едва не опрокидывая. Погруженные в черные бассейны собственных теней, бледные памятники выглядят двумерными картинками – плоскими, как и небо над головой. Тени сгорбленных деревьев полощутся на растущей у их подножий траве, серой от изморози. В церкви, похоже, какой-то праздник – размытые силуэты качаются взад-вперед на абстрактных витражах, изнутри доносится грохот множества ног о дощатый пол. Прихожане – или какие-то люди внутри – танцуют. Меня либо подводит зрение, либо маленькая неприметная дверь взаправду приоткрыта и ходит вперед-назад на ветру.

Пока я раздумываю, уместно ли войти и посмотреть, что там у них творится, в воздухе разносится неожиданно громкая трель мобильника. Источник звука явно где-то за церковью, но сама мелодия уже говорит о многом – это «Кукушкина песня», заглавная тема фильмов Лорела и Харди. Чья-то рука в белой перчатке – теперь уже сомнений быть не может – показывается из-за двери, но я сейчас никого не хочу видеть, кроме Чарли Трейси, и поэтому бегу мимо церкви на звук.

Дорога идет через еще один участок торфяников. Высоко надо мной в небе кружит ворон, борясь с налетающим ветром. Резные ангелы, охраняющие тропу, придают этому месту какой-то фантасмагорический вид – неестественные безразмерные белые фигуры, встроенные в темную подкладку пейзажа. Я ожидаю найти Трейси за одной из них, но за ними – лишь растянутые тени, вычерняющие торф до угольной невыразительности хмурых небес. Там, за ангелами – только ряды надгробий, но Трейси нигде нет. Телефон продолжает заливаться веселым мотивчиком, издевательски неуместным здесь. Со стороны церкви не доносится никакой музыки, хотя силуэты за витражами раскачиваются еще более исступленно – похоже, репетируют какое-то торжество. Отвернувшись от церкви, я ищу злосчастный мобильник – и вскоре нахожу его.

Он покоится на одном из самых новых надгробий. Пока я иду к нему, заиндевевшая трава хрустит под ногами. Последние лучи солнца, играющие на камне, исчезают – на землю падает моя тень. Приходится напрячь зрение, чтобы различить имя и дату – могила принадлежит Шону Нолану, умершему в этом году.

Видимо, тому самому Шону Нолану, что, по словам Чарли, продал ему фильмы с Табби.

Я все еще смотрю на эту каменную плиту, что подвела черту под семидесятичетырехлетней жизнью, когда мобильник наконец затихает. Мне, наверное, следовало ответить – звонящий явно рассчитывал быть услышанным. Взяв замолкшую трубку, я бреду до конца кладбища в поисках Чарли, но упираюсь в витую ограду, за которой – один лишь торфяник. Вся моя компания – ворон, сражающийся с ветром. Он все рвется куда-то вперед, но ветер сносит его обратно, раз за разом, как будто сценка эта – только часть закольцованной пленки. Я щелкаю клавишами телефона, пытаясь найти последний звонивший номер, и вот ряд циферок высвечивается на миниатюрном экране, но прежде чем я успеваю различить их, очередной порыв ветра проносится по торфяникам – и, будто сникая в страхе перед этой природной яростью, экран телефона гаснет, рассыпаясь черными квадратиками, а сам телефон, разрядившись, выключается.

12: Эрос

Чарли Трейси я так и не дождался.

Бродя в раздумьях по кладбищу, я вдруг осознал, что могу попросту не попасть домой. Найденный телефон я бы оставил в церкви, если бы не обнаружил, что дверь заперта – странные прихожане тихо улетучились, пока я обыскивал окрестности. В конце концов я оставил мобильник в самом темном углу кузова фургона – коль скоро водительская дверь самолично захлопнулась ранее, и поспешил вниз по холму. Мне пришлось ждать почти час поезда в Манчестер – лондонский уехал, а без него я никак не смог бы поймать следующую в Эгхем электричку.

Что ж, придется искать пристанища у Натали.

Похоже, по Темзе шастает тот же самый прогулочный пароход, что и в прошлый раз. И я почти уверен, что тот же самый луноликий гуляка ухмыльнулся мне из иллюминатора. Я давлю на кнопку звонка, ожидая увидеть Натали или Марка, но когда дверь открывается, вижу какого-то мужчину.

Он выше меня, шире в плечах, с лаково блестящими короткими черными волосами. Застегнутое на все пуговицы черное пальто сужается книзу, вдобавок его обветренное лицо почти идеальной квадратной формы – все это делает его похожим на змею.

– Спасибо, что открыли, – говорю я и пытаюсь проскользнуть внутрь мимо него.

– Вы к кому? – с подозрением спрашивает он, преграждая мне проход. Выражение лица у него при этом – как у типичного держиморды.

Я утомлен и немного сбит с толку всем произошедшим, и этот тип меня совсем не радует.

– А что, по-вашему, я не могу жить здесь?

Он преграждает мне путь рукой и обращает взгляд к табличкам с именами жильцов.

– Если вы живете здесь, назовитесь.

– А я и не сказал, что я живу. Я спросил, почему это я не могу тут жить.

– Чутье, старина. В моей работе без него никак.

Мне отнюдь не интересно, кем этот чурбан работает.

– Что ж, в этот раз твоя чуйка тебя подвела. А теперь, извини меня…

– Не извиню, – говорит он и закрывает дверь у себя за спиной.

Я смеюсь, но меня напрочь заглушает гудок парохода.

– Ты что, прикалываешься так, приятель? А ну, завязывай.

– Я хочу, чтобы вы ушли, немедленно, у меня на глазах, – чеканит он.

– Да кто ты, мать твою, такой? – возмущаюсь я.

– Вам я могу адресовать тот же самый вопрос – без ненужной плебейской лексики.

Интересно, это от злости он так побледнел, или дело в диодном освещении? А еще эти его волосы – они сошли бы за клоунский парик, если бы не длина и цвет.

– Я к Натали Хэллоран.

– Она меня о вас не предупредила, – говорит он, и прежде чем я успеваю спросить, с какой стати она вообще должна его о чем-то предупреждать, добавляет: – Вы все еще никак не назвались.

Потому что имею на это полное право, кретин.

– Айви Монсли, – стараясь звучать максимально убедительно, говорю я.

Он оборачивается и тычет в звонок напротив таблички с именем Натали затянутым в черную кожу перчатки пальцем. Я корчу недовольную мину его спине.

– Кто? – спрашивает ее иссушенный электроникой голос.

– Налати, это Николас. У меня тут парнишка, говорит, что ты его знаешь.

– А как его зовут?

– Он утверждает, что Айви Монсли.

– Не знаю никого с таким именем.

– Натали, это я, Саймон! – со смехом встреваю я.

Он поворачивает свой тяжелый профиль ко мне.

– Тогда почему вы назвались иначе?

– Натали знает почему. Такая шуточка. Между нами.

Возможно, она не оценила ее – потому как долгое время из интеркома ничего не доносится, кроме плеска воды. Пауза как-то уж слишком затягивается, но потом Натали все же говорит:

– Все в порядке, Николас, я его знаю. Пусть идет.

Наружная дверь с жужжанием открывается, но Николас загораживает собой проход:

– Ты уверена, что стоит пускать его, когда вы с Марком одни? Как по мне, он выглядит подозрительно.

– Да, уж с ним-то я смогу сладить.

Когда этот невыносимый Николас с его неуместной заботой пропускает меня к двери, я хватаюсь за ручку. Дергаю ее на себя. Дергаю еще раз. С трудом удерживаюсь от того, чтобы пнуть – он такой жест вряд ли оценит.

– Из-за тебя ее снова замкнуло, ковбой, – хмыкаю я.

Невыносимо неспешно, будто в замедленной съемке, он снова обращается к табличкам и снова давит на кнопку. Я крепко сжимаю кулаки.

– Ну, что там у вас еще? – устало спрашивает Натали несколько мгновений спустя.

– Твой друг, похоже, не смог войти.

– Вы, двое, сдурели там внизу?

Входя, я стараюсь оставить все свое раздражение за порогом. Конечно, мое отношение к этому типу никак не сможет навредить карьере Натали, но едва мы оказываемся в коридоре, я оборачиваюсь к нему:

– Она прошла собеседование?

– Да, конечно. Она нам подходит.

– Саймон! – Натали окликает меня с лестничной клетки. – Ты что, пришел остаться на ночь?

– Жду тебя на работе, Налати, – просекает все сразу Николас, поднимая руку – не то в прощальном, не то в предупреждающем жесте. – У тебя есть мой номер, не стесняйся звонить.

Все, что есть у нее, есть и у меня, так и подмывает меня ввернуть, но я молчу. Николас уходит – скрип кожаного пальто сопровождает его дурацким саундтреком до самого Тауэрского моста. Натали провожает его взглядом, затем смотрит на меня. Ее первые слова не дышат радушием:

– Саймон! Что ты творишь?

– Прости, если спугнул этого агента Людей-в-Черном. Не ожидал, что он заявится сюда.

– Заходи уже, – тихо-тихо говорит она и отступает на шаг назад. Едва дверь закрывается за нами, она продолжает не повышая голоса: – Мы с Марком поужинали с ним, а потом он вернулся сюда, выпить пару бокалов. Что-нибудь еще, о чем ты хотел бы знать?

– Мне послышалось, или он называл тебя Налати?

– О, да. Он присылал мне валентинки в школе. Страдал дислексией, поэтому я всегда знала, кто их посылал. Такая шуточка. Между нами.

Я ведь сказал то же самое Николасу – она повторила за мной намеренно, или это просто совпадение? Желая поскорее закрыть вопрос, я подвожу черту:

– В общем, денек удался.

– Да, ему понравились мои работы.

– Дурак бы он был, если бы не понравились.

Мы целуемся. Ее язык оставляет на моих губах слабый привкус алкоголя. Она за руку ведет меня в гостиную.

– А как твой день?

– Долгий и какой-то непонятный. Честно, не знаю, что и сказать о нем.

– Раз так, не говори ничего. Выпьешь? Или сразу в кроватку?

– Второй вариант мне больше по душе.

– Постарайся сильно не шуметь.

Смысл ее слов доходит до меня, пока я иду к ее спальне. Пока она моется, я сижу на софе и жду. Легкий, еле уловимый запах кожи указывает на то, что Николас побывал здесь до меня… но сама возможность абсурдна.

Включив телевизор, я приглушаю звук, чтобы не разбудить Марка. Еще до того как экран светлеет, я на слух распознаю песенку «Один чудесный день в году» из «Пижамной игры»^[6], но вскоре приходит Натали, и вместе с ней – моя очередь. Оставив немых комиков с их неуклюжей возней на экране, я чищу зубы автоматической щеткой из шкафчика за зеркалом. Покончив с приведением себя в порядок, я на цыпочках крадусь обратно в спальню – и слышу заспанный голос:

– Кто там?

– Спи, Марк, – отвечает Натали. – Завтра рано вставать.

– Но кто там пришел?

– Это я, Саймон.

– Я хотел тебе кое-что показать на компьютере.

– Сейчас уже поздно, – вмешивается Натали. – Иди спать.

– Я непременно посмотрю завтра! – обещаю я Марку и ныряю в спальню Натали.

Она приглушила свет. В полумраке стилизованные розы на простынях и обоях светятся – как и ее большие глаза. Но я так вымотался за день, что, скорее, меня просто подводит зрение – картинка тускнеет, как на мониторе с пониженной в целях энергосбережения яркостью. Я раздеваюсь и складываю свои вещи поверх одежды Натали на стул в изножье кровати. Скользнув под одеяло, я льну к ней, но она отстраняется, прижимает палец к моим губам и шепчет:

– Давай сперва убедимся, что он спит.

Я опускаю голову на подушку и кладу руку на ее голое плечо. Мы смотрим друг другу в глаза, и в душе у меня наконец-то, впервые за этот долгий день, воцаряется покой.

– Стоило туда ехать? – тихо спрашивает она.

– Пожалуй, да. Меня снабдили кое-какими сведениями. Но фильм, увы, я не раздобыл. Надеюсь, Марк не расстроится.

– С чего бы ему расстраиваться?

– Я пообещал показать ему тот фильм с Табби еще раз, но кассета каким-то образом испортилась. Одним словом, Табби стерся.

– Может, он позабудет. Он все время пытался изобразить этого твоего Табби для меня. Показать, как он выглядит. Поначалу я смеялась, но потом мне это поднадоело.

– Может, стоит спровадить его к твоим родителям, – не лучшее предложение, и я это прекрасно понимаю, но теперь у меня есть повод ввернуть: – Кстати, они собираются меня вытурить.

– Они не знают, что ты здесь, да даже если бы и знали…

Мне интересно услышать конец этой фразы, но – приходится пояснить:

– Я должен выселиться из их дома до своего дня рождения.

– Что ж, здесь – не их дом.

– Ну, они ведь купили его?

– И отдали мне. Поэтому я решаю, кому тут жить, а кому – нет.

Надеюсь, Николас в этот твой белый список не входит, думаю я, а вслух говорю:

– Я думал, ты не любишь споры.