Песня слепого
Рассказ

Как и многие дети Карабаха, в детстве я тоже любил петь. По-моему, хорошо пел, и за это меня приглашали петь на концерте самодеятельного коллектива. А мне самому нравилось петь на свободе, в основном когда я со своими сверстниками пас овец и коров на долине реки или на предгорных пастбищах. Ближе к закату мы возвращались с пастбищ. В низовьях долины, недалеко от речки, был кяриз – источник чистой воды, это то же самое, что и родник. Коровы и овцы стали пить воду из речки. А мы пили воду из кяриза, умывались, потом шли за стадом, которое уже направлялось в сторону деревни. Впереди шли коровы, гордо демонстрируя свои длинные рога, а за ними – козлы и овцы. Переправившись через речку, вся эта процессия вышла на прямую дорогу. Вот тогда мальчики и девочки просили меня петь. Я и сам хотел петь; все было так прекрасно и романтично, что волей-неволей хотелось петь. Но была какая-то задержка, потому что я не знал, с чего начинать. А терпение моих товарищей лопнуло, они стали умолять: «Просим, умоляем! Спой что-нибудь. Да ладно…» Я начал петь и чувствовал, что пою хорошо, даже намного лучше, чем на концерте в клубе.

Один раз я стал петь, когда ходил в школу. Это был редкий случай; я никогда не пел на дороге, когда ходил в школу. В то время я учился в шестом классе, а наши занятия начинались в полдень, то есть во вторую смену. Итак, в полдень, идя в школу, я начал петь.

В моем репертуаре в основном были народные песни. А идя в школу, я пел песню из спектакля, – когда озвучивали ее, диктор обычно так и объявлял: «Песня слепого из спектакля…» Это очень грустная и трудная песня. В тот день настроение у меня грустным не было, но почему-то стал петь именно эту песню:

 
Чаша терпения переполнилась,
Где же ты, справедливость?
Отзовись, ты слышишь…
 

Я пел и продолжал свой путь. Прошел мимо одного дома. Этот дом принадлежал самому бедному человеку нашей деревни. Люди там жили очень бедно: у них ни коров, ни овец, ни козлов не было. У них, по-моему, даже кур не было. А вот собак они точно не держали. Земля их – приусадебный участок – никогда не вспахивалась, там огорода не было и деревья не росли. Одно-единственное тутовое дерево, на вид старое и чахлое, как его владелец, росло в передней части уныло-серого, нищенского дома. Куда ни глянь, везде и всюду царила страшная беднота. Пройдя мимо этого дома, краешком глаза я заметил, что второй сын бедняка, молодой человек лет двадцати, стоит ближе к воротам пустого двора и слушает, как я пою.

Я уже дошел до другого дома – соседа бедняка. Между тем песня уже была на стадии завершения; именно эту часть ее – концовку – исполнять очень трудно. Но я успешно справился с этой задачей, завершив свое выступление, облегченно вздохнул и хотел ускорить шаг, чтобы не опоздать на первый урок. Вдруг услышал звук сзади. Повернувшись, увидел, что этот молодой человек вышел на улицу и смотрит в мою сторону. Как только я повернулся, он тут же сказал: «Гурбан олум, гардаш! Спой эту песню еще раз. Очень прошу, умоляю!»

Не раздумываясь, я начал петь, точь-в-точь повторяя то, что пел до этого. А второе пение явно было лучше первого. Завершив свое выступление, я повернулся и посмотрел назад. На расстоянии около ста метров, опустив голову, молодой парень стоял так, как будто это был не живой человек, а некая статуя. Я быстро отвернулся, ускорив шаг, пошел в школу.

В то время я не придавал значения этому. Хотя что-то особенное было в просьбе молодого человека. Правда, иногда меня просили петь. Но так не просили. К тому же обычно просили те люди, которые меня знали. А я не был знаком с этим человеком. Мы жили в разных, отдаленных местах: я – на верхней правобережной части деревни, в Чайкенте, а он – в нижнем левобережье. Он был старше меня, я с ним не общался никогда. Я просто знал, чей он сын и как его зовут. А он, по-моему, даже не знал, как меня зовут, и вдруг так спросил.

Впоследствии, спустя десятилетия, иногда вспоминая это событие, я старался кое-что выяснить для себя. В то время в отдаленных деревнях телевизора не было. Радио уже появилось, но мало у кого была такая роскошь. Безусловно, у этой бедной семьи тоже радиоприемника не было. А какую-то песню люди могли слышать или на свадебных торжествах, или по радио. Песня слепого грустна и не ритмична, на свадьбах таких песен не поют. Итак, получается, что сын бедняка эту песню впервые услышал в моем исполнении. Эта песня – голос души судьбой обиженного человека, слепого. Чем же лучше человек очень бедный? Он гол как сокол и такой же одинокий, такой же несчастный, как слепой. Бедный сосед соседям не нужен, бедный родственник не родной человек, он чужой, вся родня сторонится его, как чумного. Мир таков, он очень жестоко обращается с людьми такого рода. В «Песне слепого» об этом и говорится: слепой, покинутый всеми, одинокий, несчастный человек отвергает этот жестокий мир, считает его несправедливым. Об этом пел и я. А сын бедного мужика услышал эту песню. Но это же голос его души! Ах, вот оно что, оказывается, есть и песня, в которой поется о его чувствах и думах! Молодой человек был шокирован. Он выскочил, побежал к воротам; хотел знать, кто же поет. А вот он, мальчик какой-то, идет в школу и поет. Интересно, кто это? Да какая разница, кто он? Главное, он хорошо поет. Молодец! Его звонкий голос порхает над деревней, как стая диких голубей, обитающих в инджирлике, шаркая своими сильными крыльями, рвется к облакам, еще дальше – к звездам… Господи, как он поет и как точно передает то, что всю жизнь волновало сердце бедного парня:

 
Чаша терпения переполнилась,
Где же ты, справедливость?
Отзовись, ты слышишь…
 
 
                                           * * *
 

Когда началась оккупация, не все жители нашей деревни успели покинуть свои дома. Остались в основном пожилые люди. Они не могли поверить тому страшному, о чем говорили многие, и часто, притом с явной иронией, спрашивали: «Как это? Зачем? А куда я пойду, если еле хожу? Нет, нет, что вы! Я даже полдня не могу прожить в другом месте, тем более в каких-то вагонах, палатках. Я останусь здесь. Убьют? А это зачем? Я никому ничего плохого не сделал…» Артиллерийские снаряды летели через их головы и недалеко от них, точно попадая в цель, разрушали наиболее заметные здания: школу, мечеть, административный центр бывшего колхоза, двухэтажные дома состоятельных людей… Обстановка накалялась. А наивные люди, в их числе был и сын бедняка, но уже не молодой, все медлили, откладывали свой уход. И вдруг… Оказывается, уже уйти куда-то подальше, спастись невозможно. Деревня была оккупирована. Разрушали все то, что можно было разрушать, сожгли все то, что можно было cжечь. Люди… Об оставшихся там людях ничего не известно, их считают пропавшими без вести.

Человек же не иголка, как это – «пропавшие без вести»? Когда деревня была оккупирована, там были люди. Их или убивали, или брали в плен. Однако есть и другая версия: их не убивали, в плен тоже не брали; их не трогали по той простой причине, что в той разрухе они долго не проживут и скоро сами умрут с голоду, – наверно, так и было.

Сын бедняка тоже остался в оккупированной деревне. Но, в отличие от других заложников, он с детства привык к лишениям и трудностям. В принципе его образ жизни не изменился. У него было и другое преимущество – его дом уцелел. Оккупантов можно понять: зачем разрушать хижину нищего? Зачем сжигать приусадебный участок, если там ничего не растет? Итак, вся недвижимость бедняка, которую он унаследовал от своего отца, осталась нетронутой. А он продолжал жить в своем привычном режиме. Наверно, еще долго будет жить. Я даже представляю, чем он занимается: с утра до вечера стоит на улице – эта дорога, которая вела в школу, возле ворот, где я его видел в последний раз, опустив голову, слушает свою любимую песню – песню слепого. Школы как таковой уже нет: ее разрушили до основания. А дорога остается, но она так заросла травой, даже не верится, что эта длинная полоса когда-то была дорогой. По этой дороге в школу ходил и мальчик, который любил петь. Особенно хорошо пел он песню слепого. Мальчика уже нет: он вырос и давно, даже задолго до оккупации, покинул деревню. А песня, которую он пел всего два раза, остается. Его звонкий голос, то поднимаясь, то опускаясь, звучит неустанно и непрестанно, кружится над развалиной деревни, как стая диких голубей в безутешном поиске разрушенного гнезда.

Вся деревня разрушена. Кладбище и мечеть тоже разрушены. Когда-то цветущая и красивая деревня превращена в огромное кладбище. В долине реки поселились демоны и дьяволы. Там по ночам бродят призраки. Везде и всюду царит гробовая тишина. Но временами слышен какой-то отвратительный звук – демоны и дьяволы о чем-то говорят между собой. Это так подло и так ужасно, что земля страшно содрогается, мертвые силятся перевернуться в своих гробах. Внизу, в чаще леса разрушенных домов, в самом центре обширной разрухи, опустив голову, стоит неподвижно, как статуя, беднейший человек мира; затаив дыхание, он слушает песню слепого:

 
Чаша терпения переполнилась,
Где же ты, справедливость?
Отзовись, ты слышишь…
 

Аншлаг
Рассказ

Майор однажды похвалил нас. Cказал, что мы хорошо поем. Нам было очень приятно, и мы старались петь еще лучше. Нашими слушателями же были солдаты и офицеры полка. Но это не все. Кроме всякого рода зданий, на территории полка были еще одноэтажные финские дома с небольшими земельными участками. Пройдя дорогу между рядами этих домов, мы видели там белокурых молодых женщин в небрежно застегнутых легких халатах, при виде которых наши молодые сердца смутно волновались; там же, в тени деревьев, резвились дети, – это были семьи офицеров. Значит, когда мы пели, нас слушали не только солдаты и офицеры, но и эти молодые женщины и их дети.

Мы не были певцами. Мы были студентами, но не учились в консерватории; мы учились в университете. Сейчас университетов стало больше; практически все высшие учебные заведения называются университетами. А в то время в Азербайджане был всего один университет. И мы гордились тем, что учимся именно в этом единственном университете. Кроме всяких кафедр, у нас еще была военная кафедра. Начиная со второго курса в течение трех лет нас, студентов-парней, учили военному делу. По окончании четвертого курса, сдав экзамен, мы получали звания лейтенанта и стали офицерами запаса.

Вот, наконец-то, и мы окончили четвертый курс, сдавали экзамены. А надо было сдавать еще один – последний экзамен. Но сдавать его было не так-то просто, это была целая история. Чтобы сдавать экзамен по военному делу, студентов забрали в какую-то военную часть; ребята там два месяца жили в солдатских казармах, бесплатно питались в солдатской столовой, повторяли весь пройденный материал, стреляли из пистолетов, автоматов, пулеметов, участвовали в мнимой атаке позиций вероятного противника, совершали длинный марш-бросок, а в самом конце сдавали экзамен.