2

Он надавил на черный пятачок звонка, и в глубине квартиры словно ударили в колокол – то ли церковный, то ли корабельный.

Пока доктор размышлял, есть ли колокола в корабельных часовнях и существуют ли на свете храмы в виде кораблей, дверь открыли.

Вначале было слово:

– Привет.

А затем доктор увидел ее глаз: Ната чуть-чуть приоткрыла дверь и, как ребенок, смотрела в щель, разглядывая гостя.

Доктор молчал; и думал, что, вероятно, у нее очень плохое зрение. Иначе зачем так долго рассматривать того, кого ты видела еще вчера?

– Айболит, – напомнил он.

– Ты пришел, – радостно сообщила она и наконец открыла дверь.

Спасибо большое, подумал доктор, а то бы я решил, что заблудился.

– Мы переходили на ты? – уточнил он.

– Нет, – вспомнила Ната – и немного расстроилась. – Проходи-те.

В доме пахло ее диковинным зверем, а еще табаком и блинами.

– У меня нет тапочек, прости-те, – говорила Ната, – зато есть всяческие шляпы.

Ната открыла зеркальный шкаф, порылась в нем и протянула доктору оранжевую бейсболку с зеленым козырьком.

– Это не шляпа, – сказал доктор.

– Как хоти-те.

Доктору показалось, что в высоту квартира больше, чем в ширину. Узкий коридор из прихожей вел в комнату, на которой висела коллекция табличек: «НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!», «СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!», «НЕ ОТКРЫВАТЬ. РАБОТАЮТ ЛЮДИ».

– Здесь уборная, – указала Ната на первую дверь по левую сторону коридора, – дальше налево – кухня и гостиная. Прямо – моя комната, туда входить нельзя. Не входи-те.

– Да, я прочел.

– Направо – спальня.

– Не пригодится, спасибо, – заверил доктор. – А где зверек?

– В спальне, – сказала Ната. – Спит.

Каллиопа спал – негигиенично – на широкой хозяйской кровати; он негромко храпел. Наташа не заправляла постель, и доктор обнаружил зверя раскинувшимся в забытьи на белой простыне. Услышав, что кто-то вошел, Каллиопа открыл глаза и стал похож на зверя с белокаменного Дмитриевского собора во Владимире.

– Почему он спит на кровати? – осведомился доктор.

– Он спит где хочет. Он свободный зверь.

– Так чего же вы его на волю не отпустите?

– Отпускала. Возвращается.

Каллиопа поднял голову; морда у него была сонная, в носу застыл храп, в глазах – вопрос. Доктор подошел к зверю, протянул руку ладонью вниз, и Каллиопа доверчиво потянулся к ней носом.

– Его можно трогать голыми руками? – спохватился доктор, отдергивая руку.

– Я трогаю, – сказала Ната, демонстрируя маленькие розовые ладони.

– И как?

– Мне нравится.

– Ну, хорошо, – сказал доктор.

И трогал Каллиопу целый день.

Он прощупывал невиданного зверя – и выяснил, что у того есть большое сердце, мягкий, как у собаки, живот и странный, как у морского конька, позвоночник. А еще – спрятанные в белой гриве маленькие рога, похожие на речные ракушки, и небольшие крылья, которые Каллиопа смущенно прижал к бокам и отказался демонстрировать.

Каллиопа весил двенадцать кило. Когда радовался, достигал тридцати трех сантиметров в холке. Когда грустил – ограничивался тридцатью. Четырехкамерное сердце качало по его сосудам горячую кровь. Температура тела составляла сорок градусов Цельсия – но, как отметил доктор, с поправкой на переживания.

Подвижный хвост, похожий на кошачий, по сути своей оказался ближе к хвостам ящериц – и, когда Каллиопе стало не по себе, остался в руках у доктора.

Каллиопа, соответственно, остался без хвоста, но стал даже изящнее, в облике его неожиданно проявилось что-то оленье.

С чего Ната взяла, что он мужского пола, доктор так и не понял. Однако назвать Каллиопу самкой он тоже не мог, поэтому на сей счет помалкивал.

Еще зверь слегка менял цвет, оставаясь в рамках очень светлого спектра. Перламутровая чешуя была жесткой на спине и груди, а на морде, животе и лапах структурой больше напоминала перья маленьких птиц. Также, по словам Наташи, иногда Каллиопа светился; но когда заболел – перестал.

– Фосфоресцировал? – уточнил доктор.

– Ваще, – подтвердила Ната. – Но это редко.

Она старалась не оставлять Каллиопу и доктора наедине; покидала их, только чтобы сменить пластинку: в гостиной, у окна, стоял граммофон, и из латунного рупора целый день раздавались старые песни чернокожих американцев.

Помимо граммофона, в гостиной обитало множество другого старья: круглое зеркало с рамой в форме солнца, коллекция фарфоровых фавнов на ореховой этажерке; в трех массивных ящиках – коллекция игральных карт и географических, вперемешку; инкрустированный столик, едва выдерживавший уложенные на него шкатулки; советская остекленная «стенка», битком набитая посудой и коробками; а также часы с маятником, часы, которые шли в обратную сторону, и часы без кукушки – створки ее домика над циферблатом были распахнуты, но сама кукушка, по словам Наташи, улетела.

Пластинка бежала под иглой, стрелки часов падали к цифре шесть – и вновь взбирались к двенадцати, солнце заходило на новый круг, а Каллиопа вертелся в руках доктора и никак не давал себя как следует осмотреть.

– И каково обладать таким сокровищем? – поинтересовался доктор.

– Каким? – встрепенулась Ната.

– Таким, – сказал доктор, указывая на Каллиопу.

– Странный вопрос, – поморщилась Ната.

– Никогда не думали его продать?

Ната рассмеялась.

Доктору от этого смеха стало не по себе.

– Никогда не думали продать почку? – спросила его Ната.

– Думал, – признался доктор.

– А сердце? – поинтересовалась Ната.

Улыбка ее растаяла.

Доктор промолчал.

На следующий день он привез с собой медицинское оборудование.

Доктор направил на Каллиопу портативный рентген-аппарат, и тот почему-то сразу сломался.

Ультразвуковой сканер не сломался, но отказался выдавать ультразвук; вместо этого настроился на какую-то радиоволну и включил доктору прекрасный скрипичный концерт.

А как только доктор подошел к пациенту с иглой и пробиркой, чтобы взять кровь на анализ, Каллиопа исчез.

– Он и так умеет? – осведомился доктор, стараясь сохранять спокойствие.

Его невозмутимый вид должен был обозначить, что с такими пустяками он сталкивается каждый день. Все-таки специалист по экзотическим животным.

– И так, – подтвердила Ната, – но очень редко. Боли боится.

– То есть его невозможно травмировать?

– Можно, почему. Если неожиданно напасть. Но вы же, я надеюсь, на него не нападе-те.

– Не нападу. И уже, пожалуйста, можно на ты?

– Пожалуй-те.

На седьмой день обследований ему так и не удалось установить, из чего состоит и что представляет собой Каллиопа.

Сказать себе, из чего состоит и что представляет собой Ната, доктор тоже не брался. Но все чаще смотрел на нее.

Она курила. Дымила, как паровоз «Сортавала – Рускеала», ругалась, как подмастерье сапожника, и радовалась, как ребенок, когда доктор приходил изучать Каллиопу.

Каждый раз Ната предлагала ему вместо тапочек «всяческие шляпы», и каждый раз доктор отказывался.

Часто Наташа закрывалась в своей комнате и работала; кем, над чем – доктор не знал. Когда он спросил ее об этом, Ната заявила, что она монтажер. Доктор в этом сомневался.

На то были причины: несколько раз в день к Наташе приходили разные люди – как правило, испуганные и грустные; а несколько часов спустя уходили – как правило, спокойные и счастливые. Мужчины и женщины, старые и молодые, они всегда приходили поодиночке.

Доктор решил, что Наташа – психолог-самоучка.

– Вам повезло, – сказала как-то доктору одна из ее посетительниц, словоохотливая пожилая женщина, – она настоящая волшебница.

Женщина обувалась в прихожей и сияла от радости. Видно, решила, что доктор – мужчина Наташи.

Он открыл рот, чтобы сообщить, что это не так, но Ната его опередила:

– Я монтажер, – сказала она, выглядывая из кухни.

Волосы ее немного отросли за те недели, что провел с ней доктор; он заметил золотисто-русую линию у корней на проборе – и умилился: такие волосы обычно бывают только у детей, потом темнеют.

Вслух доктор сказал:

– А я-то думал, ты седая.

Ей было смешно, а не обидно. Доктору это нравилось.

На шее, кроме своего дурацкого ошейника, Наташа носила деревянный крест и серебряный ключ размером с ноготок. Слева от ключа на ее коже темнела родинка в форме замочной скважины.

Ее голос подстраивался под тон собеседника; на третью неделю общения доктор обнаружил в ее лексиконе свои любимые фразы и слова-паразиты. Все отчетливее он слышал в ней себя.

Иногда доктор приходил после обеда, а Наташа еще спала; она в этом не признавалась, но ее выдавали помятые ресницы: расчесать волосы по пути из спальни она успевала, ресницы – нет. К вечеру они распрямлялись сами, и Наташа становилась необычайно хороша.

Она тоже все чаще смотрела на доктора.

Ей нравилось, как он ворчал. Ей нравилось, как он молчал. И как нарочно не смотрел на Наташу, когда та сидела, уставившись на него особо нагло.

Доктор возился с Каллиопой, а Ната пялилась на него, почти не моргая, и знала, что он видит это краем глаза; что раздражается.

– Что я, телевизор, что ли? – спросил доктор однажды, не выдержав очередных наблюдений.

– Скорее, зоопарк, – ответила Ната.

Он попросил ее покинуть помещение. Она долго смеялась.

Чем дальше, тем больше Ната старалась не мешать доктору, а помогать. Когда она не принимала посетителей, эти двое работали вместе: таскали туда-сюда тонны оборудования, обреченного на скорую гибель; по десять раз на дню выманивали Каллиопу из-под кровати и снимали со шкафа; искали в советских, российских и зарубежных ветеринарных журналах хоть какие-то статьи, которые могли бы помочь в поисках.

Ни в журналах, ни в сети не находилось ничего полезного. Зато доктор обнаружил, что у Наты сильные руки и доброе сердце.

В один из вечеров она даже помогла взять на анализ кровь Каллиопы. Доктор поместил образец в анализатор, и тот