Глава 3. В роще

Солнце заливало комнату тёплым светом, ветер едва шевелил листья за окном, щебетали птицы. Фиделия сладко потянулась и не спеша слезла с кровати.

– Доброе утро, мир! – воскликнула она и кивнула птицам и солнцу.

Спустя полтора часа Фида шла в рощу и по привычке думала о далёком счастье, что однажды настанет и затмит собой невзгоды, которых в последнее время становилось всё больше. Счастье будет подобно тому, что Фида чувствует в роще: тепло в груди, лёгкость во всём теле и ощущение единства с целым миром. Однако в лесу всё это какое-то маленькое и слишком будничное, тогда как Фида ждёт большое и настоящее, оно должно появиться из ниоткуда и остаться навсегда.

Фида быстро миновала пыльный город, замедлила шаг у забора, вдоль которого росли жёлтые акации, и остановилась у металлической арки, охраняющей вход в царство природы – в рощу. В груди у Фиды потеплело, и она улыбнулась арке, как старому другу, и переступила невидимую границу города и леса.

Здесь по тропинкам бегут солдатики и жучки, на деревьях стучат дятлы, а на ветру покачиваются ветви. Вдоль тропинок цветут ландыши, ветреницы и чистотел. Они молоды и не застали ни Гончарова, писавшего здесь «Обрыв», ни солдат гражданской войны, ни окопов Второй мировой. Но лес и им, и Фиде всё показывает, словно они сами были в те далёкие времена, и видятся ей крестьяне, что копают земли рощи в поисках клада Стеньки Разина: вот они трудятся, утирают пот грязными рукавами и глядят на Фиду, а она им машет рукой. Или видит она масонов, идущих к своему храму в глуби леса, они о чём-то тихо беседуют и даже не замечают Фиду, и она тоже делает вид, что их нет, и вскоре они исчезают.

Лес

Лес помнит гораздо больше любого долгожителя.

Все мысли испарились из головы Фиды, и она ощущала лишь мурашки и трепет в груди. Это чувство возросло, когда она дошла до обрыва, с которого видна Волга и другой берег. На краю – травы и колоски, а ниже, спускаясь к Волге, – кусты сирени, огромные и пахучие. Ещё ниже – гигантские тёмно-зелёные ели. Они полукругом окаймляют мутноватую Волгу, что шумит далеко внизу.

Фиделия достала альбом и механический карандаш, подаренный отцом, который всегда хвалил её рисунки. Каждый раз, когда Фида рисует им, она вспоминает тот самый день, изменивший всю их жизнь.

Было лето и очень жарко, поэтому маленькая Фида рисовала на полу. Черта за чертой, цвет за цветом, стёрка, папин карандаш, снова черта – красиво. Получился домик, почти как настоящий. Фида не сразу заметила, что вошла мама. Настоящая Снежная королева в красном платье, принёсшая с собой холод посреди лета. Фида любила её, но боялась.

– Фиделия! Ты опять ничего не делала?! Сколько раз повторять: уберись в доме!

– Но я убралась.

– А это что? – мама носком туфли показала на разбросанные по полу рисунки и пошла прямо по ним, Фида не успела даже шевельнуться, а мама уже стояла в конце комнаты и открывала окно. Подул ветер, и листы с домиками, с мамой и папой, с лесом – все они полетели. Фида бросилась за ними. Мама резко обернулась, и Фиде вдруг показалось, что она вот-вот заплачет, но мама лишь крикнула:

– Я проучу тебя!

Она стала вырывать рисунки.

– Брось, бездельница! Не смей рисовать! – она дернула рукой, и домик порвался. Часть осталась у Фиды, а часть – у мамы. Она кинула обрывок на пол и ушла, стуча каблуками. Фида слышала, как она плакала в ванной.

В тот день папа подал на развод. Он променял их с мамой на какую-то художницу. Это она помогла выбрать карандаш. Фиде бы выбросить его, но он такой хороший, а ещё напоминает о папе.

Фиделия встряхнула головой и окунулась в творчество. Она старалась не слышать голос матери, который так часто упрекал и повторял, что рисование – плохое дело, особенно, если руки кривые. Фида не сердилась на маму, но до сих пор чувство вины не покидало при занятиях живописью. Порыв ветра заглушил этот голос и подарил нужное спокойствие.

Фида провела слабую линию горизонта и совершенно позабыла, где она и какие проблемы её ждут за аркой рощи. Сейчас она жила. Едва заметно касаясь карандашом бумаги, она с упоением отпечатывала реальность, добавляя линию за линией, движение за движением, черту за чертой, Фиделия преображала пейзаж и себя. Когда всё было готово, Фида взялась за краски. Первый мазок – самый волнительный. Надо вдохнуть им жизнь в тусклый лист, превратив его в рисунок. Она коснулась нежно-голубым и создала небо. Ультрамарин с примесью изумрудного подарил ей Волгу. Темный зелёный превратил кусок бумаги в траву и деревья, от которых на землю ложилась яркая полуденная тень. Так, мазок за мазком, Фиделия превращала бумагу в кусочек своей души.

– Недурно, – заявил голос за спиной. – Кривовато, но недурно.

Фида вздрогнула и едва не испортила весь рисунок. Она обернулась. Позади стоял незнакомец с дурацкими усами, с трубкой в зубах и в каком-то маскарадном бордовом костюме. Он улыбался, придерживая трубку.

Испуг сменился страхом, а тот – настоящей паникой. Мигом стало душно, воздух исчез, и в лёгкие попадал лишь едкий дым от трубки. Страх накатывал, нарастал с каждой секундой, давил и уничтожал. Ещё миг – настанет конец. Надо бежать. Бежать, как учила мама!

Фида вскочила, облилась цветной водой, одним движением собрала в охапку всё своё добро. Не прошло и секунды, как она мчалась по тропинкам. Сердце бешено стучало, лёгкие болели, в животе кололо, но она бежала, пока не подкосились ноги. Падая, Фида ухватилась за ветку огромного дерева, ветка треснула.

Еле переводя дух, Фиделия прислонилась к стволу и закрыла глаза. Ссадины на руках горели, мысли путались, но паника уже отступила. Когда сердце застучало в привычном темпе, Фида попыталась отойти от дерева, но оно не отпускало: одежда зацепилась за надрезы, похожие на следы от топора. Фида осторожно высвободила платье, доставшееся от матери, и медленно побрела вверх, в сторону города.

Дома она положила рисунок и свои инструменты на стол, чтобы пересчитать их. Не хватало отцовского карандаша. Фида села на пол и заплакала, как ребёнок. Перед глазами всё ещё стоял маньяк, который сегодня мог её убить, и никто бы никогда не узнал, что с ней случилось. Фида чувствовала себя беззащитной потерянной девочкой, которую никак не спасут родители.

Она вспомнила тот день.

Мамы не было дома, и десятилетняя Фида осталась с дядей, которого мама привела на замену папе. Фида зарисовалась и не заметила, что он подошёл. Он предлагал конфеты в обмен на что-то непонятное, и как-то странно глядел, и постоянно лез в карман, показывая эти конфеты. Фида никак не могла понять, чего же он хочет от неё, пока дядя не попросил её встать. Фида встала. Он прижал её в тот самый угол. Пахло чем-то едким, тошнота подкатывала к горлу. Дальше всё прерывалось до момента, пока не появилась мама. Она так и застыла в памяти со скалкой в руках, а на полу – скорченный дядя. Мама что-то кричала, но у Фиды звенело в ушах, и она ничего не понимала.

Фиделия снова видела ту же сцену, те же провалы в памяти, и снова плакала. Слёзы страха перешли в слёзы одиночества, а после – в мысли, что она так и умрёт, оставшись никому не нужной и никем не понятой, ужасно одинокой и несчастной.

«Дурные мысли. От них мне станет ещё хуже, – подумала Фида и сняла шляпку матери. – Надо что-то делать, иначе я так сойду с ума. Но что же делать?»

Уволиться и остаться без работы она не решалась, ровно как и возвращаться в университет: утекло слишком много воды. Выходить замуж не хотелось, да и не было подходящего кандидата. Рожать и одной воспитывать ребёнка – идея ещё хуже. В итоге Фида решила начать не с личной жизни, а с искусства, и сделать выставку своих картин.

Фиделия отыскала конкурс, на который принимают пейзажи, и сразу перед глазами возник туманный, но такой желанный образ: она подле своей картины в золочёной раме, а на полотне – акварельный древний лес со своими тайнами и своим чарующим миром, к которому Фида едва посмела прикоснуться кистью, но всё же посмела, и вот стоит теперь у лучшей работы, и ей уже предлагают сделать выставку, и она уже улыбается в ответ, и вот огромный зал с лесными пейзажами, с её пейзажами…

«Но тогда я должна вернуться туда, в рощу. Я не могу рисовать другое место, в нём просто нет той силы, какую я могла бы отразить на бумаге. И мой карандаш. Как его оставить? – думала Фида. – Но как же маньяк? Хотя, может, он и не маньяк вовсе? Но кто ещё ходит по утрам в роще, кроме маньяков и спортсменов? Впрочем, надо побороть и этот страх, хотя бы ради выставки, ради моего пейзажа. Главное, не забыть баллончик. На всякий случай. А пока… Да, надо подготовить всё для пейзажа и вскоре показать миру удивительные картины».

Глава 4. Знакомство

Целую неделю Дмитрий гадал, что сделал неверно. Всё случилось так быстро, что он не успел даже представиться. «Какая пугливая, – повторял он про себя и крутил в руках позабытый ею карандаш. – Это не назойливая Лиза и не ветреная Верочка, она даже на Картин – о моя Катрин! – даже на тебя не похожа эта незнакомка, даже ты не так пугалась. Нужен иной подход. Совершенно иной. Но какой же?» Дмитрий перебирал в памяти все ухаживания и подарки, какими одарял женщин, и не находил ничего подходящего: мозг никак не хотел отвечать, он лишь выдавал картину таинственной и очаровательной незнакомки с альбомом в руках. Для такой не подойдут простые цветы или глупые комплименты, и Дмитрий не придумал ничего лучше, кроме как вернуть потерянный карандаш.

Воскресным утром Дмитрий оставил его на скамейке, рядом положил букет сирени, сам же спрятался за отдалёнными деревьями, через листву которых давно наблюдал за незнакомкой. Он много курил, пока ждал, но вот она пришла. На ней не было длинного прямого платья, какие носили теперь все дворянки, напротив, одета она была немодно и как всегда нескромно: в белый сарафан до колен и с роскошным вырезом и всё ту же сиреневую шляпку. Атласный пояс стягивал тонкую талию, а обувь – до чего странная: без каблука, без изящных ленточек – походила скорей на мужскую, нежели на женскую, и стягивали её плотные белые шнуры, подобные бечёвке. Однако обувь ничуть не портила девушку, а делала её ещё легче, будто была создана специально для того, чтобы незнакомка не улетала, оторвавшись от земли. Её полувоздушный образ будил заснувшие чувства, хотелось сей же час подарить ей цветы и забрать с собой. Дмитрий так бы и сделал, не будь незнакомка слишком пуглива.

Она оглядывалась на каждом шагу, словно ожидала, что на неё вот-вот нападут. Альбом и краски она прижимала к груди, как в тот раз, когда убегала. Ступала она медленно и осторожно, будто шла не по лесной тропинке, а по раскалённым камням.

Незнакомка, не дойдя до скамейки, вздрогнула и в очередной раз оглянулась. Дмитрий потушил трубку и едва дышал, девушка его не заметила. Она взяла карандаш и быстрым движением спрятала в карман сарафана. К букету она не прикоснулась, а села с краю, чтобы не задеть его. Дмитрий вздохнул. «Ну что за женщина?» – подумал он и выбрался из укрытия.

Он подошёл к ней и, вытащив трубку, тихо кашлянул. Незнакомка, казалось, ничего не слышала, поскольку продолжала рисовать всё тот же пейзаж, что и неделю назад. Дмитрий кашлянул громче, и она обернулась. На этот раз он ясно увидел лицо, обращённое прямо к нему, и травяные глаза, роднившие незнакомку с лесом. Дмитрий хотел разглядеть их получше, но заметил, что к испугу девушки добавился немой вопрос. Надо было срочно что-то делать, и Дмитрий сконфуженно поклонился, пригладив и без того гладкие волосы. Незнакомка продолжала молчать.

– Доброго дня, сударыня, – сказал Дмитрий.

– Доброго, – ответила девушка, и Дмитрию показалось, что этот голос ему только послышался: до того он был тих.

Он снова пригладил чёрные волосы и посмотрел на рисунок.

– У вас горизонт кривой, – сказал он и сам не понял, что за чепуху говорит, ведь горизонт был абсолютно прямой.

Незнакомка отвернулась, ничего не ответив.

– Вчера я напугал вас, прошу прощения.

Девушка молчала, добавляя на деревья тень.

– Этот букет для вас, – он поднял сирень и сконфузился: цветы завяли. Тут, как назло, девушка обернулась и увидела его с полумёртвой сиренью и, должно быть, с ужасно глупым видом. Её губы дрогнули в слабой улыбке, и она снова занялась рисунком. Дмитрий счёл это за согласие на его присутствие и сел рядом, бросив букет под скамейку.

– Давно рисуете? – спросил он, набивая трубку.

Незнакомка кивнула.

– Я тоже люблю искусство, – продолжил он. – Должно быть, слышали об известном меценате Дмитрии Ивановиче Киндякове, так вот, это я.

Дмитрий ожидал увидеть хотя бы удивление, что такой известный человек бродит по роще, а не принимает гостей в величественных залах и галереях, но незнакомка совершенно не отреагировала на его имя. Что ж, разговорить её будет не так просто. Хотя, возможно, она лишь боится его известности?

– Вы не сердитесь, что я напугал вас, сударыня? Кстати, не скажите ли своего имени? Звать столько прекрасную девушку безымянной сударыней для меня непозволительно.

– Киндяков, говорите?

– Так и есть.

– Тогда я Садовникова. Анастасия.

– Как? Вы Анастасия Дмитриевна? Совершенно удивительно, что он ни разу не упоминал о вас. И возраст… сколько же вам лет?..¹

Анастасия бросила на него непонимающий взгляд, и Дмитрий тут же опомнился.

– Прошу извинить меня. В любом случае о вашей матери я не стану спрашивать, не беспокойтесь.

Она задержала на нём взгляд травяных глаз, от которых веяло чем-то загадочным и древним, отчего Дмитрию стало не по себе и он поёжился.

– Вы очень странный человек, Дмитрий Иванович Киндяков, – тихо промолвила она.

– Не боитесь сидеть в лесу и рисовать? Кстати, как вы прошли без билета? Его ведь нет?

Дмитрия давно это интересовало. Екатерина Максимилиановна окружила рощу земляным рвом и наняла черкесов, которые охраняли древний лес от чужаков. Пройти сюда можно было лишь по особому билету.

Анастасия усмехнулась и покачала головой.

– Я хорошо знаю этот лес, и билеты мне не нужны.

Возвращаясь домой, Дмитрий твёрдо решил, что эта девушка, кем бы она ни была, должна стать его.

Глава 5. Лиза и Ставрыгин

Дмитрий Иванович пришёл к Ставрыгину, как делал уже много раз. Дмитрий часто говорил, что играет в карты скорей из привычки, сложившейся в столице, чем из любви к ним. В Москве бывало до того нечем заняться, что со временем он приноровился к игорным домам и забрал эту привычку в родной Симбирск, где любителей разложить карты было намного меньше, но зато играли они со всем азартом, на какой только способны жители провинциального городка.

– Готовы, Дмитрий Иваныч? – спрашивал Семён, с прищуром разглядывая карты.

– А готовы ли вы, Семён Семёнович? – парировал Дмитрий, свысока глядя на противника.

– Как вы официальненько со мной, – отвечал Ставрыгин, и игра начиналась.

Дворяне сидели часами, раскладывая карты, выпивая изысканные вины, обсуждая политику России и, конечно, проигрывая друг другу.

В этот вечер к Семёну Семёновичу пришла Елизавета Искоева, сопровождаемая братом. Лиза, в жизни не игравшая ни во что и только следившая за действиями брата, поставила пару рублей на бубновую даму и выиграла. Она удвоила ставку, загнула угол дамы и снова выиграла. Когда это повторилось в пятый раз, а у карты были загнуты все углы, Ставрыгин полушутя-полусерьёзно воскликнул:

– Лизаветушка, вы нас обанкротите! Особенно Дмитрия Иваныча. У него сыновнее невезение.