2

CКОРБЬ? НО ЭТО СТРАННО. АФИНА БЫЛА ВСЕГО лишь знакомой; пусть и хорошей, но не близкой подругой. Говоря это, я чувствую себя сукой, но она действительно не была так важна для меня и не оставила в моей жизни дыры, которую мне теперь нужно научиться обходить. Нет ощущения черной, удушающей потери, которое я испытывала со смертью отца. Я не задыхаюсь. Не лежу после бессонной ночи, вяло размышляя, стоит ли вообще выползать из постели. Не сержусь на каждого встречного, поражаясь, как они могут жить свою жизнь так, словно мир не остановился.

Смерть Афины мой мир не разрушила, она просто сделала его… несколько странным. Свои дни я провожу как обычно. В основном, если не задумываться об этом слишком уж плотно, и не зацикливаться на воспоминаниях, я в порядке.

И все-таки я там была. Я видела, как умирает Афина. Те первые несколько недель в моих чувствах преобладает не столько горе, сколько тихое потрясение. Ведь это действительно произошло. Я в самом деле смотрела, как ее пятки тарабанят по паркету, а пальцы вцепляются в шею. Я в самом деле просидела рядом с ее безжизненным телом целых десять минут, пока ехала скорая. Видела ее выпученные глаза – пораженные, незрячие. Эти воспоминания не вызывают во мне слез – я не смогла бы описать это как боль, – но я действительно смотрю на стену и бормочу «Что за хрень?» по нескольку раз на дню.

Смерть Афины, должно быть, попала в новостные заголовки: мой телефон разрывается от звонков друзей, стремящихся сказать что-нибудь корректное, участливо-встревоженное («Эй, я просто спросить: как у тебя дела?»), и знакомых, пытающихся выведать все пикантные подробности («БОЖЕ, я видела в Твиттере: ты реально была ТАМ?»). Отвечать у меня нет сил. Я лишь с изумлением и отвращением смотрю, как в углу иконок мессенджеров все растут и растут красные циферки непрочитанных сообщений.

По совету моей сестры Рори я посещаю местную группу поддержки, а также психотерапевта, специализирующегося на лечении горя. И группа, и терапевт заставляют меня чувствовать себя еще гаже. Предполагается, что мы с Афиной были ближе, чем на самом деле, а у меня нет сил объяснять, почему я в порядке. Так что больше я никуда не хожу. Не желаю распинаться о том, как я тоскую, или что дни без Афины кажутся безысходно пустыми. Проблема в том, что мои дни проходят совершенно нормально, за исключением того единственного смущающего факта, что Афина, блин, умерла, что ее больше нет. Я не знаю, как мне вообще к этому относиться, поэтому начинаю пить и заедать стресс всякий раз, когда по вечерам подкрадывается тоска. За несколько недель от всех этих мороженых и лазаний я весьма заметно раздалась, но это, пожалуй, и есть то самое плохое, о чем можно переживать.

А так я сама дивлюсь своей ментальной стабильности.

Срываюсь я только раз, через неделю после произошедшего. Толком не знаю, что послужило толчком, но в ту ночь я действительно часами смотрю на Ютубе обучающие видео о приеме Геймлиха, сравнивая их содержание с тем, что делала я; пытаюсь вспомнить, насколько точно лежали мои руки, достаточно ли резко я надавливала. Я могла ее спасти. Фраза, которую я вслух повторяю снова и снова, в духе леди Макбет, вопящей о своем «проклятом месте». В моих силах было не терять головы, сообразить, как все правильно сделать, найти нужное место над пупком, помочь Афине откашляться, чтобы она смогла дышать.

Она умерла из-за меня.

– Не дури, – одергивает меня Рори, когда я в четыре утра звоню ей, рыдая так, что едва могу что-то выговорить. – Перестань сейчас же! Не смей даже думать! Ты меня поняла? Ты здесь ни при чем. Ту девушку ты не убивала. Ты невиновна. Понимаешь?

Чувствуя себя трехлетним ребенком, я лепечу в ответ:

– Да. Хорошо. Ладно.

Но это как раз то, что мне сейчас нужно: слепая детская вера, что мир настолько прост и что если я не хотела сделать ничего дурного, то и вины моей ни в чем нет.

– С тобой точно все в порядке? – с нажимом спрашивает Рори. – Может, позвонить доктору Гэйли?

– Не надо! Боже, нет. Я в порядке. Доктору Гэйли не звони.

– Хорошо. Просто она нам сказала, что если ты когда-нибудь начнешь соскальзывать…

– Я не соскальзываю. – У меня вырывается глубокий вздох. – Тут дело не в этом. Со мной все в порядке, Рори. Вообще, Афину я знала не так уж и хорошо. Все нормально.

Через несколько дней, когда о новости знают уже все, я выкладываю в Твиттере длинный тред о том, что произошло. Пишу словно по шаблону, опираясь на аналогичные треды о потерях, которые с таким интересом листала раньше. Пускаю в ход фразы типа «трагический несчастный случай», «все еще не в силах осознать», «мне до сих пор не верится». В детали я не вдаюсь – это мерзко. Пишу о том, как я потрясена, и что Афина для меня значила, и как сильно мне будет ее не хватать.

Незнакомые люди продолжают писать мне, как им жаль, и что нужно беречь себя, и что я имею право чувствовать изнеможение после такой трагедии. Называют меня «хорошим человеком». Посылают объятия и наилучшие пожелания. Спрашивают, могут ли они объявить сбор средств мне на терапию (идея соблазнительная, но сказать «да» мне неловко). Кто-то даже предлагает целый месяц ежедневно привозить мне домашнюю еду. На это я не отвечаю, потому что лучше не доверять первым встречным в интернете, мало ли – а вдруг отравят?

Мой твит набирает тридцать тысяч лайков за день. Я никогда раньше не получала столько внимания в Твиттере, да еще и от признанных писателей и медийных персон с синими галочками. Наблюдая, как число моих подписчиков ежесекундно растет, я проникаюсь странным возбуждением. А затем меня пробивает чувство гадливости, примерно такое же, которое возникает, когда решаешь помастурбировать чисто со скуки, и тогда я блокирую Твиттер на всех устройствах («По состоянию душевного здоровья я вынуждена взять паузу, но благодарю всех за заботу») и даю себе зарок не заходить в Сеть по меньшей мере неделю.

Я ПРИСУТСТВУЮ НА ПОХОРОНАХ АФИНЫ, ГДЕ меня пригласила выступить ее мать. Она мне позвонила через несколько дней после происшествия. Узнав, кто звонит, я чуть не выронила телефон: меня пробил страх, что я буду подвергнута допросу или обвинена в убийстве. Она же, напротив, все время извинялась, как будто со стороны Афины умереть у меня на глазах было верхом бестактности.

Церемония проходит в корейской церкви в Роквилле, и это для меня странно: я думала, что Афина китаянка, ну да ладно. Поражает то, как мало среди присутствующих людей моего возраста. В основном здесь пожилые азиаты, вероятно друзья матери. Ни одного знакомого мне писателя, ни кого-либо из колледжа. Хотя, наверное, эти похороны – просто общественное мероприятие, а настоящие знакомые Афины предпочли виртуальную службу, организованную Обществом американских писателей азиатского происхождения.

Гроб, слава богу, закрытый.

Траурные панегирики звучат в основном на китайском, и я сижу, из-за неловкости тихонько оглядываясь в поисках подсказок, где улыбаться, а где качать головой или смахивать слезу. Когда подходит моя очередь, мать Афины представляет меня как одну из самых близких подруг своей дочери.

– Джуни была там в ту ночь, когда не стало моей Афины, – сказала миссис Лю. – Она сделала все, что могла, чтобы ее спасти.

От этих слов я сразу заливаюсьза слезами. «Что и хорошо», – говорит мерзкий, циничный голос в моей голове. Плач придает моему горю искренности. Это отвлекает от того, что я не знаю, за каким хреном вообще здесь нахожусь.

– Афина была просто ослепительна, – говорю я, причем вполне от души. – Она была больше чем жизнь. Недосягаема. Смотреть на нее было все равно что смотреть на солнце. Такая великолепная, что при долгом взгляде становилось больно глазам.

Затем я еще с полчаса изнываю на поминках, пока не нахожу предлог, чтобы уйти – мне невмоготу выносить обилие острой китайской еды и скопление пожилых людей, которые не могут или не хотят говорить на английском. При прощании миссис Лю, шмыгая носом, прижимается ко мне. Она берет с меня обещание быть на связи, держать ее в курсе того, как у меня дела. Потекшая от слез тушь оставляет на моей бархатной блузке мелкие, но въедливые пятнышки, которые не выводятся даже после нескольких стирок, так что в конце концов блузку я просто выкидываю.

Я ЗАБРАСЫВАЮ ПРЕПОДАВАНИЕ ДО КОНЦА МЕСЯЦА (у меня полставки в Веритас Колледж, где я готовлю абитуриентов к SAT^[3] и занимаюсь гострайтингом^[4] эссе для коммон ап^[5] – обычный старт для всех выпускников Лиги Плюща без лучших перспектив). Шеф недоволен; бухтят, понятное дело, и родители учеников, но у меня сейчас нет сил сидеть вот так в комнате без окон и допытываться, поняли ли прочитанное жующие жвачку сопляки с брекетами. Просто нет сил.

– Неделю назад у меня на глазах билась об пол моя подруга, до тех пор, пока не умерла! – набрасываюсь я на мать ученика, когда та звонит мне с претензиями. – Так что, наверное, я имею право на небольшой отпуск в связи с тяжелой утратой?

Следующие несколько недель я никуда не выхожу. Весь день сижу в своей квартире в пижаме. Как минимум дюжину раз заказываю чипотле^[6]. Пересматриваю старые серии «Офиса» до тех пор, пока не начинаю цитировать их слово в слово, просто чтобы как-то успокоить ум.

А еще я читаю.

Афина не зря собой гордилась. «Последний фронт» – это шедевр.

Чтобы сориентироваться, мне приходится зарыться в Википедию. В романе повествуется о невоспетом вкладе Китайского трудового корпуса – 140 000 китайских рабочих, завербованных британским правительством и оказавшихся на фронте в годы Первой мировой войны. Многие из них погибли от снарядов и бомб, в результате несчастных случаев и от болезней. По прибытии во Францию большинство рабочих ждало бесчеловечное обращение. Их лишали заработной платы, размещали в грязных и тесных бараках, не давали переводчиков; на них нападали другие рабочие. Многие так и не вернулись домой.

Есть расхожая шутка, что от каждого «серьезного писателя» жди когда-нибудь толстого пафосного романа о войне. Видимо, «Последний фронт» – такой роман у Афины. Ее прозе присущи уверенность, сдержанность и лиризм, необходимые для раскрытия такой тяжелой темы без скатывания в инфантильную напыщенность или ханжество. Большинство эпопей о войне, написанных молодыми писателями, как правило, не более чем имитация; авторы выглядят малышами, гарцующими на игрушечных лошадках. А вот военная проза Афины звучит как эхо с поля боя. В ней звенит правда.

Понятно, что она имела в виду, называя эту книгу вершиной своего мастерства. До этого повествование в ее романах было линейным, с единственным главным героем, о котором она писала в третьем лице прошедшего времени. Здесь же Афина делает нечто похожее на то, что показывал Кристофер Нолан в фильме «Дюнкерк»: вместо того чтобы следовать одной конкретной линии повествования, она наслаивает разрозненные сюжеты и перспективы… Получается такая движущаяся мозаика; толпа на ней словно кричит в унисон. Достигается эффект кинематографичности; вы представляете себе все с документальной четкостью: сонм голосов, обнажающих прошлое.