Поэтому, в состоянии пока еще адекватном и не требующем срочного вмешательства, ей показалось правильнее всего успокоиться в библиотеке, среди стопок всего, что было исследовано и продумано, написано и переписано, проверено фактами, рассмотрено множеством умных и не очень умных людей, прежде чем обрело форму, позволившую распространить эту информацию публично. Библиотека действовала как бальзам на душу. Подходя к зданию вместе с мальчиком, она чувствовала, как ее сердце утихает. Войдя, глубоко вдохнула лишенный запахов воздух.

В библиотеке она нашла медицинский текст о кистах, в частности о тех, которые называются дермоидными. В них в редких случаях могут развиться волосы, зубы, глаза. Ей захотелось увидеть все, что может вырасти в теле, и представить себе, как из кисты у нее на спине вылезают зубы, один за другим, последовательно, как из конвейера. Вторую книгу она нашла в библиотечной базе данных, а затем в спешке копалась на полках, пока мальчик, что называется, киснул на втором этаже библиотеки, там, где с помощью десятичной системы Дьюи можно найти книги по фольклору на стеллажах от 350 до 412. Мальчик лежал на полу и топал ногами, потому что ему было скучно среди документальной литературы.

ПошлиииИИИ! вопил он, пока она искала справочник под номером 398.3, и хватал изрядно изодранные корешки. Превозмогая боль в спине, она подняла мальчика с пола, поволокла его вниз по лестнице, в детскую комнату, и вручила паровозы. Со своего места, пока ее сын довольно пыхтел, она наблюдала за ужасными Книжными Малышами, которые возились в этой маленькой комнате.

Ее проблема была в том, что ей не нравились компании мамочек. Конечно, если бы она встретила интересную, яркую, остроумную, прекрасную женщину, с которой нашла бы общий язык, и эта женщина к тому же оказалась бы матерью – это было бы отлично. Больше, чем отлично – это было бы чудесно! Замечательная женщина, с которой она могла бы обсудить детей, не стесняясь в выражениях. Женщина, которая была бы не прочь выпить во вторник днем по бокалу розового. Хотя она не стала бы избегать дружбы с женщиной лишь потому, что та тоже была матерью, заводить дружбу, основанную лишь на общем материнстве, ей было противно. Ей было донельзя тоскливо находиться в комнате, полной матерей и их подопечных, где женщины, сжав в руке помятые пластиковые пакеты с едой, нюхали подгузники, проверяя, нуждается ли ребенок в смене, или гонялись за ними с салфеткой, как с оружием, наперевес, чтобы вытереть им нос. Эти матери по очереди тупо смотрели вдаль, пока их дети бегали и кричали, мочили штаны, врезались друг в друга, кричали еще громче, плакали, смеялись и носились взад-вперед. Она научилась отличать матерей по особенному взгляду, в котором читались не только усталость и скука, но и нечто большее. Как будто матери смотрели на что-то ими потерянное и уже не могли понять, что же это было.

Она знала этот взгляд, потому что и сама часто смотрела в никуда. Она ловила себя на этом, пока рассказывала сказки, играла в паровозы, ставила мультфильмы. Пустота наползала на нее, и она ощущала пустоту, лишь очнувшись рядом с сыном, гудевшим, как самосвал.

Поэтому она активно сопротивлялась дружбе с мамочками, сюсюканью и воркованию в детских комнатах, обязательным играм в зале, групповым ладушкам-ладушкам и коллективным рельсам-рельсам-шпалам-шпалам, навязываемой жизнерадостности. Это болото затягивало, и мать не хотела ничего подобного: она тоже была матерью, но не такой, которая намеревалась выстроить свою жизнь вокруг ребенка, наполнить ее групповыми занятиями с младенцами и полностью погрузиться в поток, перемещаясь изо дня в день, из недели в неделю в соответствии с расписанием этих мероприятий, состоять в групповом чате, писать об аттракционах и игровых комплексах, делиться предупреждениями о клещах, о пестицидах на овощах и фруктах. Но они жили в своем мире. Она видела их в окна, обрамлявшие дверь. Эти мамочки. Эти счастливые мамочки.

Командовала парадом блондинка – Большая Блондинка, как она всегда думала, видя ее в библиотеке, или на детской площадке, или в игровом зале магазина, где она яростно набирала что-то в телефоне, с ее такими же блондинистыми, беззаботно болтавшими близняшками в джемперах с очаровательными оленями и совами, в изумительных юбочках в тон, разрисованных лесными пейзажами, с шелковистыми локонами, забранными в хвостики и перевязанными розовыми бархатными лентами. Они ползали по залу, и из-под юбочек торчали пышные желтые панталончики с вышитыми на задницах именами – Селеста и Оберджин. Она была супермамочкой, эта блондинка, идеальная, монументальная, пусть даже и назвала одну из дочерей именем, по-французски означавшим «баклажан».

Ей было наплевать! Ни капли не стыдясь этого овощного имени, она улыбалась, смеялась, обнималась, болтала, кормила и вписывалась всюду, куда в принципе можно было вписаться. Мать с безопасного расстояния наблюдала, как одна из дочерей Большой Блондинки помахала рукой своей матери, которая, в свою очередь, помахала другой дочери, та ответила тем же. После чего Большая Блондинка сжала обеих дочерей в объятиях, те захихикали, и она вытащила из своей сумки для подгузников два красных яблока, передала девочкам, они с абсолютным удивлением уставились на сочные фрукты, но быстро нашлись и задвигали челюстями.

Именно в этот момент Большая Блондинка подняла глаза и увидела измученную мать – эту уставшую мать в помятой рубашке, бедняжка, всегда одна с сыном (какой кукленочек) и такая странная! Что с ней не так, почему бы ей не прийти к нам? – Блондинка помахала ей и, что-то быстро и весело проговорив другим матерям, вытащила из глубины своей сумки какой-то предмет, поднялась и пошла к несчастной матери, натянувшей свою самую дружелюбную улыбку и судорожно думавшей: вот-дерьмо-вот-дерьмо-вот-дерьмо.

Привеееееет! пропела Большая Блондинка, приближаясь. Мать на мгновение подумала, что это привидение – нельзя же быть такой идеальной, с такими четко прорисованными линиями лица. Она, как некоторые женщины, наполняла всю комнату особым благоуханием, и от этого благоухания мать вновь ощутила легкое шевеление чуть ниже спины. Неужели он опять виляет, в ужасе подумала мать и на мгновение забыла о своем раздражении, вызванном этой женщиной, Большой Блондинкой, практически ходячим парфюмерным магазином: от нее пахло свежей эссенцией только что выстиранных белых шорт, мягкого кашемира, чего-то земного и в то же время необычайно изысканного, наподобие пачули, и перебивающим все эти запахи сладко-розовым ароматом клубничных конфет. Этот запах навеял матери воспоминания из детства: большой кусок жевательной резинки, слишком большой для ее рта, и сироп, стекающий по подбородку. Браслет-талисман на запястье Большой Блондинки зазвенел, вернув мать из задумчивости, заставив помахать и скривиться в ответной улыбке.

Мальчик оторвался от поездов, чтобы тоже помахать грязной, грязной рукой, и именно тогда мать осознала неухоженность своего ребенка: его волосы были растрепаны, рубашка испачкана соком после завтрака, растянутые штанишки провисали на ягодицах, из-под них виднелся подгузник, обвисший и мокрый, как насадка для швабры. Что касается ее собственной внешности, она должна была вызвать у Большой Блондинки предсказуемый ужас. Она сегодня накладывала маскирующее средство под глаза? Пользовалась дезодорантом? Когда она в последний раз умывалась?

Привет! повторила Большая Блондинка с легкостью и дружелюбием, которых матери так не хватало. Как у вас дела? Мы же как-то виделись, правда? спросила она, указав одним пальцем на себя, а другим – на мать, а потом подвигав ими туда-сюда. А почему вы, ребята, не с Книжными Малышами?

Ой, он слишком увлечен своими паровозами, ответила мать, указывая на мальчика, который вновь занялся игрой и громко гудел.

Ясненько. Ну, когда придете в следующий раз… Она чуть помолчала для большего драматизма, а потом заговорщическим тоном шепнула: Мы с девчонками открыли новый бизнес! Мы продаем травы. Это так классно! Мне кажется, ты тоже любишь травы, да? Все натуральное, отлично же!

Нуууу, может быть! протянула мать насколько могла жизнерадостно, хотя продажа трав казалась ей самым банальным занятием, какое только можно придумать, поскольку она поняла, о чем именно говорит Большая Блондинка. Она хотела сказать что-то еще, вежливое и нормальное, потому что изо всех сил пыталась казаться вежливой и нормальной, но в этот момент до нее донесся кошачий крик кого-то из близняшек Большой Блондинки, возившихся под столом. Большая Блондинка повернулась к ним, закатила глаза, как бы говоря: все же норм!

И сказала матери: я пойду, но мы же еще увидимся, правда?

Конечно! ответила мать с чувством, которое, как она надеялась, правдоподобно демонстрировало ее энтузиазм и дружелюбие. Большая Блондинка улыбнулась и помахала ей на прощание, прежде чем рвануть обратно, сгрести в кучу своих хлюпающих подопечных и вытереть им сопливые носы.

Тутуууу! вопил мальчик. Тутуууууу!

Зайка, сказала она своему грязному сыну, внезапно устав, так устав, что ей хотелось только одного – скорее лечь в кровать. Зайка, пойдем.

В тот вечер, промучившись больше часа и наконец уложив мальчика спать, мать рухнула на диван, потерла глаза и открыла большую сумку с книгами, которые принесла из библиотеки. Несколько – для мальчика, о пожарных машинах, автобусах и грузовиках, и две – для нее. Пара книг, которые, как она надеялась, каким-то образом могли пролить свет на ее текущее состояние, хотя она сильно сомневалась, что это возможно. По крайней мере, они могли бы отвлечь ее от постоянных забот – от зубов, которые заострялись, а может быть, не заострялись, от хвоста, который мог расти, а мог и не расти, от волосяного ковра, ползущего по ее шее.

Первая книга была слишком медицинской, слишком сложной и напечатанной слишком мелким шрифтом, поэтому она открыла вторую, «Справочник о ведьмах и волшебницах» (дата публикации – 1978 г.), на обложке которой были изображены всевозможные фантастические существа, выполненные в стиле 1970-х, вызывавшие ассоциации с Нэнси Дрю и фильмами категории B, размытые, затемненные, чернильные. Она посмотрела на корешок, чтобы убедиться, что это была, да, действительно документальная литература, и открыла первую страницу.

Хотя мать полагала, что «Справочник о ведьмах и волшебницах» представляет собой сборник глупых историй о жутких женщинах прошлого, просматривая книгу, она убедилась, что это в самом деле скорее справочник, чем что-либо другое. Автор, Ванда Уайт, писала: «Я отправилась на поиски мифических женщин, в исследовательскую экспедицию, побывала на всех семи континентах и посвятила этому всю свою деятельность. Эта книга стала кульминацией моей работы. Хотя мои коллеги утверждают, что область, которую я исследую, а именно мифическая этнография, не жизнеспособна, я представляю на этих страницах неопровержимые данные, оспаривающие их утверждения».

«Поняв привычки, рацион и характер этих существ, – продолжала она чуть позже, – вы тоже сможете узнать их, встретив в дикой природе, и испытать их магию на собственном опыте».

В предисловии Ванда Уайт объяснила, что она «всегда питала особый интерес к способам проявления женственности на мифическом уровне» и особенно обращала внимание на «опыт материнства и то, как он усложняет, углубляет или полностью отрицает женственность», затем поставила следующий вопрос:

«К какой идентичности обращаются женщины, когда все доступные им идентичности терпят неудачу? Как женщины расширяют свою идентичность, чтобы охватить все грани своей натуры? Как женщины могут обратиться к миру природы, чтобы выразить свои самые сокровенные желания и самые первобытные фантазии?»

Фотографии автора в конце книги не было, только краткая биография, сообщавшая: «Ванда Уайт – доктор биологии, преподает в Университете Сакраменто. Всю жизнь проработала в области мифической этнографии».

Мать читала все это примерно с теми же чувствами, которые испытывает человек, наблюдающий за исцелением верой или за презентацией товара перспективному покупателю, то есть с легким озадаченным интересом и добродушным скептицизмом. Тем не менее она продолжала.

В первой главе Уайт рассказывала о женщинах-птицах Перу, живших в высоких кустарниках тропических лесов, в замысловатых и искусных гнездах, которые они сами вили из прутьев и тростника. Иллюстрации демонстрировали несколько таких гнезд: одно из них представляло собой круглый шар высотой почти семь футов с маленьким отверстием сбоку, а другое – сложное строение, мало чем уступающее красивейшим архитектурным проектам модернистов середины XX века. Женщины-птицы питались фруктами и насекомыми, делились едой друг с другом, часами напролет кричали. Они не рождались птицами – перья и клювы начинали отрастать у них где-то годам к шестидесяти, но только если они никогда не были замужем и не имели детей. Было неясно, что становилось причиной трансформации, но жители небольших перуанских деревень часто объясняли исчезновения пожилых одиноких женщин тем, что они уступили «зову птиц». Жители указывали на лес и небо, размахивали руками, пытаясь объяснить.

Женщины-птицы перелетали с дерева на дерево, издавали прекрасные крики, учились летать. Уайт утверждала, что однажды ей довелось наблюдать, как женщина-птица совершила «сумеречный полет» – ее первый и последний полет, потому что, как только женщина-птица научится летать, небо уведет ее от построенного ею гнезда к горизонту в неизвестном направлении. Уайт знала лишь, что женщины-птицы, которые научились летать, никогда не возвращались, а подруги, проводившие их в полет, несколько дней издавали звуки, которые она описывала как «сладкозвучный, виртуозный плач, трели, достойные Бетховена или Моцарта, будь они птицами».

Это было все, что мать успела прочитать, прежде чем отрубилась здесь же, на диване, и ей приснилось дерево, листья на котором качались от птичьих песен, великолепный закат и – выдох. Взрыв. Ни веса, ни тела, только движение и небо. Бесконечное падение.

В четверг она проснулась с грязной головой, в спортивном бюстгальтере, который уже очень долго не снимала ни днем, ни ночью, и в тот же момент проснулось маленькое тельце в кровати рядом с ней, нимало не заинтересованное, сколько сейчас времени, и ей уже ничего другого не оставалось. Будил ли он ее ночью? Дважды? Может, даже трижды? Увидел плохой сон? Захотел попить водички в три часа ночи? Потерял соску? Неважно, он всегда вставал вместе с солнцем, а она лежала в кровати с закрытыми глазами. Может, если я не буду шевелиться, он меня не заметит. Эта полная надежды мысль всегда приходила ей в голову, пришла и теперь, но он вскарабкался ей на грудь, прижался лицом к ее лицу.

Мама, сказал он. Ставай-ставайставай!

Угу, ответила она, не шевелясь.

Мама ставай, повторил он. Паавозы!

Она надела лежавшие на полу измятые брюки, достала из ящика самую неизношенную футболку, еще не до конца проснувшись. Мальчик, в обвисшем ночном подгузнике, был уже внизу, возле рельсов, покрывавших пол гостиной. Он прижался мягкой щечкой к холодным деревянным доскам и смотрел, как движутся колеса паровозов.

Уууууу, гудел он. Уууууууууу.

Каждое утро было одно и то же: шесть часов, рельсы на полу гостиной, тяжелая сковорода на плите, кусочек масла, замороженные картофельные оладьи, извлеченные из помятого пакета в морозильной камере, соль, упаковка йогурта в холодильнике; вымыть пластиковую миску, оставленную в раковине накануне вечером, вымыть тарелку с нарисованным трактором, потому что это единственная тарелка, из которой изволит есть маленький принц, перевернуть картофельные оладьи, переложить оладьи в миску, вымыть вилку и ложку, подуть на тарелку, поставить тарелку на маленький пластиковый столик в углу кухни. Молочко или сок, зайка? Молочко или сок? Сама она съедала банан, который он тоже хотел – не свой собственный, а именно ее, остатки, – потому что был по-прежнему голоден. Потом он хотел нажать на кнопку блендера, когда она готовила смузи, но боялся шума машины, поэтому бросался на пол в бессильной ярости, потому что не хотел, чтобы было громко, когда он нажимает кнопку, но он должен был нажать ее.

Зайка, сказала она, но ты же знаешь, что будет громко. Каждое утро бывает громко.

Нет, мама, НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ, вопил он.

Каждое утро одно и то же. Каждый день одно и то же. После завтрака – поиграть в паровозы, почитать книжку о паровозах, почитать еще раз ту же самую книжку, и еще, это в последний раз, и еще один, ладно, но только один, потом пройти квартал, перейти оживленную улицу, пробежать через стоянку у церкви к железнодорожным путям на небольшом холме. Осмотреть железнодорожные пути. Потрогать камушки. Не бросайся камушками, зайка. Не надо ими бросаться. Споткнуться о рельсы. Расстроиться. Кричать и пинать камни. Успокоиться и обсудить, какие бывают вагоны поезда. Скоро приедет поезд? Она не знала. Просто нужно подождать и набраться терпения.

Скучно ли это было? Да, она понимала, что это скучно, и ей хотелось, чтобы кто-нибудь, кто угодно, понял монотонность ее жизни, отупляющую рутину, в которой активность ее мозга начинала замедляться в тот же момент, как она просыпалась каждое утро, полная больших ожиданий, мыслей о новых проектах и новых силах, солнечном дне, счастливом мальчике и воплощенных целях. Понемногу эти мысли перемалывались другими, о том, что есть и что убирать, медленной агонией Графика – время завтрака, время прогулки, время обеда, время сна, время перекуса и время садиться на горшок – то одно, то другое, то снова первое, пока все мысли не улетучивались из ее головы, оставив только физическое ощущение усталости, боли в пояснице, жирных волос, вздутия живота от употребления слишком большого количества крекеров-рыбок, содержащих натрий. Она говорила на детском языке и постоянно задавала разные вопросы о какашках.

Покакай в горшок, предлагала она, когда у мальчика болел живот. Он уже давно отпраздновал второй день рождения, и ему следовало бы научиться какать в горшок. Он охотно садился на горшок, и она читала ему книжку под названием «Горшок», о том, как замечательно какать в горшок, но когда приходило время какать, он требовал надеть подгузник.

Но, зайка, попробуй сесть на горшок.

Нет, кричал он, вставая. По’гузник!

Она вздыхала.

Ладно, говорила она. Хорошо.

Она надевала на него подгузник, он заходил за стул и высовывал из-за него голову.

Кака! говорил он, хрюкая, тужась, глядя ей в глаза, пока испражнялся. Потом с раздутым подгузником выходил из-за стула и говорил ей: Вытри попу.